наставника.
И все чаще он говорил что - нибудь вроде: - Генри, скажи
надсмотрщику, чтобы бочонки с патокой выкатили на берег. Корабль в
бухте их купит.
А еще через некоторое время:
- Генри, у меня есть сегодня дела?
- Та" сюда же, сэр, зашел большой корабль из Нидерландов. А нам
очень нужны серпы. Старые почти все разворовали карибы, чтобы
изготовить из них ножи. У нас с карибами, боюсь, будет много хлопот,
сэр.
- Ну, ты позаботься о серпах, Генри. Терпеть не могу ходить по
такому солнцу. А индейцев, раз они крадут, накажи. Займись и этим,
хорошо?
Мало - помалу управление плантацией перешло в руки Генри.
Так прошел год, и однажды вечером Генри пробудил в Джеймсе Флауере
великое, даже ревнивое уважение, хотя нисколько не утратил его любви.
- Вы когда - нибудь раздумывали над древними войнами? - спросил
Генри. - Я читал про походы Александра, Ксенофонта, Цезаря, и сдается
мне, что ведение битвы и тактика - то есть успешная тактика - всего
лишь укрытое пышными восхвалениями надувательство. Конечно, нужны и
солдаты, и оружие, но выигрывает войну тот, кто умеет передернуть на
манер нечестных картежников и ловко надувает врага. Вы не думали об
этом, сэр? Всякий, кто сумеет отгадать, что делается в голове заурядных
военачальников, как я угадываю, что делается в голосе рабов, будет
выигрывать битву за битвой. Такому человеку нужно только поступать не
так, как от него ждут. Вот тут и весь секрет тактики, верно, сэр?
- Я об этом не думал, - с легкой завистью ответил Джеймс Флауер. И
проникся к Генри тем робким благоговением, которое ему всегда внушали
люди с идеями. Впрочем, плантатор заметно утешился, сказав себе, что
как - никак учителем, пробудившим эти идеи, был он!
Через два года истек срок кабалы надсмотрщика. Свобода оказалась
слишком крепким напитком для рассудка, привыкшего подчиняться чужой
воле. Рассудок этот затмился, недавним кабальным овладело бешенство, и
он с воплями побежал по дороге, набрасываясь с кулаками на всех
встречных. А к ночи его безумие перешло в отвратительное исступление.
Он катался по земле под своей виселицей, на губах у него пузырилась
кровавая пена, и рабы смотрели на него, дрожа от ужаса. Наконец он
вскочил - волосы у него стояли дыбом, глаза горели безумием - и,
схватив горящий факел, он ринулся в поле. Когда до густых рядов
сахарного тростника оставалось два-три шага, Генри Морган застрелил
его.
- Кто знает эту работу лучше меня, сэр, и кому вы можете доверять
больше, чем мне, сэр? - сказал Генри плантатору. - Я столько почерпнул
из книг и из собственных наблюдений, что сумею сделать плантацию в
сотню раз доходнее.
Вот так он стал не надсмотрщиком, но управляющим.
Генри убрал виселицу со двора, и с этих пор вешали тайно, по
ночам. Нет, не из доброты. Логика подсказывала ему, что неведомое
никогда не может стать обыкновенным, что невидимые казни устрашат
остальных рабов куда больше тех, которые они наблюдали при свете дня.
Управляя рабами, Генри научился очень многому. Он знал, что ни в
коем случае не должен допустить, чтобы они отгадывали его мысли, ибо
тогда они обретут над ним власть, избавиться от которой будет трудно. С
теми, кто ниже его, ему необходимо быть холодным, надменным,
презрительным. Почти все примут его презрение как доказательство
превосходства. Люди всегда верили, что он такой, каким кажется, а
казаться он умеет всяким.
Если человек пышно одет, все решают, что он богат и влиятелен. И
проникаются к нему почтением. Когда о своих намерениях он говорит
твердо, будто и правда намереваясь привести их в исполнение, почти
никто не усомнится, что так оно и будет. Самый же важный вывод был
следующий: если в девяти сделках подряд быть щепетильно честным, тогда
на десятый раз можно украсть столько, сколько пожелаешь, и никому в
голову не придет заподозрить тебя - надо только сделать так, чтобы
первые девять случаев стали известны всем.
Растущая горстка золотых монет в сундучке у него под кроватью
служила веским доказательством верности последнего вывода. Он свято
следовал и всем остальным, не позволяя никому приобрести над собой ни
малейшей власти. Нет, никто не проникнет в его побуждения, не узнает,
каковы его возможности, способности и слабости. Поскольку люди в
большинстве не верят в себя, не поверят они и в того, кого сочтут
подобным себе.
Правила эти, подсказанные ему его жизнью, он вырабатывал
постепенно, пока не стал подлинным хозяином плантации, пока Джеймс
Флауер не подчинился всецело его советам и мнениям и чернокожие и
кабальные белые преступники не прониклись к нему ненавистью и страхом.
Но они не могли причинить ему вред, не могли подобрать к нему никаких
ключей.
Джеймс Флауер был блаженно счастлив - счастлив, как никогда в
жизни, потому что этот юноша снял с его плеч чудовищное бремя
плантации. Он мог больше не думать об обработке земли и продаже ее
плодов. Все глубже и глубже тонул он в своих книгах. И, дряхлея, снова
и снова перечитывал одни и те же книги, не замечая этого, хотя
частенько сердился на бесцеремонного читателя, который испещрил
заметками их поля и замусолил уголки страниц.
А Генри Морган обрел большую плантацию и большую власть. Под его
началом земля цвела и плодоносила. Он заставлял се приносить вчетверо
больше, чем прежде. Рабы лихорадочно работали под ударами кнута,
который свистел над ними и в полях. Но в этих ударах не было ничего
личного. Застреленный надсмотрщик наказывал с наслаждением, но Генри
Морган не был жесток. Он был безжалостен. И просто ускорял вращение
колес своей фабрики. Кому придет в голову быть добрым к ведущей
шестерне или маховику? Вот и ему не приходило в голову баловать своих
рабов.
Генри выжимал деньги из земли и пополнял клад в сундучке под своей
кроватью - крохотной толикой от годовой продажи сахарного тростника,
пустячком от покупки скота. И видел в этом не кражу, а своего рода
куртаж - ведь процветала плантация благодаря ему. Кучка золотых монет
все росла и росла в ожидании того времени, когда Генри Морган станет
флибустьером и захватит испанский город.
V
Генри отслужил три года и был для своих восемнадцати лет очень
высоким и крепким. Жесткие черные волосы, казалось, прилегали к его
голове особенно тугими завитками, а губы от надсмотра над рабами обрели
еще большую твердость. Он оглядывался вокруг, зная, что должен был
чувствовать удовлетворение, но глаза его все так же смотрели за край
горизонта и за грань настоящего. Часы бодрствования, часы сна равно
пронизывало одно неотступное желание, как тонкая красная стрела. Он
должен вернуться к морю и к кораблям. Море было его матерью,
любовницей, богиней, которая властвовала над ним и требовала
беззаветного служения. Даже его родовое имя на древнем британском языке
означало "тот, кого кормит море". Да, корабли теперь влекли его к себе
беспощадно. Сердце покидало его и уплывало с каждым купеческим судном,
заходившим на остров.
В господском доме он вычитывал из книг правила мореходства и
размышлял над ними, а в принадлежавшем Джеймсу Флауеру маленьком шлюпе
плавал по прибрежным водам. Но ведь это детская игра, думал он, и она
не поможет ему стать умелым моряком. Надо жадно учиться, потому что
недалек тот день, когда он станет флибустьером и захватит испанский
город. Это было серебряным престолом всех его желаний.
И вот как - то вечером...
Джеймс Флауер поднял глаза от книги и откинул голову на спинку
кресла.
- Если бы у нас был свой корабль, чтобы отправлять наши товары на
Ямайку, мы бы много сберегли на плате за провоз. Затраты на такой
корабль быстро покроются прибылями. К тому же мы могли бы возить туда
товары и с соседних плантаций, за более низкую плату, чем запрашивают
купцы.
- Но где можно найти подходящий корабль? - спросил Джеймс Флауер.
- Сейчас в порту как раз стоит такой - двухмачтовый и...
- Ну, так купи его, купи и сделай, что нужно. Ты в таких вещах
понимаешь больше меня. Кстати, тут есть любопытное предположение
касательно обитателей Луны. "Они, возможно, совсем не похожи на людей,
их шеи, например..."
- На это потребуется семьсот фунтов, сэр.
- Семьсот фунтов? На что? Генри, ты что - то становишься
невнимательным. Дослушай же! Это не только поучительно, но и
интересно...
Генри очистил днище корабля, заново проконопатил его и выкрасил.
Окрестил его "Элизабет" и спустил на воду. Он обладал тем, что
наездники называют "рукой",чутким проникновением в характер своего
корабля. Конечно, ему предстояло освоить правила навигации, но с самого
начала что - то от души "Элизабет" проникло ему в душу, он же отдал ей
частицу себя. Это была верная любовь, глубокое понимание моря. Веселая
дрожь ее палубы, плавное движение штурвала подсказывали ему, как близко
может он привести ее к ветру. Он был подобен любовнику, который,
опустив голову на грудь возлюбленной, по ее дыханию угадывает, как
пробуждается в ней страсть.
Теперь он мог бы покинуть Барбадос и сделать свою надежную
"Элизабет" орудием морского разбоя. Но зачем? Он еще не накопил столько
золота, сколько положил себе, и был слишком юн. Помехой оказалась и
нежданная нежная привязанность к Джеймсу Флауеру, которую он
пристыженно скрывал сам от себя.
На краткий срок Генри обрел то, чего хотел. Плотская страсть, в
той или иной степени присущая всем мужчинам - то ли к картам, то ли к
вину, то ли к женскому телу, - у него находила удовлетворение в резком
крене палубы, в хлопках парусов. Ветер, налетающий с черного горизонта,
для него был чашей вина, вызовом на поединок, страстной лаской.
Он возил на Ямайку очередной урожай и крейсировал между островами.
Доходы от плантации росли, и его сундучок становился все тяжелее.
Но несколько месяцев спустя им овладело тупое сосущее чувство -
воскресшее желание маленького мальчика, но стократ усиленное.
"Элизабет" утолила его старую страсть и породила новую. Он решил, что
манит его богатая добыча - прекрасные вещи из шелка и золота, людское
восхищение, и теперь думал о них с еще большим упорством, чем прежде.
Генри навещал коричневых женщин и черных женщин в рабских хижинах,
тщась притупить свой голод, раз уж совсем удовлетворить его не мог. Они
принимали его покорно и старались угодить ему в надежде на добавочную
порцию еды или кувшинчик рома. Каждый раз он уходил полный брезгливости
и легкой жалости к их беспомощным стараниям извлечь выгоду из своего
тела.
Как - то на невольничьем рынке в Порт - Ройале он увидел Полетту и
купил ее для домашних работ. Она была гибкой, но пухленькой, яростной и
в то же время нежной. Бедная маленькая рабыня без роду и племени - в ее
жилах смешалась испанская, карибская, негритянская и французская кровь.
Это лоскутное одеяло предков одарило ее волосами, как черный водопад,
глазами, синими, как море, по - восточному раскосыми, и золотисто -
золотой кожей. Ее красота была чувственной, страстной, она словно
слагалась из язычков пламени. Ее губы умели извиваться, как тонкие
змейки, и распускаться алым бутоном. Она была маленькой девочкой с
жизненным опытом старухи и христианкой, которая поклонялась духам леса
и тихо пела гимны Великому Змею.
Генри видел в ней тонкий механизм, идеально служащий для
наслаждения, удовлетворяющий похоть. Она была словно те высокие
