глазах появлялся тепловатый блеск, худощавое тело расслаблялось, становясь более
подвижным, движения рук убыстрялись, убыстрялась и речь. Отец начинал говорить
длинными емкими фразами, в которых с еще большей отчетливостью сквозили острота
ума и четкая направленность мысли.
После той охоты обедали поздно - часа в четыре. Стол, как обычно с приездом
гостей, вынесли в сад под старую яблоню.
Солнце припекало, дотягиваясь горячими лучами сквозь яблоневую листву.
Отец, сидящий за столом в просторной голубой рубахе, наполнил три узкие
хрустальные рюмки. Через минуту они сошлись, прозвенев так, как звенят рюмки не
в доме, а на природе - коротко и ясно.
Антон чуть пригубил. Отец и Виктор Терентич выпили до дна, потянулись к закуске.
Стол был прелестным: на сероватой льняной скатерти в центре стояла синяя вазочка
с собранными Пастуховым васильками, рядом с ней - никола-евский штоф, корзинка с
домашним хлебом, тарелки с огурцами, помидорами, солеными грибами, ветчиной,
редиской. А с края, на липовой дощечке - объЛмистая деревянная супница, из-под
расписной крышки которой пробивался пряный запах домашней лапши с гусиными
потрохами.
Не было ни ветра, ни даже слабого ветерка: плодовые деревья, кусты, трава - все
стояло неподвижно, облитое жаркими лучами.
Отец и Пастухов вели один из своих неторопливых повседневных разговоров. Они
говорили о крещении русских городов.
- И все-таки, Николай, по-моему, Новгород крестили на год позже. В восемьдесят
девятом, - убежденно проговорил Виктор Терентич, уверенно орудуя ножом и вилкой.
Отец отрицательно покачал головой:
- Нет. В тот же год. Вместе с Киевом. В восемьдесят восьмом.
- Да нет, я точно помню. Крестили и тут же собор заложили, тот самый, "о
тридцати верхах".
Отец снова покачал головой:
- Нет, Витюш. С какой стати Новгороду креститься позже? Он же тоже был в велении
Владимира. Они приняли крещение в этот же год от Иоакима Корсунянина. Потом он
стал первым новгородским епископом. После смерти канонизирован святым. И прислан
был из Киева, сразу после Крещения. И, между прочим, в Киеве основал первое на
Руси духовное училище.
- Но я точно помню, что собор был заложен уже в восемьдесят девятом, - перебил
его Виктор Терентич.
- Правильно, - отец отер усы лежащим у него на коленях рушником, - ты имеешь в
виду собор Софии. Заложен он был в восемьдесят девятом, а крещение произошло на
год раньше.
- Точно? - вопросительно посмотрел Пастухов.
- Точно, - кивнул отец и, сняв крышку с суповницы, стал уполовником помешивать
янтарную лапшу.
- Мне помнится, что собор был деревянный...
- Совершенно верно. Собор деревянный, а церковь Иоакима и Анны - каменная.
Первая каменная церковь в Новгороде...
Отец поправил пенсне, ловко наполнил все три тарелки и помешав у себя ложкой,
зачерпнул, подул, попробовал и проговорил:
- Изумительно...
Виктор Терентич, рот которого был уже переполнен, согласился энергичным кивком.
Антон глотал горячую жирную лапшу, стараясь не слишком явно показывать свой
голод, проснувшийся в нем после выпитой рюмки. Лапша действительно была
изумительной: в прозрачном, как слеза, бульоне среди россыпи блесток плавали
нежные полоски теста, а на дне тарелки меж треугольничков моркови виднелись
коричневатые кусочки печени и сердца.
Отец наполнил рюмки, сощурясь посмотрел на яблоневые ветви:
- Вот что, друзья. Давайте-ка выпьем за русскую природу. За этот животворный
колодец.
- Верно, - Виктор Терентич поднял рюмку, - чтобы живая водица в нем не иссякла.
И тут же рюмки сошлись со все тем же коротким звоном, быстро тающем в нагретом
воздухе...
А вечером под той же яблоней, на той же скатерти шипел, курясь дымком, пузатый
самовар с краником в виде петушиной головы и со впаянными в медный бок
серебряными рублями.
Виктор Терентич, одетый в полосатую махровую пижаму, накладывал себе в розетку
тягучее земляничное варенье, Антон прихлебывал душистый, сдобренный мятой чай, а
отец говорил. Говорил, покусывая костяной мундштук, устало облокотившись на стол
и глядя на залитый вечерней зарей бор:
- Нет в мире ничего подобного русской иконе. По самобытности, но духовной
просветленности, по выразительности. И как далеко она стоит от византийской!
Хоть русских иконописцев все время обвиняют в ученическом подражании
византийцам. Это неверно. Русские люди абсолютно по-другому подходят к пониманию
ипостаси Божьей. В русском образе отсутствует византийская психологическая
напряженность образа, его драматургия. Ему чужда, я бы сказал, вся эта
византийская сложность трактовки ипостаси. Что характерно для нашего
миросозерцания? Младенческая простота души. Путь русской души - путь краткий,
незамутненный. А Византия тяготела к тяжелым торжественным тонам. Русь к
колориту относится совершенно иначе. Она любит чистые звучные тона. У Андрея
Рублева они достигают наивысшего развития в сторону гармонизации тональности.
Наша иконопись тяготеет к плоскостному стилю, избегает светотени. Как это верно.
Боже мой, как это верно угадано!
Помолчав, он продолжал:
- Светотень порождает массу проблем. Не только живописных, но и проблем
постижения образа Божьего. Она смешивает чувственное и духовное, земное и
небесное, заставляет живописца каждый раз отделять одно от другого. Отделять
мучительно, порой безрезультатно. Так не смогли справиться с этим Рафаэль,
Леонардо и весь пантеон величайших западных художников, подлинных виртуозов
кисти. А православный монах Рублев - смог. Смог... потому что была с ним
благодать Божья. Вера, Надежда, Любовь...
Усы отца задрожали, сузившиеся глаза блеснули слезами. Он медленно встал и
перекрестился...
Антон щелчком сбил со стола яблочный огрызок и вылил в бокал остатки водки.
Вера, Надежда, Любовь... Любовь...
Он поднес бокал к губам и замер в оцепенении от хлынувшего майского тепла,
впущенного в горницу тонкой загорелой рукой. Другой она прижимала к юной груди
узкогорлую крынку с молоком. Шагнула через порог, неслышно ступая босыми ногами
и остановилась, обняв крынку, словно ребенка.
Восемнадцатилетний Антон сидел в углу, зажав меж колен старинное шомпольное
ружье и тщетно стараясь оттянуть от полки запавший курок.
- Здравствуйте, - тихо проговорила она, глубоко и часто дыша, отчего ее
худенькие плечи чуть заметно поднимались.
- Здравствуйте, - Антон оставил в сторону тяжелое ружье.
Она была в легком ситцевом платье без рукавов, и первое что тогда поразило
Антона - ее золотистый загар.
"Надо же в мае так загореть", - только и успел подумать он, вставая.
- А баба Настя дома? - спросила она.
Ее лицо, глаза, волосы, губы и плечи, легкая походка, тонкие руки и маленькие
холмики грудей под цветастым ситцем - все было одинаково очаровательно, молодо,
свежо и гармонично этой самой гармонией, явление которой мы называем
национальной красотой. В данном случае это была русская красота во всей своей
полноте и притягательности.
Раньше Антон никогда не встречал эту девушку среди местных. И тем не менее
городской быть она не могла, - деревенским был ее протяжный выговор и весь облик
выдавал деревенское происхождение.
Но красота! Удивительная, тонкая, полнокровная - она так поразила Антона, что он
стоял, не отвечая, стоял, глядя на нее, забыв начисто все.
- Так что, дома баба Настя? - ее губы растянулись в застенчивой улыбке.
- Нет... нет... - пробормотал Антон, стряхивая оцепенение и добавил, пряча
испачканные ружейной гарью руки за спину, - ее нет сейчас. Она куда-то вышла. А
вы, вы проходите, пожалуйста.
Но девушка, не переставая улыбаться, повела плечом:
- Да нет уж. Я вот молока принесла, как баба Настя просила. Она вчера-от
заходила к нам по молоко.
- К вам? - переспросил Антон, чувствуя, что начинает густо и бе-знадежно
краснеть.
- Ага, - кивнула девушка, ставя молоко на стол, - заходила по молоко. Теперь-от
я вам буду носить, аль Кешка.
- А это... это, - смотрел Антон на крынку.
- Это утрешнее. Тетя Марья подояла и у погреб. У погребе стояло.
Она быстро провела освободившейся рукой по лбу, тряхнула головой и за плечами
качнулась толстая русая коса.
- Так что же, - проговорил он уже более спокойно, - баба Настя платила вам?
- Еще вчерась, - улыбнулась девушка, - уплотила за месяц вперед.
- Это хорошо. Так, значит, вы у тетки Марьи живете?
- Ага.
- А я вас на деревне никогда не замечал.
Она улыбнулась шире, обнажив ровные крепкие зубы:
- Конечно. Я ж с Ракитина.
- Из Ракитино?
- Ага. Папаня с братом у городе баню строить нанялися, маманя к Оленьке в Торжок
подалась, а мы с Кешкой - к тете Марье.
- Значит, вы ей родня?
- Родня, а как же. Племянники мы ей.
- Это хорошо, - проговорил Антон и замолчал, не зная как продолжить разговор.
Девушка взялась за ручку двери, толкнула, обернувшись произнесла:
- Ну, пошла я. Досвиданья вам.
- Аааа... - растерянно протянул он, не в силах оторвать взгляда от ее лица. - А
как вас зовут?
- Таня, - ответила она, снова отводя рукой со лба русую прядь.
- А меня Антон, - сказал он и замялся, видя что она по-прежнему молчит и
улыбается, опустив ресницы.
- Ну я пошла, - повернулась она и шагнула за дверь.
Так в жизни Антона появилась Таня. Таня. Танечка. Танюша.
Они встречались в березовой роще, бежали, взявшись за руки к запруде, где,
раздвинув камыши, торчал киль голубой отцовской лодки.
Антон за цепь подтягивал ее к берегу, подсаживал Таню, прыгал сам и отталкивался
веслом от илистого берега.
Они плыли.
Пруд перетекал в неширокую реку, Антон греб так, как всегда гребется по течению
- легко, свободно. Таня сидела напротив, крепко держась за борта и глядя на
Антона своими карими глазами.
Вскоре река расширялась, обрастая по берегам ивняком и камышами, течение
становилось медленнее, Антон бросал весла и, сложив руки на коленях, молча
смотрел на Таню.
Она была прекрасна, эта стройная загорелая девушка, любящая его и любимая им.
А как прекрасна была их любовь - это чудо, расцветшее дивным живым садом в двух
юных сердцах!
Как прекрасны были вечера с полосами тумана вдоль речных берегов, и речная тишь,
и чистое вечернее небо и далекий лай деревенских собак.
Антон причаливал к знакомому камню, они выбирались на берег и под раскидистыми
ивами, чьи гибкие ветви так верно хранят вечернюю прохладу, он целовал Таню в
мягкие податливые губы.
Кругом было тихо, окутанная туманом река неслышно несла себя к Волге, плескаясь
доверчивой рыбой.
А губы любимой были горячими, нежными, желанными, ее руки дрожали, на шее билась
крохотная жилка.
Антон целовал истово, жадно, а она вздрагивала, опустив ему на плечи покорные
руки. Потом он подхватывал ее и нес в поле по русому, золотому, как и ее коса,
жнивью, она прижималась к нему и безмолвствовала, чуть дыша
Посередине поля стоял огромный стог сена, наплывающий на них как могучий
корабль. Это был ковчег их любви, уносящий от всего земного, поднимающий к
розовому вечернему небу, к искрам первых звезд.
Здесь на душистом сене они любили друг друга - юные, страстные, искренние в
своем первом чувстве...
Что может быть прекраснее первой любви? О каком другом чувстве можно писать так
много и подробно и, в то же время, не сказать ничего? Неподвластно оно перу,
бумаге и расчетливому писательскому уму, не держится в ровных типографских
строчках, не живет в толстых пропылившихся томах.
Так где же оно?
В глазах, в лицах, смотрящих друг на друга, в руках, сплетенных и не могущих
разъединиться, в сердцах, бьющихся в едином порыве.
Как они любили!
Антон с трудом встал с покосившейся лавочки, оперся ладонями о стол.
Тогда они лежали рядом, глядя в бескрайнее ночное небо, ее рука была мягкой и
спокойной, щека горячей, глаза влажно блестели в темноте.
- Антош, а что это за звездочка?
Ее голос звучал тихо, от близких губ шло горячее дыхание.
- Где?
- А воон там, у ковшика, самая яркая.
- Это Полярная звезда.
- Полярная?
- Да.
Помолчав, она продолжала:
- Полярная... это значит чьего-то поля, так?
Антон улыбнулся:
- Ну, как тебе сказать. Если небо - это поле, то это - главная его звезда.
Она вздохнула.
- Да...
