-- Часто у вас такие спектакли?
-- Когда раз, когда два в неделю... Я, Виталь, знаю твою одиссею, мне
ведь звонили ребята, рассказывали, не мог предположить, что ты унизился до
поисков работы. С твоим-то дипломом, с твоими-то знаниями!.. Смешно! Вообще
зачем ты вляпался в изобретательство? Смешно -- переть на начальство, лезть
на рожон. Смешно...
Когда выпили, Куранов заговорил еще быстрее, стал объяснять, кто такая
Нонночка.
-- Как ты сюда устроился... в эту шарагу? -- прервал его Виталий.
-- Не по воле божьей... Что, плохо мне? Хорошо. Тепло. Мухи не кусают.
Мною наконец довольны. И все -- честно, законно. Подумаешь -- запись к
фильму какой-то одесской студии!.. Покрупнее попадается рыба. Рыба ищет там,
где глубже, а человек ищет эту самую рыбу. Вот я ее и нашел... Ты меня,
конечно, помнишь с плохой стороны. А напрасно. Я тоже ведь без идеальчиков
жить не могу, они мне, идеальчики, весьма нужны. Наслушаешься про них -- и
вроде бы в Сандуновских попарился, легко так, приятно... Деньги тебе нужны?
Могу дать.
-- Нет. Я пойду.
-- Ударю с другой стороны. Оформляться будешь? Работа у нас не пыльная:
шумофон закреплю за тобой, на виброфончике научу пиликать.
-- Не буду. Мне бы что-нибудь менее интеллектуальное.
-- Вкалывать хочешь? Вкалывай. Скажу прямо: возмущен. К тебе с душою, а
ты воротишь нос. Но Юрочка Куранов не обидчив, нет. Запиши-ка адресок. Сидит
у меня на крючке один кадровичок, бойкий деляга. Позвоню я ему завтра,
объясню ситуацию. Примет он тебя с твоей музыкой. Подъезжай к нему после
обеда в офис, сто десять процентов гарантии.
-- Вот это отлично.
Он записал адрес. Куранов обиженно дымил сигаретой.
-- Желаю удачи... Без Куранова не проживешь, Виталя, поверь мне, это
Москва, а не палаточный город в Сибири. Позвоню тебе как-нибудь...
20
Курановский кадровик изволил слишком долго обедать. Виталий в привычной
уже позиции -- край дивана у входа в кабинет -- просматривал газеты. Сегодня
сиделось легко, сегодня отказа но будет, да и занятие нашлось -- гадать, что
за парень покуривает напротив в дорогом ратиновом пальто, в застиранном,
потерявшем остроту цвета свитере, без шапки. Ничего, конечно, особенного, во
всех одеждах встречал Игумнов людей, ищущих работу. Но лицо -- вот что
привлекло его внимание, такое лицо увидишь -- и оно всплывает в памяти через
десяток лет: окрашенное в темную бронзу, плоское, широкоскулое, с ястребиным
носом. Одних лет с ним, но глаза повзрослее, поопытнее. Войдя, парень
спросил низко: "Не принимает?" -- и сел на два стула, закурил сигарету и
сразу забыл о ней, замер в позе человека, уже длительное время пораженного
неотвязными мыслями, а сигарета дымилась, дымилась в пальцах, пепельный
столбик нарастал, подбирался к пальцам, достиг их, тогда парень не глядя
швырнул окурок в урну, точно попав в нее, и продолжал вдумываться в,
казалось, неразрешимую головоломку.
В коридоре висело объявление. Заводу требовались монтажники и
регулировщики радиооборудования, токари по металлу, инженеры-конструкторы по
общему машиностроению и инженеры-радиоэлектроники. Игумнов решил, что парень
-- рабочий. Но тот вскоре опровергнул это предположение. Выйдя из
задумчивости, он сунул руку в разрез пальто и достал газету на английском
языке. Секунду задержавшись на первой странице, он уверенно раскрыл где-то в
середине, расправил листы, приготовился читать долго, с явным интересом.
Токарей и монтажников, знавших в совершенстве английский язык, Игумнов не
встречал еще. Поколебавшись, он спросил, привстав:
-- Простите, вы конструктор?
Парень почитал еще некоторое время, видимо, до конца абзаца.
-- Ошиблись: я люмпен-пролетарий. -- И, не глянув на Игумнова,
продолжал изучать статью об экономике.
Появился наконец начальник отдела кадров -- низенький, добродушный,
толстенький. Принимать, однако, не торопился. Оставив дверь приоткрытой,
битый час обсуждал по телефону, какую комнату отвести для занятий секции
гребного спорта. Дважды пытался Игумнов войти в кабинет, и дважды кадровик
показывал пухлой ладошкой на дверь. Парень спрятал газету и замер в
неподвижности. Но когда из кабинета раздалось приглашение входить,
моментально собрался, оттер Игумнова плечом и вложил в руки начальника
паспорт. Толстячок с серьезнейшим видом рассмотрел каждый листок, развернул
вложенную в паспорт бумагу. Задумался. Паспорт и интригующую бумагу отдал
парню.
-- Так, -- вымолвил он. -- Что скажете?
-- Читал я -- монтажники вам нужны.
Начальник покачал головой.
-- Уже не нужны. Так.
-- Регулировщики? Могу по седьмому разряду.
-- Так. Ошибочка в объявлении: забыли вычеркнуть.
-- Инженер-радист? Диплома нет, но справлюсь.
-- Неувязочка. Забыли вписать: дипломированные инженеры. Так. Слушаю
вас. -- Он смотрел на Игумнова.
-- Я радиоинженер.
-- А-а... понятно. Мне звонили. Так позвольте ваши документы...
Формалистика, но...
-- Я радиоинженер... -- повторил Виталий и услышал голос свой,
доносившийся как будто издали. -- Я радиоинженер... но, как вижу, произошла
какая-то ошибочка... неувязочка... вычеркнуть забыли...
Он не мог больше говорить: унимая дрожь рук, спрятал их в карман, боком
отодвигался от стола, от любезного кадровичка, толкнул парня, вывалился из
кабинета, тыкался в двери, не зная, куда идет, вышел наконец из подъезда.
Вдохнул острый, пахнущий снегом воздух. Торопливо закурил...
Температура минус два, ветер и время внесли наконец успокоение.
Усложняешь, друг мой Виталий? Возмутительный запас честности вреден. Чем
недоволен? Тем, что не взяли на работу человека черт знает с каким прошлым?
Наивно, наивно... Паспорт у парня слишком новенький, трудовой книжки нет,
ясно, откуда он, этот юноша с лицом краснокожего воителя, ясно...
-- Позвольте представиться, -- влез в самое ухо вкрадчивый и
одновременно напыщенно-наглый голос парня. -- Александр Петров, сирота.
Агасфер, две недели назад получивший московскую прописку, Чайльд Гарольд с
пятью трудовыми книжками и все на разные фамилии. Вернулся, помыкавшись по
необъятным просторам, в родную обитель... С кем имею? -- продолжал парень, и
губы его насмешливо изгибались, дергались -- ярко-красные тонкие губы, такие
яркие, что выделялись буйным цветом своим на темно-бронзовом лице.
-- Виталий. Виталий Игумнов.
-- Прекрасно. Значит, вздумали поиграть в джентльмена? Проявить
сострадание? Дорогуша, -- с печальной соболезнующей убежденностью заговорил
Петров, беря Игумнова под руку, -- вы не то место выбрали и не то время...
Гуманизм, гуманизм... А задумывался ли ты о сущности гуманизма? Не кажется
ли тебе, что с ним обстоит так же, как и с Уголовным кодексом? Кодекс,
замечу, одинаково хорошо знают и прокуроры и опытные преступники -- с разных
точек зрения, применительно к себе, к делу своему...
Они шли по Новослободской, Петров так и не отпустил руки Виталия,
держал ее цепко, сжимая в моменты, когда хотел подчеркнуть свою мысль.
-- Ты пьян?
-- Я трезв, -- рассмеялся Петров, -- потому и разговорчив. Что не
безопасно. Полное знание биографии ближнего приносит одни несчастья.
Подумай, разверни эту мысль, и ты увидишь, что скромность -- это наше
самосохранение... Вообще же -- ты подал идею. Надо выпить. За мой счет, ибо
я должен вознаградить тебя за моральную стойкость. Ты думаешь, цена ее
определяется в относительных числах, абстрактно? Ошибаешься... И спрячь свои
жалкие ассигнации. Я богат. Процесс реабилитации моих родителей завершился
выплатой мне денег за какое-то имущество. Опровергая выводы всех последних
постановлений, могу сказать: хорошо жили в тридцать седьмом году советские
люди! Второй месяц пью за здоровье имущества... Видишь, мотор. Хватай его, а
я нырну в магазин.
Они подъехали к серому дому на Метростроевской. Петров копеечка в
копеечку расплатился с шофером. Карманы его пальто оттопыривались. Он
поставил бутылки на грязную клеенку стола, выложил пакеты с едой. В комнате
было холодно, остро и неприятно разило папиросными окурками -- когда их
тушат в блюдце с водой. Вся мебель новенькая, на тахте грудой лежали
подушки, смятые простыни, одеяло. Повсюду валялись книги. Из тумбочки Петров
достал тарелки, загремел ими.
-- В этой квартире я когда-то жил, -- сказал он в мягкой домашней
манере, -- и осталась от квартиры эта вот комнатенка, на соседей смотреть не
могу, не спрашиваю, знают ли они, кто жил здесь девятнадцать лет назад. И
мысль подкрадывается: может быть, и я живу вместо кого-то, занимая чье-то
место.. Меняться надо, уезжать отсюда, кое-какие шаги уже сделаны... Выпьем,
-- сказал он, -- за благородство. Или за подлость. -- Протер вилку, подал ее
Виталию. -- За что угодно. Я все приемлю -- и низость побуждений и высоту
желаний. Ибо никак не пойму, кто я. Меня отсюда увезли то ли в интернат, то
ли в спецшколу, не помню уж, на Украине заведение это, под Богодуховом,
очень мне там не понравилось, особенно эти воспитательные приемы, в десять
глоток педагоги внушали мне, что я -- хороший, несмотря на то, что родители
-- плохие. Дал тягу, разумеется, не захотел быть хорошим, а сейчас вот
думаю...
Некоторое время молчали. Петров отправлял в рот кусок за куском,
подкладывал и Виталию. В руке его оказался длинный нож с наборной рукояткой,
им он нарезал колбасу. Попросил Виталия рассказать о себе и тихо посмеялся.
-- Особая честность генеральских сынков не такая уж редкая. Их никогда
не обижали при жизни папаш, к ним никогда не применялись нечестные приемы, а
не стало папаш... И долго ты будешь носиться со своей честностью?
-- Скоро сдамся.
-- Выдохся?
-- Нет. Просто увидел другую жизнь, твою, еще более неустроенную.
Петров присвистнул.
-- Неужто напугался?
-- Нет. Тупое безразличие к будущему.
-- А вот это -- плохо, -- обеспокоенно произнес Петров. -- Это уже
приближение к бытию трупа. А я -- живу. Хочу жить и буду жить. Мне, правда,
трудно привыкнуть к тому, что я -- это Александр Петров, почти двадцать лет
жил по чужим документам.
Из своего пальто он достал документы Виталия, заглянул в трудовую
книжку. Сокрушенно вздохнул: "М-да..."
-- Такую добычу запихивают поскорее в почтовый ящик... Хочешь -- через
час у тебя в трудовой будет другая, вполне нормальная статья? Вполне
приличная формулировка?
-- Пошел ты...
-- Обиделся... У меня к тебе деловое предложение. Не организовать ли
нам, зрячим, общество слепых из двух постоянных членов?.. Или так. Протекция
сверху мне не нужна, протекция снизу -- вполне удовлетворяет. Когда
устроишься -- возьмешь меня к себе? Где работать -- все равно. Ну, ну, вижу
страдание на твоем благонамеренном лице. Обнадежу и успокою. У меня --
прекрасные рекомендации, их я приберегаю на черный день. Кроме того, у
Александра Петрова... да, именно у Александра Петрова -- незапятнанная
репутация честного советского работника.
-- Ты действительно... знаешь радиотехнику?
-- Поскольку ее обязаны были знать те, под фамилиями которых я
работал... и жил, то...
Он проводил Виталия до метро, купил букетик ландышей, растер его
ладонями. Сладостно зажмурился, внюхиваясь.
-- Весна, время побегов... Я всегда весною трогался с насиженного и
безопасного места.
21
Вдруг налетело, ударило -- съезд партии и постановление съезда о культе
личности. Облегчение -- вот что испытал Степан Сергеич, он всегда искал
ясности, и теперь прояснялось. Но не совсем. К примеру, люди, объявлявшие
