приволокнуться. С годами начал сдавать, кочевая холостяцкая жизнь Родионову
приелась, мечталось о доме своем, о детях. По вечерам Родионов корпел в
библиотеке академии, потом шел в кино, в зал заходил перед последним
звонком. В Москве он пристрастился одно время к театру, несколько раз
передавал цветы понравившейся певице, однажды прошел в антракте за кулисы,
пробежали мимо две голоногие девчонки, фыркнули: "Поклонник!" Николай
Федорович отдал букет пожарнику и ушел из театра -- навсегда.
Тыча вилкой в маринованные грибы, Родионов рассказывал:
-- Леса у нас могучие, мальчонкой схватишь корзину -- да в лес за
грибами белыми. Принесешь, а бабка не хвалит, скажет так: и это тоже гриб.
Любила, старая, сыроежки... Они, сам попробуй, в маринаде и соленье лучше
всех... Приезжают иногда оттуда. На днях земляк был один. Приходится то
подбросить им чего, то похлопотать. Один генерал на всю деревню -- защищаю
из последних... Звезды, спрашиваешь, за что получил... За опыт. Знаешь,
когда в грязь надо шлепнуться, собственную шкуру сохраняя... А когда и под
пули пойти. Ответственность.
-- Николай Федорович, вам Сталина жалко?.. Мне отец рассказывал, он
любил вас, Сталин...
-- Ну, любил, ну и что?.. Когда тебя любят, хочешь быть достойным...
Тяжелый он человек, неудобный... Был бы другой поблизости с такой же
властью, тогда и сравнивать можно... Ну, ладно, хватит, пойдем...
Он посадил Виталия в такси, не отходил, стоял, положив руку на
приспущенное стекло.
-- Вот что... Надо -- заезжай... Привет передай матери и отцу. Скажи:
хорошо у них, да ведь дела-то такие... Ну, все...
Когда такси заворачивало за угол, Виталий увидел -- Родионов понуро
смотрел ему вслед, и что-то жалкое, подавленное было в его фигуре.
11
В институте наконец признали его своим. Виталий научился понимать
студенческую тарабарщину, скромные вечеринки не обходились без его участия,
в расчет принимался и карман генеральского сынка. Но это вначале, а потом
убедились, что он просто хороший парень.
Тем не менее о своей жизни Виталий думал так: идиотская. Мать перенесла
телефон в свою комнату. Родионов звонит ей каждодневно. Настоящих друзей нет
и находить не хочется, подруг -- тоже, а одиночество гнетет. В группе
отличные ребята, очень милые девчонки, но с ними скучно; он учится лучше
всех, он старше всех.
Приближался новый, 1954 год. Он учился уже на четвертом курсе.
В тот день ему нездоровилось, от беспрестанного повторения "Голубки"
(ее мурлыкала вся Москва) голова трещала, мелодия преследовала везде, на
всех этажах громадного Дворца культуры автозавода. Виталий ушел на
антресоли, где разрешалось курить. У стены напротив девчонка в дешевеньком
платье неумело потягивала сигарету.
-- Легкие поберегла бы, красуля, - посоветовал Виталий. Ответила
девчонка нелюбезно: катись, мол, подальше. Хорошенькое личико ее не
повернулось в сторону советчика; знает она таких благодетелей.
-- Лимонад будешь?
-- Очередь большая в буфете.
-- Достану. Пойдем.
У буфета -- свалка. Виталий оттер худосочных, выдрался из толпы с двумя
бутылками, пакет с яблоками зажат под мышкой.
-- Это ты брось... Вино я не пью. -- Девушка скорчила гримасу, личико
пошло морщинами. -- Сам пей.
-- Мама запрещает?
-- Ты мамашу мою не затрагивай... -- В надтреснутом голоске зазвякал
металл. -- Хочешь -- пей, не хочешь -- забирай свою бутылку и уматывай.
-- Серьезная ты.
-- Семнадцать минуло. Взрослая уже.
-- Замужем побывала?
-- Угадал. Развелась. Пил, сволочь...
-- Врешь все, верно?
-- Я не вру, не научилась. А кто врет -- я их сразу вижу.
-- Вот я -- вру?
-- Фраер ты, больше никто.
-- Ты со мной по блатному не разговаривай. Не терплю.
-- Скажи-ка пожалуйста... Обиделся. А с чего? Что я -- не вижу, какой
ты? Говори честно: зачем пристал ко мне? Подвалиться по дешевому хочешь?
-- Угадала, красуля.
-- Смотри-ка, не боится... Так слушай: не выйдет.
-- А я это знаю. Скучно -- вот и заговорил.
-- Ну, раз скучно -- пойдем потанцуем. Вино допивай, с концами уйдет...
-- Как зовут?
-- Ася.
-- Меня -- Витькой.
Жила она в переулке Стопани, рядом с улицей Кирова, позволила
поцеловать себя -- раз, другой, потом отпихнула сильным и быстрым кулачком:
-- Ну ты! Сыму туфли и в лоб врежу!
Виталий молчал, не зная, что ему -- обижаться или смеяться.
-- Приходи завтра утром, -- смягчилась она. -- Потреплемся.
О лекциях в таких случаях забывают. Виталий храбро позвонил три раза,
почему-то решив, что фамилия Аси -- Арепина. Выше всех указаний о количестве
звонков -- старорежимная табличка "Для писемъ". Ася, в халатике, свеженькая,
повела его по коридору. Квартира -- коммунальная, на исписанной цифрами
стене криво висел телефон. В комнате -- поразительное убожество и стерильная
чистота, поддерживать ее не требовало многих усилий: стол, диван, громадный,
как вагон, шкаф, высокая кровать, три стула, швейная машинка -- ни
украшений, ни безделушек, на стенах ни портретика, на окнах ни клочка
материи.
-- Одна живешь?
-- Отец погиб, мать в позапрошлом году отвезла на Голицынское
кладбище... Вались на диван, мне юбку дошить надо.
В моменты, когда обрывалось стрекотание машинки, она успела рассказать
о себе. Работает на заводе, учится в вечерней школе, сегодня с утра занятия,
но надо доделать юбку, в танцевальном кружке она -- лучше всех. И поет
хорошо. Что замуж выходила -- и это верно. Муженек попался хам хамом,
пьяница, дурак, сволочь приблатненная.
-- Танцую я, -- похвасталась Ася, -- дай бог.
Она, торопясь, зубами повыдергала нитки, выскочила из халатика, влетела
в шкаф, как в отъезжающий вагон трамвая, выпорхнула оттуда в юбчонке и
героически закружилась на месте. Виталий смеялся и хлопал. Ася покружилась,
села на подоконник и надломленным голоском с древней тоской спела
"Лучинушку". Виталий удивлялся и удивлялся. Простота конструкции чужой жизни
умиляла и успокаивала. Он отдыхал. Все, оказывается, просто, нужно только не
усложнять ничего. С ним говорили так откровенно, что лгать, утаивать,
притворяться становилось физически невозможным. Впервые рассказал он об
училище, о Шелагине, о бесстыдной матери.
-- Капитан-то этот где?
-- Здесь болтается, здесь... Недавно встретил.
Встреча оставила неприятнейшие воспоминания. Бывший враг прозябал в
столице, терпел нужду и лишения. Из армии его вытурили, уже в Москве выгнали
за что-то с работы. Видочек у него аховский, можно подумать -- спился.
Ася оторвалась от машинки, глянула на него через плечо:
-- Ты-то живешь получше... Не мог помочь ему?
-- Дал я ему денег... Да они ли ему нужны? Работа.
В полдень она принесла из кухни лапшовый суп. Виталий выложил на стол
коробку конфет. Конфеты Асе понравились. Все ж она заметила:
-- Принес бы лучше селедку пожирнее.
Он проводил ее до метро и поехал в институт сдавать лабораторки. Бывал
он у нее часто, раз или два в неделю. Ходили на танцы, в кино. Ася по
дешевке купила отрезик и скроила вечернее платье. Вместе обсудили и решили,
что оно чудесно сидит. Иногда она звонила ему. Если попадала на Надежду
Александровну, старалась говорить благовоспитанно, жеманилась, но голосок,
построение фраз выдавали ее.
-- У тебя странные знакомства, -- удивилась Надежда Александровна. --
Не мог найти получше?
Виталий ответил грубо.
Однажды он залежался у нее на диванчике, шел второй час ночи. Ася
разобрала постель, окликнула Виталия, тот, задумавшись, не отозвался. В
изголовье кровати -- одна подушка, Ася достала из необъятного шкафа вторую,
посмотрела на Виталия: нужна или не нужна? Он думал, морщился, сбросил ноги
с дивана, снял с вешалки пальто.
-- Не надо. Все у нас пойдет не так.
-- Это ты верно сказанул, -- одобрила Ася. -- Что ты не кот -- я давно
знаю. Ты. мне вообще очень нравишься. -- "Нравиться" у Аси означало многое,
любовь она признавала только в песнях. -- Я, -- продолжала она, -- вышла б
за тебя замуж, но ты-то не возьмешь меня. Не девушка -- раз, дура -- два.
Короче, хромай к метро, там найдешь такси. Привет папе-генералу и
маме-генеральше.
Она умела копировать людей. Очень похоже изображала самого Виталия,
походку его, жест, голос. Когда рассказывала о чем-либо и слов не хватало,
пускала в ход руки, могла передать ими то, что интонацией выражается больше,
чем самими словами.
-- Тебе, Аська, на роду написано артисткой быть.
Идет, возвращаясь с танцев, по переулку Стопани, услышит мелодию из
форточки и начинает импровизировать, поет во всю глотку, настораживая
милиционера.
В квартире ее не любили. Жила там разноплеменная публика, занятая
своими делами, соседями не интересовались, молча выстаивали у своих плит на
кухне, у каждой двери -- свой счетчик. Телефон звонит -- никто не подходит,
пока Ася не подбежит, не закричит в даль унылого коридора: "Ян Карлович,
вас!"
В рестораны она не ходила, ни на что не напрашивалась, гордилась
втайне, что Виталий приезжает к ней. Он слышал однажды, как по телефону
выговаривала она подружке:
- На кого это ты меня приглашаешь? На этого Жоржика? Чихала я на него с
седьмого этажа, запомни, дорогая. Знаешь, кто ухаживает за мной?.. То-то.
Сказала бы тебе, лопнешь ты от зависти Что? Помолчала бы лучше, тетеря. Ну,
пока.
12
А потом произошло то, чего никто не ожидал, не предполагал и
предположить не мог: в авиационной катастрофе погиб генерал Игумнов.
Виталий очнулся на третий день после похорон. Надежда Александровна в
глубоком трауре принимает соболезнования по телефону со всех концов страны,
и звонки оживляют ее.
Жизнь продолжалась. Надо было жить, то есть ходить на лекции, говорить,
есть, спать.
Из финансового управления приехал седой джентльмен -- полковник
Покровский, раскрыл синюю папку пенсионного дела. Надежде Александровне до
конца жизни будет выплачиваться пенсия, Виталию полагалась треть оклада
покойного -- до окончания института. Полковник Покровский потрогал платком
глаза и попросил Виталия проводить его. В молчании дошли до метро.
Покровский расстегнул шинель, достал из-под кителя толстый пакет.
Это была личная переписка отца, более сотни писем, написанных им и
полученных им, он хранил их не в сейфе, опечатанном, кстати, сразу же после
катастрофы, -- у верных друзей, и друзья отца передали их сыну, потому что
хорошо знали Надежду Александровну.
Виталий прочел все письма в холодной аудитории и понял, что отец его не
тот железный человек, каким он видел его и представлял в отдалении. Отец
любил жить, делать добро, любил отдавать под суд мерзавцев, любил детей и в
гарнизонах каждую неделю заходил в ясли, любил первым поздравить офицеров с
повышением и любил ненавидеть тех, кого ненавидел. И такого человека
обманывала мать. Отголоски давних ссор звучали в письмах матери. Она
оправдывалась, сваливала все на "людскую зависть". Отец, не привыкший дважды
повторять написанное и сказанное, умолкал. Почему он терпел? Почему не дал
волю гневу? Кто его сдерживал?
Чтобы снять с себя давящую тяжесть, Виталий ездил к Асе. Ася все
понимала -- по-своему. Не утешала, не ободряла. Говорила, как обычно,
ходила, как обычно, пела прежние жалостные песни, и Виталий проникался
спокойствием.
Родионов появлялся теперь ежедневно. Виталия избегал. Допоздна пил чай,
