отдела дал команду -- и скрюченные под брезентом курсанты завращали
подъемные механизмы. Эффект получился неожиданным. Бронетранспортеры
растянулись на четыреста метров, самая задняя машина еще не появилась на
площади, осторожно ползла по улице, и поднятый ствол орудия дульным тормозом
зацепил металлический трос, который стягивал два фонарных столба на разных
сторонах улицы. Бронетранспортер вздрогнул, налетев на невидимое
препятствие, водитель прибавил обороты, столбы выдернулись из земли и
поволоклись. Празднично одетые горожане бросились врассыпную, чего не мог
видеть курсант под чехлом. Волочащийся слева столб разогнал сводный оркестр,
а правый уже подбирался к гостевым трибунам, на них пожаром вспыхнула
паника. Все смешалось на площади, из вопящих глоток сыпались приказания и
команды, истошно кричали женщины. Сводный оркестр перегруппировался и бодро
грянул "Прощание славянки"...
На последнем, столько бед наделавшем бронетранспортере находились
курсанты Шелагина. В числе первых арестовали и его. Одиночная камера, куда
поместили Степана Сергеича, показалась ему обжитой, в ней еще сохранялось
человеческое тепло. Восемь шагов от стены к стене -- и так несколько часов
подряд. Степан Сергеич готовился к самому худшему, вымеривая шагами истертый
участок бетонного пола. На допросах вины своей не отрицал. Да, о том, что
задумал Евсюков, знал, дважды хотел доложить Набокову о готовящемся, но его
не пустили к нему, а потом было уже поздно, полковника отправили в
госпиталь. И за курсантами недоглядел, контакт с ними нарушился, все силы
свои истратил на перевоспитание генеральского сынка. В следственном деле
косвенным доказательством лежали письма генерала Игумнова, адресованные
комбату Шелагину, и письма эти, внимательно изученные следователями, решающе
повлияли на судьбу арестованного. Ему вернули брючный ремень и -- по
недоразумению, конечно, снятые -- погоны, вывели из камеры и приказали идти
домой и там уж дожидаться решения командования. Было это под утро, трамваи
еще не ходили, да и ни копеечки денег не оказалось в кармане. Больные,
измученные глаза Кати встретили Степана Сергеича дома, и по глазам ее он
понял, что дела его плохи, очень плохи, и даже срочно покинувший госпиталь
Набоков не спасет его.
Под суд офицерской чести -- таково было единодушное мнение комиссии, и
полковник Набоков подписал приказ.
На суде Шелагину припомнили все прегрешения. Набоков вывозил его как
мог, попросил рассказать, как воевал комбат в Венгрии, в Манчжурии. Степан
Сергеич потупился и сказал, что и воевать-то он не воевал, всего в
пятнадцати боях участвовал, и орден последний неизвестно за что получил. Это
произвело неприятное впечатление...
Степан Сергеич истуканом выслушивал все речи, промычал что-то вместо
оправдания... Растолкали его после возгласа: "Встать! Суд идет!" Шелагин
одернул китель, расправил грудь. Выслушал приговор и продолжал стоять,
пощипывая пальцами борта кителя. Тяжело вздохнул и поплелся к дому.
Катя все уже знала, прижала Колю к себе, защищая сына неизвестно от
кого, сидела в темноте. Так всю ночь и просидели без света, без слов. Под
утро Катя переложила сына на кровать и сказала обыденно, словно дров
попросила наколоть:
-- Жить надо, Степан.
Жить... А где жить? Куда ехать? Где, как и кем работать?
Степана Сергеича охватил страх, небывалая растерянность, никогда еще не
испытанное чувство полной беззащитности. В ожидании приказа он не выходил из
дому, тыкался, расхаживая, в стены. То впадал в отчаяние, вспоминая, что у
него нет никакой специальности, даже какой-нибудь завалящей, единственное,
что он может делать -- это выстругивать сыну игрушки. То упрямо твердил
себе, что нет, не бросит партия на произвол судьбы преданного ей человека.
Полная разруха царила в душе Степана Сергеича, зато в Кате стали
пробуждаться мощные силы созидания. Все чаще задерживалась она у коек
некоторых исцеляемых ею больных, вознаграждалась верными советами, кое-что
выпытала у своего непутевого мужа и однажды обрушила на него предложение:
надо ехать в Москву и жить там! Дотла сожженная деревенька Степана давно уже
не существует, родичи погибли или вымерли, начало войны застало Степу в
Москве, в гостях у тетки, родственницы дальней, но все же -- родственницы,
там же в Москве его забрали служить, туда и могут отправить после
демобилизации, и сама она родилась в Москве, это тоже учтут...
Несколько озадаченный бойкостью жены, Степан Сергеич отправил тетке
путаное письмо. Та ответила телеграммой: "Приезжайте".
Опять громыхающий вагон, опять поездные волнения. Наконец семья с
чемоданами вышла на площадь трех вокзалов. Степан Сергеич оробел. Громадный
город подавил его шумом, самоуверенностью людей, криками, звонками,
мгновенно образующимися очередями. Ошеломленный, боясь выпустить из рук
чемодан, стоял он, и страх обволакивал его. Прошел мимо таксист, спросил
шепотом, куда им надо, обещал подвезти, но торговаться не стал, пробурчал
что-то о "деревне" и пропал в толпе. Степан Сергеич вспылил, бросился было
вдогонку, но Катя удержала его. Придерживая сына, ухватившись за мужа, она,
тоже подавленная, жадно смотрела и слушала. Москву она подзабыла: мать
увезла Катю на восток много лет назад, но шумы и запахи родного города,
ворчание толпы пробуждали в ней воспоминания о себе -- умненькой и бойкой
московской девочке. Отдав сына мужу, она смело врезалась в толпу и привела
молоденького шофера. Тот помог вколотить чемоданы в багажник, удобно
рассадил всех, и такси покатило в глубь грохочущего, как поезд, города.
Полуглухая и полуслепая тетка встретила их радушно. Сказала, что
переселится в чулан, а уж им отдаст все остальное, то есть
пятнадцатиметровую комнату.
Дом стоял на улице Юннатов, рядом со стадионом "Динамо". Окна выходили
во двор. Пенсионеры рубились в "козла", мальчишки неистово гоняли мяч.
-- Проживем, -- уверенно сказал Шелагин. Начинать новую жизнь не
казалось ему теперь диким. Есть свой угол, найдется работа. Живут же люди.
-- Проживем! -- еще более уверенно произнес он.
Катя быстро и ловко разбирала вещи, на ходу кормя Колю, объясняя что-то
тетке, советуя Степану.
Через десять дней Шелагин уже работал начальником охраны филиала
швейной фабрики. Катя устроилась поблизости, в медсанчасти академии
Жуковского. Коля под надзором тетки бегал по двору.
10
Отец командовал чем-то крупным вдалеке от Москвы, дома появлялся редко.
Надежде Александровне опротивело мыкаться по гарнизонам, она осела в
столице, но сыну не мешала.
Вновь надо было привыкать к Москве. Виталий открывал глаза в семь утра
и не мог заставить себя поспать до завтрака. Днем ходил вялый, не зная, где
прислониться, чем заняться. Оценил в полной мере достоинства службы: человек
всегда занят, у него нет дурных мыслей и беспричинно скверного настроения.
Комбат Шелагин говаривал: "Занятый службою воин никогда не напьется, никогда
не решится на дисциплинарный проступок". Прав комбат Шелагин, прав.
Он экипировался с помощью матери. Сшил костюмы, накупил туфель,
ботинок, рубашек. Одно время ходил в рестораны. Однажды за его столик сели
два старших лейтенанта, артиллеристы. Без зависти оглядывались по сторонам,
без любопытства и как-то настороженно, с опаской. Негромко переговаривались
на извечную тему приезжих: где и что посмотреть. Виталий представился:
бывший воспитанник такого-то училища... Дал, похлебывая винцо, верные
советы. В "Савое" -- бассейн с фонтаном, в "Арарате" -- чебуреки, воскеваз,
панорама Армении, бамбуковый полог. Офицеры слушали вежливо и скучно. А
Виталия несло. Посыпались адреса ресторанов, достопримечательности окраинных
кабаков... Старшие лейтенанты вдруг криво усмехнулись, переглянулись и
продолжали свой разговор, уже тише, чтоб не слышал их никто. Виталий
покраснел, смешался, рванулся из-за стола, расплатился, ушел. Стыдно стало.
Перед кем выламывался? Люди вырвались в отпуск или в командировку, а ему
просвещать их, видите ли, захотелось! Двадцать два года парню, битюг с
неудавшимся туберкулезом, пьет и жрет на деньги отца. Мелко, гнусно,
противно...
С утра до позднего вечера сидел он теперь в тесной библиотеке на
Беговой, читал учебники. Потом начались занятия в институте. Группа, в
которую он попал, встретила новичка с недоверием. Все притерлись друг к
другу, в разговорах мелькали неизвестные Виталию подробности, словечки,
принятые только среди своих, незнакомые имена.
Весною прилетел на многодневное совещание отец. Он легко смирился с
провалом военной карьеры сына, потребовал зачетную книжку, конспекты.
Поверил наконец в то, что сын уже взрослый, и когда в доме по вечерам стали
собираться знакомые, не гнал его, как прежде.
Больше всех из гостей Виталию нравился крепыш с двумя Золотыми
Звездами. Крепыш редко открывал рот, предпочитал слушать, лицо его
напрягалось вниманием, оно было простецким и добрым. Когда умный разговор
иссякал, лицо теряло внимание к болтовне, становилось надменным, и доброта
исчезала и простота тоже. Крепыша звали Николаем Федоровичем Родионовым, в
1944 году его назначили начальником штаба к Игумнову, а через полгода он
отпочковался, получил армию.
-- Коля, как учеба? -- спросил кто-то из гостей.
Крепыш ответил немедленно:
-- Скоро гром будет: третий день не хожу в академию. Друзья замучили.
Все улыбнулись. Надежда Александровна обогнула стол, подсела к
Родионову и уже не отходила от него, что-то выговаривала ему, блестя
смеющимися глазами. Когда начали расходиться, задержала Родионова.
-- Вам учиться надо, обязательно учиться, Николай... В этом доме --
слушайте меня! -- вам желают только хорошего.
Родионов, уже в шинели, мял папаху. В густых коротких волосах его -- ни
сединки.
-- Насколько я знаю, вы холосты и одиноки. Так приходите к нам почаще!
Андрей, -- повернулась Надежда Александровна к мужу, -- ты не станешь
ревновать?
Игумнов вопрос пропустил мимо, настойчиво и серьезно предложил
Родионову навещать Надежду Александровну. Завтра, кстати, воскресенье, можно
податься на рыбалку в Рублево.
-- Не могу. -- Родионов уже надел папаху, искал в карманах перчатки. --
Назавтра конспекты взял, переписать надо.
-- Так я откомандирую к вам сына! -- обрадовалась Надежда
Александровна.
Родионов жил в военной гостинице у площади Коммуны, занимал
двухкомнатный номер. Протянул грубую, сильную руку, кивнул на бутылку:
хочешь? Сам тоже не прикоснулся. Вдвоем переписывали они творения какого-то
генерала, украшавшего свои конспекты виньеточками, многозначительными
подчеркиваниями, темы аккуратно разделялись на главки, подглавки и
параграфы. Кое-где встречались глубокомысленные литеры NB.
К вечеру у Виталия онемели пальцы. Пошли в ресторан. Родионов сумрачно
вчитывался в меню. Неожиданно спросил:
-- Как мать зовут? -- Прибавил завистливо: -- Красивая...
Ресторан -- при гостинице, в ресторане полно офицеров. Кто-то, проходя
мимо, приостановился, сказал:
-- Здравия желаю.
Родионов отвернулся, меню передал Виталию. Крутил рюмку
неповоротливыми, короткими пальцами...
Когда война окончилась, Родионов понял, что смелость и преданность --
это не все, нужны знания, а их у него никогда не было в избытке. Учебе мешал
простецкий характер: он любил сколотить компанию, в меру выпить и
