нормальные медали
нормальный орденок
нормальный церроз
нормальные фотографии
нормальный потничок
нормальный сухарик
нормальный дурак
нормальные пятки
нормальный замочек
нормальный Васятка
нормальные провалы
нормальная Ниночка
нормальный котик
нормальный костюм
нормальный нафталин
нормальная перхоть
нормальный юбилей
нормальные заслуги
нормальное поздравленьице
нормальный стол
нормальные сослуживцы
нормальный Витька
нормальные стаканчики
нормальная водка
нормальный салатик
нормальная салфетка
нормальный отдых
нормальный пердЛжь
нормальный диванчик
нормальный курослеп
нормальный сахарок
нормальные боли
нормальные крики
нормальная докторша
нормальные санитары
нормальные носилки
нормальная машина
нормальные медсестры
нормальная палата
нормальный укол
нормальное пробуждение
нормальные помутнения
нормальный хирург
нормальный зонд
нормальная кровища
нормальная каша
нормальная отрыжка
нормальные инъекции
нормальное обмывание
нормальный главврач
нормальная дежурная
нормальное судно
нормальная клеенка
нормальное посещение
нормальный совет
нормальные антибиотики
нормальные сульфамиды
нормальная водянка
нормальный прокол
нормальный нашатырь
нормальный профессор
нормальное мочегонное
нормальный консилиум
нормальное решение
нормальный срок
нормальная ответственность
нормальная операционная
нормальный специалист
нормальный наркоз
нормальная операция
нормальное состояние
нормальное давление
нормальный пульс
нормальное дыхание
нормальная фибрилляция
нормальный адреналин
нормальная кома
нормальный разряд
нормальное массированние
нормальная смерть
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
"О, Русь, жена моя!"
Александр Блок
Спаси, Господи, люди Твоя и благослови достояние Твое, победы на
сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство.
(Тропарь Кресту и молитва за отечество)
Едва неказистая пегая лошаденка, с чавканьем вытаскивая из грязи мосластые ноги,
выволокла поскрипывающую телегу на большак, как небритый возница, придержав
поводья, обернулся к Антону:
- Ну вот. А тутова через поле, и все. Рукой подать.
Антон спустил вниз онемевшие ноги, обутые в невысокие резиновые сапоги, снял с
телеги чемоданчик и, рассеянно скользнув рукой в прохладный карман плаща,
зачерпнул горсть монет:
- Спасибо. Спасибо тебе...
- Да не за что. Чего уж там, - усмехнулся мужик и вздохнул, подставляя
коричневую ладонь с узловатыми пальцами.
Монеты, коротко звякнув, скрылись в ней, лошадь лениво дернула, забирая вбок,
скаля желтые зубы и тряся гривой, Антон попятился от облепленного грязью колеса,
поправил выбившееся кашне.
- Тутова рукой подать! - крикнул мужик, чмокая и тыча пальцем в густой,
обложивший все вокруг туман.
- Я знаю, - тихо самому себе пробормотал Антон, перешел большак и ступил в
жнивье. Оно было мокрым, буровато-коричневым и слабо шуршало о сапоги.
- А там правей забирайте! Правей! - снова крикнул мужик, погоняя лошадь и
теряясь в тумане.
Антон улыбнулся, сдвинул пропитавшуюся влагой шляпу на затылок и неторопливо
зашагал, покачивая чемоданчиком.
Поле уходило вдаль, растворяясь в тумане, а он, густой как молоко, парил над
всем, тянулся, переходя в мутно-серое небо. Пахло сыростью, подгнившим сеном и
осенью - той самой, знакомой до боли, бесповоротно наступившей, холодящей виски
и пальцы, легким ознобом затекающей в широкие рукава плаща, перекликающейся
унылыми голосами невидимых птиц.
Чемоданчик еле слышно поскрипывал, ритмично покачиваясь в руке, жнивье тут же
счистило с сапог дорожную грязь. Антон оглянулся, пошел правей и увидел овраг,
явственно проступивший справа сквозь туман.
Он лежал - все тот же, широкий, с пологими, сплошь поросшими склонами, - лежал
забитый густым-прегустым кустарником, и торчало все то же сухое дерево и чернели
три пня, и виднелся чуть поодаль, вот он, камень - огромный, намертво вросший в
землю.
Антон подошел к краю.
Овраг простирался перед ним.
- Господи, как зарос... - пробормотал, улыбаясь, Антон и, нашаривая в карманах
папиросы, осторожно ступил на камень.
Он, казалось, стал меньше, еще сильнее утонув в земле. Его серая шершавая
поверхность сильно поросла мхом, а из-под скругленного края тянулась вверх
маленькая корявая березка в руку толщиной. Ее пожелтевшие, еще не опавшие листья
неподвижно замерли, блестя влагой.
Антон закурил, жадно втягивая в легкие горький, трезвящий голову дым.
Овраг... Он стал еще шире, но как он зарос! Откуда взялись эти густые кусты,
крепко сцепившиеся толстыми ветками? Тогда их не было и в помине, внизу росла
высокая трава, журчал, изгибаясь, узкий ручей, качались редкие головки камыша...
- Как зарос... - снова повторил Антон, спрыгнув с камня, двинулся по краю.
Папироса потрескивала, дым тянулся за сутуловатой спиной Антона, слоился под
полями шляпы.
Овраг стал расширяться, мелеть, кусты полезли наружу, вскоре обступили, поплыли
справа и слева, а под ногами захрустела трава - густая, высокая, пожелтевшая,
нещадно мочащая серые шерстяные брюки. Антон кинул окурок в куст, глянул вправо
и вдруг, - толкнуло в сердце, заставив забиться чаще: тропинка. Заросшая, еле
угадываемая в не кошенной, сожженной солнцем и измочаленной дождями траве, она
вела в туман, изгибаясь знакомыми с детства изгибами, звала за собой, тянула и
манила.
Он зашагал быстрее, переставая чувствовать усталость двухдневного пути, мокрые
колени и озябшие руки.
Прошлое - гибельно-сладкое, горьковатое, оживало с каждым шагом, вырастая из
тумана, поднимаясь слева - темным еловым бором, справа - тремя густыми липами, а
посередине, посередине...
Антон замедлил шаг.
Дом.
Все тот же.
Их дом. Его дом. Дом детства. Дом юности.
Крыша, крытая длинной щепой, две трубы - одна короче другой, темные окна. Сад,
непомерно разросшийся. И бор. И липы...
Он остановился, медленно расстегивая плащ и отводя кашне от горла.
- Боже мой...
С липы снялась сорока, спланировав, полетела низом, треща и посверкивая белыми
подкрыльями на темном фоне бора.
Антон постоял минуту и медленно двинулся к дому. А дом - приземистый,
обветшалый, кирпичный - стал плавно приближаться, разво-рачиваясь, поражая
страшно покосившимся крыльцом и черными глазни-цами окон.
Заросшая дорожка кончилась и под ногами ожили гнилые доски провалившегося
крыльца. Пожухлая крапива пробивалась сквозь них. Сдерживая дрожь озябших рук,
Антон толкнул дверь. Заскрипев, она поплыла в темноту, стукнулась о стену,
открыв темное пространство, дохнувшее сыростью и гнилью брошенного погреба.
Антон вступил в сени и похолодел: не было знакомого прерывистого скрипа толстых
половиц. Лишь беззвучно прогнулись они - мягкие, полусгнившие.
В темноте он нащупал медную холодную ручку, потянул.
Сверху что-то посыпалось на шляпу, дверь поддалась. Он шагнул через поросший
крохотными грибами порог и оказался в горнице.
Мутный свет лился через разбитые стекла, освещая осыпавшуюся печь, провалившийся
пол, кучу трухлявого хлама в углу, ржавую кровать, ржавую посуду.
Страшная печать времени потрясла Антона. Он замер, не в силах пошевелиться, и
долго стоял, пока губы не разлепились, прошептав:
- Здравствуй, дом...
Здесь пахло прелью, травой и обвалившейся штукатуркой.
Антон поставил чемоданчик, снял шляпу и двинулся в следующую комнату. Ее
отделяла массивная дубовая дверь с красивым рельефом.
Он толкнул ее.
Она заскрипела, но совсем не так, как прежде, а - протяжнее, ниже, слабее.
Комната. Его комната.
Мутные потеки на потрескавшихся стенах. Выбитое окно. Зато плафон цел - милый
зеленый плафон. И стол цел. И даже не мокрый, несмотря на коричневую лужу
посередине пола. И подковы на правой стене целы. И ключик с замысловатой
бородкой...
Дверь в кабинет отца.
Такая же дубовая, с рельефом и медной ручкой в виде львиной головы. Антон
потянул за ручку.
Осевшая дверь не поддавалась. Он потянул сильнее, потом дернул.
Она распахнулась.
Полумрак. Сырость. Размеренная капель с потолка.
Широкий двухтумбовый стол. Книжные полки, угнетающие своей непривычной пустотой.
Разбитые настенные часы с вылезшим из корпуса маятником. Опрокинутый венский
стул.
Антон поднял его, поставил на мокрый пол, смахнул с сиденья капли и сел. В доме
было тихо, только с потолка размеренно капало: кап, кап, кап...
В углу росли все те же маленькие грибки с желтенькими шляпками.
Он посмотрел в верхний правый угол и встретился глазами со строгим новгородским
Спасом. Лик его был сумрачен, складки хитона и рука с двуперстием еле
различались, но глаза глядели все так же пристально, брови плавно изгибались,
маленькие строгие губы многозначительно сжались.
"Он говорит глазами", - вспомнил Антон фразу отца, - "в конце семнадцатого века
написан Он и с тех пор уста Его молчат. Молчат, как тогда. Перед Пилатом".
Отец опустил руку на плечо двенадцатилетнего Антона, потеребил реденькую
бородку, тихо добавил:
- Спроси Его, что есть истина.
Антон шепотом произнес, глядя в глаза Спаса:
- Что есть истина?
И черные очи под спокойными дугами бровей ясно ответили:
- Аз есмь.
Тогда это поразило Антона до глубины души и он впервые ощутил в себе чудотворные
ростки веры...
Антон встал, подошел к иконе, поднял руку и осторожно коснулся облупившегося
темно-вишневого хитона Христа. Пальцы почувствовали прохладную шершавость.
Приблизившись, он поцеловал икону...
Спас. Отец протирал его, моча ватку в широкогорлом пузырьке. От ватки пахло
чем-то остро-сладким.
А пузырек всегда стоял вон там, на книжной полке, поблескивая зелеными боками на
фоне темно-коричневых корешков богословских трудов Московской патриархии.
Антон подошел к полкам, положил руку на вспучившееся от влаги дерево. Здесь
справа когда-то блестели золотыми корешками Библия, Апостол, Добротолюбие,
сборники катехизисов, кондаков и акафистов. Ниже стояли тома "Истории"
Карамзина, сочинения Соловьева, труды Леонтьева, Хомякова, Аксакова, Пушкина,
Гоголя, Лермонтова, Тургенева, Толстого, Достоевского, Белинского, Некрасова,
Писемского, Островского. И все они - тяжелые, в красивых тисненых переплетах -
были "с Лрами и ятями", - как, посмеиваясь в подкрученные усы, говаривал
покойный отец.
Да. Отец любил их - эти потертые увесистые книги с пожелтевшими, но твердыми
страницами.
Летом он читал их в саду, уютно усевшись в просторном китайском шезлонге с
палеными драконами на прочной матерчатой спинке. Ветер пошевеливал листвой
разросшихся яблонь, голубоватая ажурная тень ползла по отцовскому нанковому
плечу, колеблясь на широких полях соломенной шляпы.
Шестнадцатилетний Антоша, примостившись рядом на жирной блестящей траве,
мастерил похожий на журавля планер, обтягивая крылья громко хрустящей калькой.
