погодя, но обязательно. Клянусь тебе. Неужели ты сомневаешься? Он ушел
на несколько дней, от силы - на несколько недель. Поверь мне, милая!
Просто годы повернули вспять, и мы с тобой теперь - как тогда. Ты
помнишь? Но только ближе, гораздо ближе из - за всего, что с тех пор
произошло. Мы с тобой ведь очень богаты безыскусными картинками
прошлого, нам осталось все то, чем он играл. И лишиться этого мы не
можем, пока живы.
Она не заплакала, не вздрогнула - казалось, она не дышит.
- Жена моя, Элизабет!.. Ты ведь веришь, что он скоро вернется...
очень скоро... Даже скорее, чем ты успеешь стосковаться по нему. Скажи,
что веришь! Скажи! - вскричал он в отчаянии. - Очнись] Заговори! Когда
настанет весна, он уже будет с нами. Ты должна в это верить, милая...
моя милая... - И он легко - легко погладил нежными неуклюжими пальцами
неподвижную щеку у себя на плече.
VII
Генри крадучись вышел из дома, чуть побелел восточный край неба, и
бодро зашагал по кардиффской дороге. В сердце у него застыл ледяной
комочек испуга, и он спрашивал себя, действительно ли ему так уж
хочется куда - то уехать. Задержись он, чтобы попрощаться, нашептывал
ему страх, и он не смог бы покинуть каменный дом даже ради Индий.
Небо все больше серело, а он шел вперед мимо лугов, где кувыркался
и играл, мимо каменоломни, где была пещера - там они с приятелями
упоенно играли в разбойников, и атаманом при общем согласии всегда был
Генри - Таимом Шоном Катти.
Впереди четко вырисовывались горы, точно вырезанные из картона, с
серебряным ободком по краю. Со склонов веял легкий предрассветный
ветерок, свежий, душистый, напоенный пряным запахом влажной земли и
палого листа. Лошади на пастбищах, завидев его, тоненько ржали,
подходили и ласково тыкались в него мягкими бархатными носами. Стайки
птиц, с первым лучом зари принявшихся склевывать припоздавших ночных
насекомых, взлетали, перекликаясь возмущенно и обиженно.
Когда взошло солнце, за спиной у Генри расстилались мили дороги,
пройденной им впервые. На зазубренную гряду выкатился желтый шар,
позолотив полотнища туманов по склонам, и Генри опустил плотный занавес
между собой и прошлым. Боль и тоска одиночества, неотступно
сопровождавшие его в темноте, были отринуты и остались позади. А
впереди ждал Кардифф. Он шел в новые, неведомые края, и где - то чуть
ниже утреннего горизонта, казалось ему, сияла во всем своем великолепии
зеленая корона Индий.
Он проходил через деревушки, названий которых не знал, и обитатели
льнувших друг к другу лачужек глазели на него, как на чужестранца.
Сердце юного Генри ликовало. Совсем недавно и он вот так глазел на
неизвестных прохожих, пытаясь разгадать пленительную тайну, пославшую
их в дорогу. В дорогу - куда? Неизвестность делала их необыкновенными,
их цели представлялись неизмеримо важными. И вот теперь он сам такой
прохожий! Это о нем размышляют, на него взирают с почтением. Ему
хотелось закричать: "Мой путь лежит в Индии!" Пусть их тусклые глаза
раскроются пошире и почтение в них возрастет стократно! Бесхребетные
дурни. Ни мечты, ни силы воли, чтобы вырваться из этих сырых,
замусоренных хижин.
А вокруг все изменилось. Он спускался с гор на безграничную
равнину, где пологие волны невысоких холмов становились все более и
более плоскими. Он увидел огромные норы, словно вырытые чудовищными
сусликами, увидел оборванных черных людей, которые выбирались из них с
мешками угля на спине. Высыпав уголь у подножия гигантской кучи,
шахтеры с пустыми мешками возвращались в нору. Генри заметил, что и
назад они брели сутулясь, словно их продолжало сгибать в дугу тяжелое
бремя угля.
Миновал полдень, потянулись долгие ясные дневные часы, а он все
шагал и шагал вперед. В воздухе теперь ощущался новый запах - властное
пьянящее дыхание моря. Ему казалось, что он мог бы помчаться туда со
стремительностью истомленной жаждой лошади. К вечеру вверх по небосводу
двинулась армия черных туч. Ударил ветер, пахнуло снегом, и трава
распласталась по земле.
Но он продолжал идти, пока ветер не начал швырять ему в лицо
колючую ледяную крупу и холод не запустил ему под куртку леденящие
пальцы. Там и сям, справа и слева от дороги виднелись дома, но Генри ни
в одном не попросил ни приюта, ни ужина. Он не знал здешних обычаев, не
знал цен этого края и твердо решил прийти в Кардифф со всеми своими
пятью фунтами в кармане.
Наконец, когда его руки совсем посинели, а лицо онемело, он
забрался в стоявший на отшибе сарай, полный мягкого сена. Там было
тепло и тихо - так тихо, что его уши, измученные воем ветра, будто
сразу оглохли. Сено благоухало медом, засохшим в скошенных цветах.
Генри зарылся в него поглубже и крепко уснул на этом пуховом ложе.
Очнулся он глубокой ночью, припомнил в полусне, где находится, и
тут же к нему, визгливо вопя, подступили мысли, которые он утром
прогнал.
"Дурак! - крикнула одна. - Вспомни просторную комнату, и копья, и
яркий огонь! Где они теперь? Уж больше тебе их не видеть! Они исчезли,
словно сон, а ты ведь не знаешь, куда исчезают сны! Ты дурак".
"Нет - нет, послушай меня! Вспомни обо мне! Почему ты не подождал
Элизабет? Ты испугался? Да, ты испугался. Сестры, этот мальчишка -
трус. Он боится белобрысой девчонки, дочери батрака!"
Раздался печальный медлительный голос:
"Вспомни о своей матери, Генри. Она сидела выпрямившись и словно
окаменев - вот какой видел ты ее в последний раз. И ты не подошел к
ней. Только оглянулся на пороге. Быть может, она и умерла там с той же
мукой в глазах. Откуда тебе знать? А Роберт, твой отец... Вспомни,
вспомни о нем! Одиноком, грустном, потерявшем все. Это дело твоих рук,
Генри! Потому что тебе захотелось в Индии и ты не думал ни о ком, кроме
себя".
"А что ты знаешь о будущем? - простонал испуганный голосок. -
Будет так холодно, что ты замерзнешь. Или кто нибудь убьет тебя,
позарившись на твои деньги, хоть это и жалкие гроши. Такое случалось
много раз. Прежде о тебе кто - то заботился, следил, чтобы тебе было
хорошо. Ты умрешь с голоду, ты замерзнешь, тебя убьют. Я знаю, знаю,
знаю!"
В вопли его мучителей вплелись звуки темного сарая. Буря унеслась,
но по углам с неизбывной тоской бесприютных призраков вздыхали
сквозняки, а иногда их вздохи сливались в протяжный стон. Сено шуршало,
точно каждый сухой стебелек извивался, стараясь куда - то уползти. В
густом мраке под кровлей метались летучие мыши, скрежеща крохотными
зубками. Жутко пищали полевки. Злобные глазки летучих мышей и полевок
словно впивались в него со всех сторон из непроницаемой мглы.
Ему случалось оставаться одному. Но никогда еще одиночество не
бывало таким полным, как в этом незнакомом месте среди совсем новых
невидимых угроз. В его груди рос и ширился страх. Время прикинулось
ленивым червем, проползало самую чуточку, останавливалось, поводило
слепой головой из стороны в сторону и проползало еще чуточку. Казалось,
часы проплывают, как медлительные облака, и он лежит тут, содрогаясь от
страха уже целую вечность. В конце концов в сарай залетела сова и
закружила над ним с безумным хохотом. Перенапряженные нервы не
выдержали, юноша выскочил из сарая и, всхлипывая, бросился бежать по
кардиффской дороге.
* ГЛАВА ВТОРАЯ *
Более века Англия нетерпеливо следила, как Испания и Португалия, с
благословения римского папы разделив между собой Новый Свет, тщательно
оберегают свою собственность от вторжения посторонних. Для Англии,
пленницы моря, это было особенно тяжко. Но в конце концов Дрейк на
крохотной "Золотой лани" прорвался в запретные моря. Огромные красные
корабли Испании презрительно щурились на суденышко Дрейка, как на
ничтожную жалящую мушку, назойливое насекомое, которое следует
прихлопнуть, чтобы не жужжало. Но когда мушка принялась потрошить их
плавучие крепости, сожгла город - другой и даже поймала на перешейке в
ловушку караван со священными королевскими сокровищами, им пришлось
переценить мнение: нет, это не мушка, а оса, скорпион, гадюка, дракон!
Дрейка так и прозвали - Эль Драке, и в Новом Свете зародился страх
перед Англией.
Когда Великая Армада потерпела сокрушительное поражение от
английских моряков и разъярившегося моря, Испанию обуял ужас перед
новой силой, рожденной таким маленьким островом. Как грустно было
вспоминать покрытые великолепной резьбой красавцы корабли, которые
покоились на дне или разбились вдребезги о прибрежные скалы Ирландского
моря.
Англия же запустила руку в Карибское море и утвердила свою власть
на кое - каких островах - на Ямайке, на Барбадосе. Теперь английские
товары можно было сбывать колониям. Обладание колониями поднимало
престиж маленького острова, но что такое колонии без населения? И
Англия принялась заселять свои новые владения.
Младшие сыновья дворянских семей, моты, разорившиеся джентльмены
уезжали в Индии. Отличный способ избавляться от опасных людей] Королю
достаточно было даровать подозрительному человеку земли в Индиях, а
затем изъявить желание, чтобы он жил в своем поместье и обрабатывал
тамошнюю жирную почву на благо английской короны.
Суда, отправлявшиеся на запад, переполняли колонисты: игроки,
мошенники, сводники, пуритане, паписты, все плыли туда, чтобы владеть
землей, и никто - чтобы ее обрабатывать. Португальские и голландские
невольничьи корабли, доставлявшие черное мясо из Африки, не успевали
удовлетворять возрастающую потребность в рабочих руках. Тогда начали
забирать преступников из тюрем, бродяг с лондонских улиц, нищих от
церковных дверей, где они выстаивали целые дни, а еще заподозренных в
колдовстве, или в государственной измене, или в проказе, или в папизме
и всех их отправляли на плантации в кабалу. План был блистательный:
плантаторы получали рабочую силу, а корона - деньги за бесплатные тела
тех, кого прежде она должна была кормить, одевать и вешать за свой
счет. И доход этот можно было еще увеличить. Кое - каким капитанам
продавались целые пачки кабальных записей, уже снабженные
государственными печатями, но с пропуском вместо имени кабального.
Капитанам приказывалось вносить имена с величайшей осмотрительностью.
И пошли выращиваться кофе и апельсины, сахарный тростник и какао,
распространяясь с одного острова на другой. Бесспорно, когда срок
кабалы истекал, возникали кое - какие трудности, но лондонские трущобы,
бог свидетель, плодили новых рабов в изобилии, а у короля не
переводились враги.
Англия с ее губернаторами, дворцами и чиновниками в Новом Свете
становилась настоящей морской державой, и из Ливерпуля и Бристоля
уходило в плавание все больше торговых кораблей, груженных изделиями ее
ремесленников.
I
С первыми лучами дня Генри, оставив ночной ужас далеко позади,
добрался до окраины Кардиффа, полный благоговейного изумления. Он и
вообразить не мог ничего подобного этому городу, где дома стояли совсем
тесно и ни один не был похож на другой. Они слагались в бесчисленные
ряды и растягивались до бесконечности, словно армейская колонна,
марширующая по непролазной грязи. Конечно, он слышал, как люди
рассказывали про города, но ему и в голову не приходило, какие они
громадные.
В лавках открывались ставни, в окнах выставлялись товары, и Генри
заглядывал в каждое широко открытыми глазами. Он шел и шел по длинной
улице, пока наконец не сказался в порту, где повсюду, точно пшеница в
