отпустили Тищенко. Тот грохнулся на пол и зашевелился в темноте, силясь
подняться. Секретарь приблизился к левой дверце и, разглядев еле различимую
горбатую двойку, повернулся к правой:
- Ага. Вот первая.
Он нащупал задвижку, оттянул ее и ударом ноги распахнул осевшую дверь. Из
открывшегося проема хлынул мутный пыльный свет и вместе с ним такая густая вонь,
что секретарь, отпрянув в темноту, стал оттуда разглядывать клеть. Она была
маленькой и узкой, почти как дверь. Дощатые, исцарапанные какими-то непонятными
знаками стены подпирали низкий потолок, сбитый из разнокалиберных жердей. В
торцевой стене было прорезано крохотное окошко, заложенное осколками мутного
стекла и затянутое гнутой решеткой. Пол в клети покрывал толстый, утрамбованный
слой помета, смешанного с опилками и соломой. На этой темно-коричневой,
бугристой, местами подсохшей подстилке лежал скорчившийся голый человек. Он был
мертв. Его худые, перепачканные пометом ноги подтянулись к подбородку, а руки
прижались к животу. Лица человека не было видно из-за длинных лохматых волос,
забитых опилками и комьями помета. Рой проворных весенних мух висел над его
худым, позеленевшим телом.
- Тааак, - протянул Кедрин, брезгливо раздувая ноздри, - первый...
- Первый, - набычась, Мокин смотрел из-за плеча секретаря. - Вишь, скорежило как
его. Довел, гнида... Ишь, худой-то какой.
Кедрин что-то пробормотал и стукнул кулаком по откинутой двери:
- А ну-ка, иди сюда!
Мокин отстранился, пропуская Тищенко. Кедрин схватил председателя за плечо и
втолкнул в клеть:
- А ну-ка, родословную! Живо!
Тищенко втянул голову в плечи и, косясь на труп, забормотал:
- Ростовцев Николай Львович, тридцать семь лет, сын нераскаявшегося вредителя,
внук эмигранта, правнук уездного врача, да врача... поступил два года назад из
Малоярославского госплемзавода.
- Родственники! - Кедрин снова треснул по двери.
- Сестра - Ростовцева Ирина Львовна использована в качестве живого удобрения при
посадке Парка Славы в городе Горьком.
- Братья!
- Тк нет братьев.
- Тааак, - секретарь, оттопырив губу, сосредоточенно пробарабанил костяшками по
двери и кивнул Тищенко:
- Пошли во вторую.
Клеть #2 была точь-в-точь как первая. Такие же шершавые, исцарапан-ные стены,
низкий потолок, загаженный пол, мутное зарешеченное окошко. Человек #2 лежал
посередине пола, раскинув посиневшие руки и ноги. Он был также волосат, худ и
грязен, остекленевшие глаза смотрели в потолок. Теряющийся в бороде рот был
открыт, в нем шумно копошились весенние мухи.
Стоя на пороге, Кедрин долго рассматривал труп, потом окликнул Тищенко:
- Родословная!
- Шварцман Михаил Иосифович, сын пораженца второй степени, внук левого эсера,
правнук богатого скорняка. Брат - Борис Иосифович - в шестнадцатой клети.
Поступили оба семь месяцев назад из Волоколамского госплемзавода...
Кедрин сухо кивнул головой.
- А что это они у тебя грязные такие? - спросил Мокин, протискиваясь между
секретарем и председателем. - Ты что - не мыл их совсем?
- Как же, - спохватился Тищенко, - как же не мыл-то, каждое воскресенье, все по
инструкции, из шланга поливали регулярно. А грязные тк это ж потому, что подохли
в позапрошлую пятницу; тк и мыть-то рожна какого, вот и грязные...
Мокин оттолкнул его плечом и повернулся к Кедрину:
- Во, Михалыч, сволочь какая! Лишний раз со шлангом пройтись тяжело! Какого
рожна? Зачем мне? Для чего? А сколько мне заплатят? - он плаксиво скривил губы,
передразнивая Тищенко.
- Тк ведь...
- Заткнись, гад! - Мокин угрожающе сжал кулак. Председатель попятился в темноту.
- Ты член партии, сволочь? А? Говори, член?!
- Тк, а как же, тк член, конечно...
- Был членом, - жестко проговорил Кедрин, захлопнул дверь и подошел к следующей.
- Третья.
Скорчившийся человек #3 лежал, отвернувшись к стене. На его желто-зеленой спине
отчетливо проступали острые, готовые прорвать кожу лопатки, ребра и искривленный
позвоночник.
Две испачканные кровью крысы выбрались из сплетений его окостеневших, поджатых к
животу рук, и, не торопясь, скрылись в дырявом углу. Нагнув голову, Кедрин
шагнул в клеть, подошел к трупу и перевернул его сапогом. Труп - твердый и
негнущийся - тяжело перевалился, выпустив из-под себя черный рой мух. Лицо
мертвеца было страшно обезображено крысами. В разъеденном животе поблескивали
сиреневые кишки.
Кедрин сплюнул и посмотрел на Тищенко:
- А это кто?
- Микешин Анатолий Семенович, сорок один год, сын пораженца, внук надкулачника,
правнук сапожника, прибыл четыре... нет, вру, пять. Пять лет назад. Сестры -
Антонина Семеновна и Наталья Семеновна содержатся в Усть-Каменогорском
нархозе...
- Они-то небось действительно содержатся. Не то что у тебя, - зло пробурчал
Мокин, разглядывая изуродованный труп, - ишь крыс развел. Обожрали все еще
живого, небось...
Кедрин вздохнул, вышел из клети, кивнул Мокину:
- Петь, открой четвертую.
Мокин отодвинул задвижку, распахнул неистово заскрипевшую дверь:
- Во, бля, как недорезанная...
Четвертый затворник сидел в правом углу, возле окошка, раскинув ноги, оперевшись
кудлатой головой о доски. Его узкое лицо с открытыми глазами казалось живым и
полным смысла, но зеленые пятна тления на груди и чудовищно вздувшийся, не
вяжущийся с его худобой живот свидетельствовали о смерти.
Секретарь осторожно вошел, присел на корточки и всмотрелся в него. Судя по
длинным ногам, мускулистым рукам и широкой груди он был, вероятно, высоким и
сильным человеком. В его лице было что-то заячье, - то ли от жидкой, кишащей
мухами бороды, то ли от приплюснутого носа. Высокий с залысинами лоб был бел.
Глаза, глубоко сидящие в сине-зеленых глазницах смотрели неподвижно и
внимательно. Кисть левой руки мертвеца была перебинтована тряпкой.
Тищенко просунул голову в дверь и забормотал:
- А это, товарищ Кедрин, Калашников Геннадий... Петрович. Петрович. Сын
вырожденца, внук врага народа, правнук адвоката.
Стоящий за ним Мокин хмыкнул:
- Во, падла какая!
Кедрин вздохнул и, запрокинув голову, стал разглядывать низкий щербатый потолок:
- Родственники есть?
- Нет.
- Небось за троих работал?
- Этот? - Тищенко оживился, - Тк, что вы, товарищ Кедрин. Болявый был. Чуть што
сожрал не то - запоносит и неделю пластом. Да руку еще прищемил. Это он на вид
здоровый. Атак - кисель. Я б давно его на удобрение списал, да сами знаете, - он
сильнее просунулся в дверь, доверительно прижал к груди тонущие в рукавах руки,
- списать-то - спишешь, а замену выбить - вопрос! В район ехать надо. Просить.
Кедрин поморщился, тяжело приподнялся:
- Для тебя, конечно, лишний раз в район съездить - вопрос. Привык тараканом
запечным жить.
- Привык, - протянул из темноты Мокин. - Хата с краю, ничего не знаю.
- И знать не хочу, - секретарь подошел к стене и стукнул по доскам сапогом. -
Гнилье какое. Как они у тебя не сбежали. Ведь все на соплях.
Он отступил и сильно ударил в стену ногой. Две нижние доски сломались.
- Вот это даааа! - Кедрин засмеялся, сокрушительно покачал головой, - Смотри,
Петь!
Мокин оттолкнул Тищенко, вошел в клеть:
- Мать моя вся в саже! Да ее ж пальцем пропереть можно! Ты что ж, гнида, и на
досках экономил, а?
Он повернулся к Тищенко. Тот отпрянул в тьму.
- Чо пятишься, лысый черт! А ну иди сюда!
Черная куртка Мокина угрожающе заскрипела. Он схватил Тищенко, втащил в клеть:
- Полюбуйся на свою работу!
Председатель засопел, забился в угол.
Кедрин еще раз пнул стенку. Кусок нижней доски с хрустом отлетел в сторону. В
темном проеме среди земли и червячков крысиного помета что-то белело. Кедрин
нагнулся и вытащил аккуратно сложенный вчетверо кусочек бумаги. Мокин подошел к
нему. Секретарь расправил листок. Он был влажный и остро пах крысами.
В середине теснились частые строчки:
Сумерки отмечены прохладой,
Как печатью - уголок листка.
На сухие руки яблонь сада
Напоролись грудью облака.
Ветер Капля. Косточка в стакане.
Непросохший слепок тишины.
Клавиши, уставши от касаний,
С головой в себя погружены.
Их не тронуть больше. Не пригубить
Белый мозг. Холодный рафинад.
Слитки переплавленных прелюдий
Из травы осколками горят.
По мере того, как входили в Кедрина расплывшиеся слова, лицо его вытягивалось и
серело. Мокин напряженно следил за ним, непонимающе шаря глазами по строчкам.
Кедрин перечитал еще раз и посмотрел на Тищенко. Лицо секретаря стало непомерно
узким. На побелевшем лбу выступила испарина. Не сводя широко раскрытых глаз с
председателя, он дрожащими руками скомкал листок. Тищенко - белый, как полотно,
с открытым ртом и пляшущим подбородком двинулся к нему из угла, умоляюще прижав
руки к груди. Кедрин размахнулся и со всего маха ударил его кулаком в лицо.
Председатель раскинул руки и шумно полетел на пол - под грязные сапоги
подскочившего начальника районного ГБ.
Мокин бил быстро, сильно и точно; фуражка слетела с его головы, огненный чуб
рассыпался по лбу:
- Хы бля! Хы бля! Хы бля!
Тищенко стонал, вскрикивал, закрывался руками, пытался ползти в угол, но везде
его доставали эти косолапые, проворные сапоги, с хряском врезающиеся в живот, в
грудь, в лицо.
Кедрин горящими глазами следил за избиением, тряс побелевшим кулаком:
- Так его, Петь, так его, гада...
Вскоре председатель уже не кричал и не стонал, а свернувшись кренделем тяжело
пыхтел, хлюпал разбитым ртом.
Напоследок Мокин отскочил к дверце, разбежался и изо всех сил пнул его в ватный
живот. Тищенко ухнул, отлетел к стене и, стукнувшись головой о гнилые доски,
затих.
Мокин прислонился к косяку, тяжело дыша. Лицо его раскраснелось, янтарный чуб
приклеился к потному лбу:
- Все, Михалыч, уделал падлу...
Кедрин молча хлопнул его по плечу. Мокин зло рассмеялся, провел рукой по лицу:
- Порядок у него! Для порядку! Сссука...
Секретарь достал "Беломор", щелкнул по дну, протянул Мокину. Тот схватил
вылезшую папиросу, громко продул, сунул в зубы. Чиркнув спичкой, Кедрин поджег
скомканный листок, поднес Мокину. Тот прикурил, порывисто склонившись:
- А ты, Михалыч?
- Не хочу. Накурился, - сдержанно улыбнулся секретарь, бросил горящий листок на
сломанные доски и вытянул из кармана смятый вымпел.
- Образцовое хозяйство! - Мокин икнул и отрывисто захохотал.
Секретарь брезгливо тряхнул шелковый треугольник, что-то пробормо-тал и
осторожно положил его на горящий листок. Шелк скорчился, стал проростать жадными
язычками.
Кедрин осторожно придвинул доски к проломленной стене. Пламя скользнуло по
грязному дереву, заколебалось, неторопливо потянулось вверх. Доски затрещали.
Мокин улыбнулся, шумно выпустил дым:
- Ишь. Горит...
- Что ж ты хочешь, имеет право, - отозвался Кедрин.
- Имеет, а как же, - Мокин нагнулся ища свалившуюся фуражку. Она - грязная,
истоптанная - валялась возле ноги мертвеца.
- Фу ты, еб твою... - Мокин брезгливо приподнял ее двумя пальцами, - вишь, сам
же и затоптал. Ну не мудило я?
Кедрин посмотрел на фуражку, покачал головой:
- Даааа. Разошелся ты. Чуть голову не потерял.
- Голову - ладно! Новая отрастет! - Мокин засмеялся. - А эту больше не оденешь.
Вишь! Вся в говне. Не стирать же...
- Это точно.
Мокин взял фуражку за козырек, помахал ей:
- Придется, Михалыч, тут оставить. Жмурикам на память.
Он шагнул к мертвецу, с размаха нахлобучил фуражку ему на голову:
- Носи на здоровье!
Две доски над проломом уже занялись - неяркое, голубоватое пламя торопливо
ползло по ним. Клеть наполнялась дымом. Он повисал под грубым потолком мутными,
вяло шевелящимися волокнами.
Секретарь сунул руки в карманы:
- Ну что, пошли?
- Идем, - ответил Мокин, отмахиваясь от дыма, - А то уж глаза щипит. Как в бане.
Доски-то сырые. - Он вышел в коридор, поднял лежащий возле двери макет. Кедрин
шагнул вслед за ним, но на пороге оглянулся, посмотрел на мертвеца. Он сидел в
той же позе - раскинув ноги, выпятив распухший зеленый живот. Из-под косо
нахлобученной фуражки торчали грязные волосы. Дым плавал возле лица, оживляя его
