небольшую дыру в кровле. Настоящего пола там нет - только утрамбованная
земля и очаг. Отходя ко сну, семья закутывалась в овчины и ложилась
вокруг очага ногами к нему.
Окна без стекол не были даже занавешены, и Генри видел то старого
Туима с густыми черными бровями, то его худую издерганную жену. Он
ждал, пока в окне не мелькнула Элизабет, а тогда свистнул, как ночная
птица. Девушка подошла к окну и выглянула наружу, но Генри стоял в
темноте неподвижно. Тогда Элизабет открыла дверь и встала на пороге,
освещенная сзади отблесками огня. Генри увидел сквозь платье черный
абрис ее фигуры. Он увидел изящный изгиб ее ног и округлость бедер. Им
овладел безумный стыд - и за себя, и за нее. Без единой мысли в голове
он вдруг кинулся назад сквозь тьму, задыхаясь и борясь с рыданиями.
V
Услышав, что Генри вошел в комнату. Старый Роберт с надеждой
поднял голову, но надежда тут же угасла, и он быстро отвернулся к огню.
Матушка Морган вскочила и сердито встала перед юношей.
- Это что еще за глупости? - спросила она грозно. В какие - такие
Индии ты собрался?
- Матушка, я должен уехать. Правда, должен. И отец меня понимает.
Как ты не слышишь, что Индии зовут меня]
- А вот так. И грех говорить такие глупости. Ты еще младенец
несмышленый, и тебя нельзя за порог одного выпустить. Отец запретит
тебе и думать об этом.
Упрямый подбородок юноши стал гранитным, на скулах вздулись
желваки. Глаза полыхали гневом.
- Если ты не понимаешь, матушка, я скажу тебе одно: завтра я уйду
и не посмотрю ни на кого из вас!
Оскорбленная гордость смела изумление с ее лица и тут же исчезла,
уступив место неизбывной боли. Она не знала, куда бежать от нежданной
муки. А Генри, едва увидев, что натворили его слова, кинулся к ней.
- Прости, матушка, я не хотел... Прости. Но почему ты не можешь
отпустить меня, как отпустил отец? Я не хочу делать тебе больно, и все
- таки я должен уехать. Пойми же!
Он обнял ее, но она отвернулась. Ее слепой взгляд был устремлен в
никуда.
Она была так уверена в своей правоте! Всю свою жизнь она
оскорбляла, понуждала, бранила своих близких, а они понимали, что ее
тиранию рождает любовь к ним. Но теперь, когда один из них, маленький
мальчик, заговорил с ней ее собственным привычным тоном, рана,
нанесенная ей, была столь глубока, что зажить совсем уже вряд ли могла.
- Ты говорил с Мерлином? Что он сказал тебе? - спросил Роберт со
своего места у очага.
Мысли Генри мотнулись к Элизабет.
- Он говорил про то, во что я не верю, - ответил он.
- Что же, это была только соломинка, - пробормотал Роберт. - Ты
нанес своей матери беспощадный удар, продолжал он. - Я еще никогда не
видел ее такой... такой притихшей. - Затем Роберт распрямил плечи и
заговорил твердым голосом: - Я приготовил для тебя пять фунтов, мой
сын. Деньги небольшие. Может быть, мне удалось бы наскрести еще, но
такую малость, которая ничего не изменила бы. А вот рекомендательное
письмо к моему брату, сэру Эдварду. Он уехал еще до злодейского
убийства короля, и почему - то - возможно, потому, что вел он себя
тихо, - старый Кромвель его не отозвал. Если он окажется на Ямайке,
когда ты туда доберешься, можешь вручить ему мое письмо. Но он
замкнутый, холодный человек и очень гордится знатными знакомствами, так
что бедного родственника вряд ли встретит с распростертыми объятиями.
Вот почему я не уверен, что это письмо тебе поможет. Он тебя невзлюбит.
Разве что ты умудришься не заметить ничего смешного в человеке, который
очень похож на меня, но чванно разгуливает с серебряной шпагой и с
перьями на шляпе. Я вот не выдержал, засмеялся, и с той минуты он
перестал быть моим братом. Письмо, однако, побереги: оно может
сослужить тебе службу с другими людьми.
Он поглядел на жену, скорчившуюся в темном углу.
- Мать, а ужинать мы сегодня не будем?
Она как будто не услышала, и Роберт сам поставил еду на стол.
Страшно терять сына, ради которого ты только и жила. Почему - то
она никогда не сомневалась, что он всегда будет подле нее - маленький
мальчик, и всегда подле нее. Она старалась нарисовать себе будущее без
Генри, но эта мысль разбилась о серую стену худосочного воображения.
Какая неблагодарность - бежать от нее, внушала она себе, как жестоко он
поступил с ней... Но сразу же ее сознание мячиком отлетало назад. Генри
- ее малютка сынок и потому не может быть ни бесчувственным, ни подлым.
Неизвестно как, но эти пустые слова, эта боль обязательно исчезнут, и
он по - прежнему будет подле нее, восхитительно бестолковый и
послушный.
Ее рассудок всегда был бритвой реальности, ее воображение всегда
ограничивалось переносом настоящего в ближайшее будущее, но теперь они
блаженно унеслись к малютке, который учился ползать, учился ходить,
учился лепетать первые слова. И она уже забыла, что он решил уйти, так
заворожили ее эти грезы о серебряном прошлом.
Крестили его в длинной батистовой рубашечке. Вся святая вода,
которой его окропили, собралась в одну каплю и скатилась по курносому
носишке, а она в своей страсти к порядку тотчас вытерла ее носовым
платком и тут же подумала, не придется ли теперь окрестить его еще раз.
Молодой священник потел и давился словами молитвы. Но что с него было
взять? Совсем зеленый, да к тому же из местных. Да, слишком зелен для
столь важного обряда. Вдруг таинство не свершится? Перепутает слова или
допустит еще какие - нибудь нарушения... Но тут она обнаружила, что
Роберт опять застегнул камзол кое - как. Хоть кол ему на голове теши,
никогда не вденет пуговицу в нужную петлю. Вот и кажется кривобоким!
Надо подойти к Роберту и шепнуть ему про камзол, пока люди в церкви
ничего не заметили. Такие мелочи и рождают всякие сплетни! Но если она
отойдет, глупый недотепа - священник того и гляди уронит младенца...
Они кончили ужинать, и дряхлая Гвенлиана, с трудом поднявшись из -
за стола, прошаркала к своему креслу у огня, чтобы потихоньку вновь
ускользнуть в приветливое будущее.
- Когда ты думаешь отправиться? Утром? - спросил Роберт.
- Пожалуй, часов в семь, отец. - Генри попытался придать своему
тону будничность.
Старуха остановилась и внимательно на него поглядела.
- Куда это Генри отправляется? - спросила она.
- Как? Разве ты не знаешь? Генри утром покинет нас. Он
отправляется в Индии.
- И не вернется? - Голос ее стал тревожным.
- Во всяком случае, не скоро. Путь туда долгий.
- Ну, так я должна открыть ему будущее. Да - да, открыть, как
чистые страницы книги! - воскликнула она в приятном предвкушении. - Я
должна рассказать ему про будущее, про то, что оно таит в себе. Дай -
ка я погляжу на тебя, мальчик!
Генри подошел и сел у ее ног, и она начала свою речь. Поистине,
древний кумрийский язык таит в себе волшебство. Он был создан для
пророчеств.
- Знай я об этом раньше, - сказала Гвенлиана, - так приготовила бы
лопатку свежезарезанной овцы. Гадание по ней куда древнее и куда
надежнее простых предсказаний. Но с тех пор, как я состарилась,
согнулась и обезножела, мне уже не под силу выходить на дорогу к духам,
что скитаются там. А много ли узнаешь, если не можешь ходить среди
духов и подслушивать их мысли? Но я расскажу тебе всю твою жизнь,
внучек, и открою будущее, лучше которого еще не предсказывала.
Она откинулась в кресле и закрыла глаза. Но внимательный взгляд
обнаружил бы, что они поблескивают между сощуренными веками и не
отрываются от окаменевшего лица юноши. Долгое время сидела она в
трансе, словно ее старый мозг расчесывал колтуны прошлого, чтобы
грядущее легло прямыми прядями, доступными для воплощения в слова.
Наконец она снова заговорила, но голосом хриплым, напевным,
предназначенным для грозных тайн:
- Это сказанье Абреда тех времен, когда земля и вода сошлись в
поединке. И от их столкновения родилась крохотная слабенькая жизнь и
устремилась вверх по кругам туда, где пребывает Гвинфид, блистающая
Чистота. В этой первой слепо блуждающей плоти запечатлена история мира,
его странствований в бездонной Пустоте. И ты... сколько раз Аннун
разевал зубастую пасть, чтобы схватить щепотку жизни, которую ты
хранишь в себе, но тебе удавалось избегать его ловушек. Тысячу веков
прожил ты с тех пор, как земля и море схватились, сотворяя тебя, и
тысячу тысяч веков суждено тебе хранить дарованную тебе щепотку жизни,
которую лишь ты оберегаешь от Аннуна, извечного Хаоса.
Этим зачином она предваряла все свои пророчества, с тех самых пор,
когда переняла его от странствующего барда, который в свой черед
получил его от длинной вереницы бардов, восходящей к белым друидам.
Гвенлиана помолчала, давая своим словам время утвердиться в мозгу
юноши, а затем продолжала:
- А это сказание о нынешних твоих скитаниях. Ты станешь великим
светочем Божественного, будешь учить божьим веленьям... - Ее
прищуренные глаза разглядели, как разочарованно вытянулось лицо юноши,
и она торопливо воскликнула:
- Но погоди! Я заглянула слишком далеко вперед. Раньше будут
битвы, кровопролития, и первой твоей невестой станет меч! (Генри
вспыхнул от радости.) Один лишь звук твоего имени будет боевым зовом,
на который соберутся лучшие воины мира. Ты будешь сокрушать города
неверных, отнимать у них награбленную добычу. Ужас будет лететь впереди
тебя, точно клекочущий орел над боевыми щитами.
Она убедилась, что эти ее предсказания падают на благодарную
почву, но поспешила перейти к еще более славным свершениям;
- Твоей будет власть над островами и материками, и ты принесешь им
мир и закон. И вот, когда наконец окружат тебя почести и слава, ты
сочетаешься браком с голубицей великой знатности, с дочерью достойных и
богатых родителей, - заключила она, открыла глаза и обвела всех
взглядом в ожидании похвал.
- Будь у меня овечья лопатка, - добавила она жалобно, - я сказала
бы куда больше. И если бы нашлись у меня силы выйти на дорогу... Но
старость отнимает у нас малые радости и оставляет одно лишь холодное
тихое ожидание.
- Нет, матушка, это было чудесное пророчество, - сказал Старый
Роберт. - Самое лучшее, какое я от тебя слышал. Ты ведь только - только
достигла вершин своей тайной силы. И ты рассеяла мой страх за Генри,
успокоила мое сердце. Теперь я испытываю только гордость при мысли, кем
станет мой сын. Хотя и предпочел бы, чтобы он не убивал людей.
- Ну, что же... Если, по - твоему, пророчество и вправду было
хорошим... - радостно сказала Гвенлиана. - Да, мне чудилось, что воздух
нынче благоприятен, и глаза мои видят ясно. Только с овечьей лопаткой
было бы еще лучше! - Она удовлетворенно сомкнула веки и погрузилась в
дремоту.
VI
Всю ночь Старый Роберт беспокойно ворочался с боку на бок, а его
жена лежала рядом в каменной неподвижности; когда мрак за окном начал
сменяться посеребренной мглой, она осторожно встала с постели.
- Как? Ты не спала, мать? Но куда ты идешь?
- К Генри. Я должна поговорить с ним. Может, меня он послушается.
Но через мгновение она вернулась и припала лицом к плечу Роберта.
- Генри ушел, - сказала она, и по ее телу пробежала судорога.
- Ушел? Но как он мог? Вот первый его трусливый поступок, мать.
Ему стало страшно попрощаться с нами. Но я не сожалею о его страхе,
ведь это верный знак его печали. Он не выдержал бы, если бы его чувства
облеклись в слова.
Он был поражен ее холодным молчанием.
- Пойми же, мать, это значит, что он вернется к нам. Немного
