Поэтому ее надо укреплять -- армию страны, в которой ты родился, к которой
принадлежит твой отец Хороша была бы армия, допускающая невыполнение
приказа, эта армия не просуществовала бы и недели. Все, что вредит ей,
подавлено необходимостью. Но где же предел этой необходимости? Сорока
спрятал щетки и веники, заставил его крохотной тряпкой вылизывать ротную
уборную. Старшину наказали, но не выгнали же из армии.
Но и со старшиной Сорокой Игумнов примирился. Очень хорошо учился,
правильно вздергивал подбородок по команде "смирно". Лишь голод мучил его.
Мать тайком от отца отправляла ему посылки -- каждую неделю. Посылки
торжественно открывались во взводе. На долю Игумнова доставались крошки от
печенья на дне ящика. Он боялся взять себе что-либо, боялся быть обвиненным
в жмотничестве: никогда не был мелочным и жадным, всегда всего было вдоволь.
На шестом месяце службы организм приспособился и к этому, тело окрепло,
мускулы затвердели, обрели гибкость и силу. Игумнов записался в
гимнастическую секцию.
Но это -- уже позднее. Зимой же, в разгар недоедания, случился занятный
эпизод.
5
В середине января капитан Шелагин заступил на дежурство по училищу --
был выходной день. С обычным старанием осматривал он увольняющихся, обходил
ротные помещения, выслушивал рапорты дневальных и дежурных в батареях и
дивизионах, сгонял с коек приспнувших курсантов, брал пробы в столовой и
записывал, что завтрак (обед) приготовлен плохо.
Походив по училищу, Шелагин понял твердо и непреложно: где-то что-то
делается, не разрешенное им и другими офицерами. Быстро и осторожно начал он
высматривать все вокруг. Оставшиеся в училище курсанты вели себя как-то
странно. Казалось, имели какую-то тайну, перешептывались, довольно
посмеивались и с еле уловимой насмешкой встречали дежурного. Сурово сжав
губы, комбат возвратился в комнату дежурного офицера. Ускорил шаг и взбежал
на вышку, откуда просматривалась территория части. Так вот оно что!
Шелагин увидел с вышки, что в снегу протоптана дорожка к заброшенной,
назначенной к слому старой бане и по дорожке туда и обратно снуют курсанты.
Выходящие из баньки (над ней струился легкий дымок) шли медленно, довольно,
успокоенно. Направлявшиеся в баньку, наоборот, торопливо пересекали снежную
целину и скрывались в предбаннике, что-то неся под гимнастеркой. Было все
непонятно, таинственно, странно... Дикие картины замелькали в голове Степана
Сергеича. Пьянка в расположении воинской части! Вертеп -- там же!
Стремглав бросившись вниз, Шелагин ворвался в дежурку и немедленно
позвонил Набокову.
-- Товарищ полковник! -- приглушенно закричал он в трубку. -- Странные
вещи происходят в училище! Требуется ваше присутствие!
Набоков уточнил, что называет дежурный странным, и приказал собрать
всех офицеров.
Дома офицерского состава -- на территории училища, поэтому минут через
пятнадцать собрались все. Шелагин с фронтовой краткостью доложил обстановку,
разработал вчерне операцию: надо перейти в учебный корпус и оттуда рывком
достичь глухой, без окон, стены бани. Набоков добавил: идти для скрытности
не всем, а некоторым. Желающих набралось четыре человека, остальные
отказались. Шелагин и Набоков -- по долгу службы, лейтенант Суровцев,
любопытный, как галчонок, и майор Шкасло, холостяк со стажем, большой
любитель патрулировать в городском парке.
Штурмовая группа распылилась и сошлась в учебном корпусе. Шелагин
переложил пистолет в карман и первым бросился к бане. У двери ее группа
остановилась, офицеры собрались с духом и вкатились внутрь.
Около полувзвода курсантов, раздевшись в жаре до пояса, сидели на
лавках и курили. У низкой печки стоял Виталий Игумнов и держал над огнем
котелок на палке. Как только офицеры ворвались в баньку, сидевшие вскочили и
вытянулись. Лишь один Игумнов, не решаясь бросить котелок в огонь, продолжал
держать его на палке обеими руками и на появление начальства реагировал тем,
что повернул в сторону офицеров голову и посмотрел весьма враждебно -- как
человек, которого оторвали от очень полезного дела.
-- Что здесь в конце концов происходит? -- взорвался после недолгого
оцепенения Набоков.
-- Как что? -- удивился Игумнов. -- Картошку варим.
Это была правда. Раздобыв картошки, курсанты носили ее в баньку и здесь
варили. Поняв наконец, чем занимаются его воспитанники, полковник Набоков
круто повернулся и вышел красный от возмущения и стыда, направился к своему
домику.
Оставшиеся в баньке офицеры не знали, что делать им дальше и что хотел
выразить Набоков своим уходом -- суровое осуждение или, наоборот, нежелание
заниматься пустяками. Первым опомнился Шелагин. Он вытащил блокнот и
переписал всех курсантов, не преминув заметить, что они нарушают форму
одежды. Затем приказал загасить печку и вообще прекратить безобразия.
На следующий день Набоков собрал в училищном зале весь первый курс.
Неслужебным, мягким голосом заговорил о том, что страна не оправилась еще от
военной разрухи, что он, начальник училища, понимает, как непривычно после
гражданки попасть на паек, что он сам лично не раз проверял раскладку
продуктов в столовой, выгнал двух интендантов, отдал под суд повара, что
сейчас курсанты получают грамм в грамм свою норму. Пройдет несколько месяцев
-- и они привыкнут к рациону. Ведь не жалуются же старшие курсы, хотя
питаются тем же! А пока не следует ли пойти на такой вариант: изменить часы
приема пищи (обеда и ужина) так, чтобы они падали на самое "голодное" время
дня?
Полковник оглядел притихшие ряды курсантов -- они сидели, как на
лекции.
-- Вот я вас спрашиваю, друзья, в какое время дня вы больше всего
хотите есть?
Никто не успел еще поразмыслить над вопросом, как Игумнов громко
выпалил:
-- После обеда, товарищ полковник!
Только Шелагин не рассмеялся, наполненный подозрениями и догадками.
-- Сорока, плохо воспитываем, -- подытожил он. -- Крути гайку.
Старшина, получив указание, гайку крутил до срыва резьбы. Курсанту Игумнову
запретили после зимней сессии ехать в Москву -- чтоб не отъедался и не
пропитывался пережитками. В первое же увольнение Виталий напился, пришел в
училище и заорал:
-- Где Шелагин? Где эта брянская дубина? Подать его сюда!
Пьяных слушают только в милиции, в армии с пьяными не говорят, их
укладывают на койку, а утром уже разбираются: с кем пил, сколько, где, когда
и на какие деньги. Шелагин брезгливо оглядел Виталия и приказал окатить его
холодной водой. Появился приказ: "Курсант Игумнов, сознательно приведя себя
в бессознательное состояние путем распития 0,5 л водки..." Короче -- десять
суток ареста с содержанием на гарнизонной гауптвахте. Стращая первокурсника,
Мефодий Сорока напутствовал:
-- Ты у меня побалуешься на гауптической вахте!
6
Гимнастерка обрезана почти до ремня, воротник свободолюбиво расстегнут,
сапоги (офицерские) начищены до неправдоподобного блеска -- таков курсант на
танцах. Виталий не отличал мазурку от гавота, офицерских сапог не имел, но
лихо отплясывал фокстрот и танго. Очень скоро он познакомился с сестрами
Малиниными, ходил к ним по воскресеньям, слушал, как старшая, консерваторка,
выстукивает на рояле что-то из Глазунова. Младшая обучалась в пединституте и
красиво рассуждала о воспитании. Мамаша, дама из профсоюзного актива,
помогала дочкам, оттеняя их интеллигентность не очень искренней простотой
домашнего обихода. В этой семейке Виталий встретил майские праздники, даже
целовался с кем-то. Потом все разлетелось вдребезги.
В начале мая объявили о подписке на новый заем. Виталия назначили
агитатором и послали на ткацкую фабрику. С заполненными ведомостями зашел он
в партком и увидел сестер. Тоже агитаторы, они упрашивали какую-то женщину
подписаться на две зарплаты. Женщина скучно и рассудительно доказывала, что
никак не может подписаться, потому что ее сынишка идет в первый класс и
много ему надо -- и портфель, и форма, и учебники, и обувь, и пальтишко.
Сестры, увидев Игумнова, улыбнулись ему и ужимками дали понять, что вот
оформим эту женщину и будем свободны. Виталий сидел, ждал, слушал... Сестры
не понимали женщину, не верили ей и настойчиво советовали меньше тратить на
еду, на развлечения, тогда и останутся деньги на пальто и книжки.
-- Сыну, что ли, меньше кушать?
-- Ну да. И вам. Надо же помогать родине.
Двадцатилетняя Аня, более сообразительная, воскликнула вдруг:
-- Что мы все говорим о вашей зарплате? Муж ваш тоже ведь зарабатывает!
-- У меня нет мужа.
-- Как так нет? Погиб? Пенсию, значит, получаете!
-- У меня нет мужа, -- с прежним упрямством повторила женщина, но рука,
защищаясь, поднялась к горлу. -- И не было.
Нина, младшая, обидчиво округлила рот:
-- Сами тогда виноваты...
Женщина встала, не то крякнула, не то прохрипела что-то и ушла, не
отрывая рук от горла... У Виталия противно дрожали колени, чем-то
закупорились уши, сестры разевали рот, что-то спрашивали, он не слышал их.
-- Какие вы дряни...
Они не поняли, не поверили. Уходя, он сказал еще раз:
-- Вы, вы -- дряни.
7
Газеты известили о появлении "плесени". Причисленные к "плесени"
молодые люди круглыми сутками сидели в ресторанах, пропивали родительские
денежки, а если и покидали ресторан, то для того лишь, чтоб, сев за руль
подаренного папашей автомобиля, задавить прохожего с умеренной зарплатой.
Отсюда -- от родительских денежек -- и преступность в стране, и все беды.
Генерал Игумнов бывал в Москве редко: служба протекала в заграничных
командировках. Начитавшись газетных фельетонов, генерал прислал капитану
Шелагину письмо. Генерал писал, что приветствует стремление капитана привить
сыну истинно офицерские навыки и впредь будет поддерживать Шелагина во всем.
К письму прилагался документ, дающий комбату право получать курсантскую
стипендию Виталия Игумнова. Деньги ему выдавать на руки только на самое
необходимое.
Комбат оповестил офицеров о предоставленной ему свободе и с жаром
продолжил воспитание.
В летний отпуск Игумнов не попал: отсиживался на гауптвахте. Узнав об
очередном ударе, он решил, что не попросит у комбата ни копеечки. Не стал
записываться в увольнения. Но Шелагин по собственному курсантскому опыту
знал, как губительно долгое сидение в казарме. Он заставил Игумнова одеться,
вручил ему увольнительную, дал деньги -- на кино и трамвай. Виталий швырнул
их на улице в канаву и до полуночи ходил вокруг училища.
Остряки советовали ему утешиться тем, что к выпуску он станет
миллионером. Утешение слабое.
В пяти километрах от города -- пристань, сюда и приехал в воскресное
утро Виталий. Снял погоны с шинели, выдрал звезду из шапки, сошел за
демобилизованного солдата, до вечера таскал мешки под тяжелым ноябрьским
небом. Спина не гнется, суставы побаливают, зато в кармане сразу две
стипендии. Три таких воскресника -- и денежная проблема решена. Теперь можно
насладиться мщением, напиться и поскандалить в батарее.
На этот раз он не попадает на гауптвахту, его выручает плеврит.
Температура подскочила до сорока, Виталий очнулся в госпитале, открыл глаза
-- в изножье койки сидела жена врага, Катя, женщина ничем не примечательная,
серенькая особа, без претензий. Многие, правда, находили Катю Шелагину
симпатичной. А что в ней такого? -- возражали знатоки из курсантов. Курноса,
ноги тонкие, как спички, в фигуре ничего женского, худа, длиннорука.
Виталий поспешил закрыть глаза... Но Катя не вставала и, странно,
