- Что?
- Как у Господа все на местах-то...
Антон обнял ее, прижался губами к щеке и вдруг почувствовал солоноватый привкус
слез.
- Что с тобой, Танюша?
- Да ничего... - улыбнулась она, неловко обнимая его за шею и притягивая к себе,
- это я так... от радости...
И добавила горячим шепотом:
- Люблю я тебя, соколик мой, больше жизни...
Антон взял ее лицо в свои ладони и стал покрывать поцелуями.
- Таня. Милая, добрая Таня...
Он тряхнул головой, словно пытаясь вместе с хмелем стряхнуть эти живые,
мучительно родные картины юности.
Тогда, лежа в душистом сене, они не знали, что случится через неделю. Два юных
влюбленных существа. Судьба безжалостно разъединила их, убив Татьяну молнией...
Хоронили ее всей деревней.
В переполненной сельской церкви пахло ладаном, свечами и деревенской толпой.
Низенький седобородый отец Никодим неспешно помахивал кадилом и звук брякающей
цепочки странно переплетался с пением немногочисленного хора.
Антон стоял за родственниками погибшей, неотрывно глядя в родное лицо, пугающее
отрешенным спокойствием. Она лежала в просторном гробу, обтянутом черным
коленкором, в синем некрасивом платье, с белым расписным венчиком на лбу. Четыре
тоненькие свечки горели на углах гроба. Хор пел "вечную память"...
Левая рука ее была зеленовато-синей. Молния ударила в плечо...
Антон бросил пустую бутылку в кусты, убрал бокал, крест и письмо в шкатулку и
подхватив ее, нетвердым шагом двинулся к поваленному забору.
"Как странно, Господи, - думал он, - вместе с этой девушкой погибла моя юность.
Она кончилась тут же, кончился этот лесной рай, золотая нитка. Но почему? Почему
так безжалостна судьба? Почему только развалины встречают нас, когда мы
возвращаемся в прошлое? Почему слезы, холодные слезы текут по щекам, застилая
глаза? Почему только горечь и боль пробуждаются в сердце?" Он шагнул через
забор, прошел под липами.
Было уже темно.
Серые облака заволакивали небо.
"Вон липы, а вон рядом - сосна. А там что? Что это? Неужели те самые рябиновые
кустики разрослись в такое дерево? Боже мой, как все изменилось... а где же дуб?
Его нет..."
Он подошел к тому месту, где стоял могучий толстый дуб.
Вместе дерева из земли торчал низенький пень.
"Все что осталось от тебя, милый мой дуб..."
Губы Антона дрожали, слезы текли по щекам.
Он двинулся дальше, сквозь кусты, валежник, меж темных, обдающих сыростью
деревьев. Вскоре они расступились и он оказался на берегу пруда.
Здравствуй, пруд. Ты все такой же - большой, просторный. Только ивняк стал гуще,
да берега круче. А там на том берегу... Боже мой... Антон замер. Там в темноте
вырисовывался контур их церкви - мертвой, полуразрушенной, несущей над мешаниной
леса почерневший купол. Он смотрел на нее, не веря своим глазам.
"Боже, как страшно и безжалостно время. Что может устоять перед ним? Ничего! Все
прах, суета сует, как писал Екклесиаст. Все канет в прошлое. Любовь, светлые
надежды, радость только что открытого мира, грезы юности..."
Церковь. Сколько радостного, родного и таинственного было связано с ней, с ее
колокольней, притвором, кладбищем и колодцем. Там среди пестрой, по-пасхальному
нарядной деревенской толпы, Антон первый раз в своей жизни совершил крестное
знамение и замер с поднятой рукой, потрясенный новому, чудесному пробуждению
души. Словно кто-то большой, мягкой и удивительно доброй рукой приотворил доселе
закрытую дверь, впустив поток ярких лучей, осветивших Антона светом Истины и
Благодати... Церковь. Его церковь. Тогда она была нарядной, с золотым куполом,
белая, тонущая в цветущих яблонях... Белая лебедушка...
Антон вытер слезы, вздохнул и поднес к глазам шкатулку.
"Вот. Она рассказала мне о прошлом. Рассказала, что я - русский, что я - сын
России. Милая моя... ты пролежала в земле двадцать лет, чтобы молча поведать мне
про меня. Спасибо тебе..."
Он склонился и поцеловал холодную крышку.
"Умом Россию не понять... Да. Только сердцем. Сердцем понял я тебя, милая моя
Родина. В сердце будешь ты у меня вечно".
- В сердце будешь ты у меня вечно... - прошептал он и добавил: - Прими же от
меня. Прими то, что не только мое, но и наше. Русское...
Размахнувшись, он бросил шкатулку в пруд.
С коротким всплеском она скрылась под темной поверхностью.
Он безотчетно стал стаскивать с себя одежду.
"Прими и меня, и меня прими..." - вертелось в воспаленной голове.
Раздевшись, он бросился в воду.
Она обожгла, тяжело раздвинувшись, потянула в черную глубину.
- Я с тобой, Таня... - шепнул Антон и нырнул.
Тьма надвинулась, обступила со всех сторон. Он повис в ней, чувствуя над собой
давящую толщу.
И когда осталось только выдохнуть, чтобы никогда больше не увидеть оставшегося
наверху мира, что-то сверкнуло в сознании ярким золотым светом, в ореоле
которого ясно и близко возникло лицо монашенки, двадцать лет назад зашедшей в их
дом.
То была простая русская женщина лет пятидесяти, всю сознательную жизнь проведшая
в монастыре. Сидя в горнице и запивая ключевой водой сотовый мед, она
неторопливо беседовала с юным Антоном о вере, а под конец сказала слова, которые
сейчас вспыхнули огненными буквами среди беспросветного холодного мрака:
- Милый мой, мы-то ладно, пожили и хватит, а вот от вас судьба Рассеи зависит.
Она на вас надеется, на молодых.
И словно кто-то протянул Антону ту самую большую и добрую руку, - тьма осталась
внизу, он вынырнул и жадно вдохнул ночной воздух, опьянивший его своей пряностью
и теплотой.
За секунды его погружения мир дивно преобразился: яркая полная луна сияла на
небе, освещая все вокруг молочным светом, мертвые доселе деревья шевелили
ветвями, кусты качались, теплый ветер скользил над прудом. А на том берегу...
Антон не поверил, - сияла сказочно красивая, облитая луной церковь.
Нет, нет, вовсе не мертва была она! Все так же блестел купол, светилось здание и
плыл над лесом крест.
Антон взмахнул руками и поплыл к ней.
И с каждым взмахом пробуждалось в нем что-то, что невозможно высказать, а можно
лишь почувствовать в сердце.
Берег приблизился...
Антон вышел на берег. Мокрый, глинистый он лежал перед церковью и назывался
Русская Земля.
Антон опустился на колени, коснулся ее рукой. Она была теплой, влажной,
доверчивой и благодатной. Она ждала его, ждала, как женщина, как мать, как
сестра, как любимая.
Он опустился на нее, обнял, чувствуя блаженную прелесть ее тепла. И она обняла
его, обняла нежно и страстно, истово и робко, ласково и властно. Не было ничего
прекраснее этой любви, этой близости! Это продолжалось бесконечно долго и в тот
миг, когда горячее семя Антона хлынуло в Русскую Землю, над ним ожил колокол
заброшенной церкви. Вот.
- Что - вот?
- Ну, все, в смысле...
- Что, конец рассказа?
- Ага.
- Понятно... Ну, ничего, нормальный рассказ...
- Нормальный?
- Ага. Понравился
- Ну, я рад...
- Только вот это, я не пойму...
- Что?
- Ну там в середине мат был какой-то...
- Аааа...
- Там что-то, блядь не могу и так далее. Не понятно
- Ну это просто я случайно. Вырвалось.
- Как?
- Ну так... Знаешь, разные там хлопоты, денег нет, жена, дети...
- Аааа...
- Это я наверно вычеркну.
- Мне все равно...
- Нет, ну все-таки...
- Мне вот еще чего... понимаешь, вот с кладом нормально, но скучно-вато. Тютчев
там, все такое. Скучно как-то. Вот если б он чего другое нашел, вообще рассказ
пошел по кайфу.
- Ну, может быть...
- Точно, ты только пойми правильно. Знаешь чего-нибудь такое вот, чтоб забрало.
Понимаешь?
- Понимаю... что ж, может ты прав.
- Точно тебе говорю. Знаешь чего-нибудь интересное такое...
- Действительно...
- Ты просто в будущем подумай....
- А чего мне в будущем, давай-ка сейчас. Ты мне идею дал хорошую.
- Правда?
- Да. Вот как мы сделаем:
Через минуту модный плащ обнимал пень бессильно раскинувшимися бежевыми
рукавами, а его худощавый хозяин, оставшись в сером свитере, энергично копал,
приноравливаясь к коротенькой лопатке.
Земля была, как и тогда - мягкой, податливой. Антон отбрасывал комья в сторону и
они пропадали в обступающей крапиве.
Солнце, полностью пробившееся сквозь поредевшие облака, ровно, по-осеннему
осветило сад, заблестело в переполненных листвой лужах. Не успел он вырыть и
полуметровой ямы, как лопата звякнула обо что-то. Антон осторожно обрыл предмет
и, опустившись на колени, вынул его из земли.
Это был небольшой железный сундучок. Улыбаясь и качая головой, Антон погладил
его ржавую крышку, встал и, прихватив лопатку, направился к столику.
Поставив сундучок на стол, он сунул лезвие лопаты в щель между крышкой и
основанием, нажал. Коротко и сухо треснул разломившийся замок и крышка
откинулась.
Внутри проржавевшего сундучка лежало что-то, завернутое в тонкую резину.
Облизав пересохшие губы, Антон развернул ее. Под ней оказался чехол из
непромокаемой материи. Антон осторожно снял его и в руках оказалась свернутая
трубкой рукопись с пожелтевшими краями.
Антон расправил пахнущие прелью листы и стал читать.
ПАД»Ж
Кто-то сильно и настойчиво потряс дверь.
Тищенко сидел за столом и дописывал наряд на столярные работы, поэтому крикнул,
не поднимая головы:
- Входи!
Дверь снова потрясли - сильнее прежнего.
- Да входи, открыто! - громче крикнул Тищенко и подумал:
"Наверно Витька опять нажрался, вот и валяет дурака".
Дверь неслышно отворилась, две пары грязных сапог неспешно шагнули через порог и
направились к столу.
"С Пашкой наверно. Вместе и выжрали. А я наряд за него пиши".
Сапоги остановились и над Тищенко прозвучал спокойный голос:
- Так вот ты какой, председатель.
Тищенко поднял голову.
Перед ним стояли двое незнакомых. Один - высокий - бледным сухощавым лицом, в
серой кепке и сером пальто. Другой коренастый, рыжий, в короткой кожаной куртке,
в кожаной фуражке и в сильно ушитых галифе. Сапоги у обоих были обильно
забрызганы грязью.
- Что, не ждал, небось, - высокий скупо улыбнулся, неторопливо вытащил руку из
кармана, протянул ее председателю - широкую, коричневую и жилистую:
- Ну давай знакомиться, деятель.
Тищенко приподнялся - полный, коротконогий, лысый, - поймал руку высокого:
- Тищенко. Тимофей Петрович.
Тот сдавил ему пальцы и, быстро высвободившись, отчеканил:
- Ну а меня зови просто: товарищ Кедрин.
- Кедрин?
- Угу.
Председатель наморщился.
- Что, не слыхал?
- Да не припомню что-то...
Коренастый, тем временем пристально разглядывающий комнату ма-ленькими рысьими
глазками, отрывисто проговорил сиплым голосом:
- Еще бы ему не помнить. Он на собрания своего зама шлет. Сам не ездит.
И, тряхнув квадратной головой, не глядя на Тищенко, повернулся к высокому:
- Вот умора, бля! Дожили. Секретаря райкома не знаем.
Высокий вздохнул, печально закивал:
- Что поделаешь, Петь. Теперь все умные пошли.
Тищенко минуту стоял, открыв рот, потом неуклюже выскочил из-за стола, потянулся
к высокому:
- Тк, тк вы - товарищ Кедрин? Кедрин? Тк, что ж вы, что ж не предупредили. Что ж
не позвонили, что ж...
- Не позвонили, бля! - насмешливо перебил его рыжий, - пока гром не грянет -
дурак не перекрестится... Потому и не звонили, что не звонили.
Он впервые посмотрел в глаза Тищенко и председатель заметил, что лицо у него
широкое, белесое, сплошь усыпанное веснушками.
- Тк мы бы вас встретили, все б значит, подготовили и... да я болел просто
тогда, я знаю, что вас выбрали, то есть назначили, то есть... ну рад я очень.
Высокий рассмеялся. Хмыкнул пару раз и рыжий
Тищенко сглотнул, пропел рукой по начавшей потеть лысине и зачем-то бросился к
столу:
- Тк мы ж и ждали, и готовились...
- Готовились?
- Тк конечно, мы ж старались и вот познакомиться рады... раздевайтесь... тк, а
где ж машина ваша?
- Машина? - Кедрин неторопливо расстегнул пальто и распахнул; мелькнул защитного
цвета китель с кругляшком ордена:
- Машину мы на твоих огородах оставили. Увязла.
- Увязла? Тк вы б сказали, мы б...
- Ну вот что, - перебил его Кедрин, - Мы сюда не лясы точить приехали. Это, - он
мотнул головой в сторону рыжего, который, подойдя к рассохшемуся шкафу,
разглядывал корешки немногочисленных книг, - мой близкий друг и соратник по
