фуражку, - проверил я, проверил!
- Ну и что? - Кедрин вынул руки из карманов.
- Да умора, бля! - зло засмеялся Мокин, сверкнув рысьими глазами на Тищенко. -
Такой порядок - курам на смех! Подхожу к амбару, а он - раскрыт. Возится там
какая-то бабища и старик столетний. Я к ним. Вы, говорю, кто такие? Она мне
отвечает - я, дескать, кладовщица, а это - сторож. Ну я чин-чинарем спрашиваю
их, а что вы делаете, сторож и кладовщица? - Да, - говорят, - зерно смотрим. К
посевной. Дескать, где подгнило, где отсырело. Скоро, мол, сортировать начнем. И
- снова к мешкам. Шуруют по ним, развязывают, смотрят. Я огляделся - вокруг
грязь страшенная, гниль, говно крысиное - не передохнуть. А в углу, значит,
стоит канистра и лампа керосиновая. Я снова к бабе. А это, - говорю, - что?
Керосин, - говорит, - здесь электричества нет, должно быть, крысы провод
перегрызли, так вот, - говорит, - приходится лампой пробавляться.
Кедрин помрачнел, по смуглым, поджавшимся щекам его вновь заходили желваки.
- Ну вот, тогда я ящик положил так-то вот и тихохонько, - Мокин аккуратно
опустил ящик на землю и крадучись двинулся мимо секретаря, - тихохонько к мешкам
подхожу к развязанным и толк их, толк, толк! - он стал пинать сапогом воздух. -
Ну и повалились они и зерно-то посыпалось. Но скажу тебе прямо, - Мокин
набычился, надвигаясь на секретаря, - Говеное зерно, гоооовенное! Серое,
понимаешь, - он откинул руку, брезгливо зашевелил короткими пальцами. - Мокрое,
пахнет, понимаешь, какой-то блевотиной.
Кедрин повернулся к Тищенко. Председатель стоял ни жив, ни мертв, бледный, как
смерть, с отвалившимся, мелко дрожащим подбородком.
- Так вот, - продолжал Мокин, - как зерно посыпалось, эти двое шасть ко мне! Ах
ты, - говорят, - сучье вымя, ты, кричат, - грабитель, насильник. Мы тебя сдадим
куда надо, народ судить будет. Особенно старик разошелся: бородой трясет, ногами
топает. Да и баба тоже. Ну я молчал, молчал, да кааак старику справа - тресь! Он
через мешки кубарем. Баба охнула, да к двери. Я ее, шкодницу, за юбку - хвать.
Она - визжать. Платок соскочил, я ее за седые патлы да как об стену-то башкой -
бац! Аж бревна загудели. Повалилась она, хрипит. Старик тоже в зерне стонет. Тут
я им лекцию и прочел.
Кедрин понимающе закивал головой.
- О технике безопасности, и об охране труда, и о международном положении. Только
вижу не действует на их самосознанье ничего - стонут да хрипят по-прежнему, как
свиньи голодные! Ну, Михалыч, ты меня знаешь, я человек терпеливый, но извини
меня, - Мокин насупился, обиженно тряхнул головой, - когда в душу насрут - здесь
и камень заговорит !
Кедрин снова кивнул.
- Ах, кричу, - дармоеды вы, сволочи! Не хотите уму-разуму учиться? Ну тогда я
вам на практике покажу, что по вашей халатности случиться может. Схватил
канистру с керосином и на зерно плесь! плесь! Спички вынул и поджег. А сам -
вон. Вот и сказ весь, - Мокин сглотнул и, переведя дух, тихо спросил: - Дай
закурить, что ли...
Кедрин вытащил папиросы. Они закурили. Секретарь, выпуская дым, посмотрел вверх.
По бледному голубому небу ползли жиденькие облака. Воздух был теплым, пах сырой
землей и гарью. Слабый ветер шевелил голые ветки кустов.
Секретарь сплюнул, тронул Мокина за плечо:
- Ты на плане отметил?
- А как же! - встрепенулся гот, - прямо как выскочил - сразу и выдрал.
Он протянул Кедрину ящик. На месте амбара было пусто - лишь остался светлый
прямоугольник со следами вырванных с корнем стен.
- Полюбуйся, подлец, на свою работу! - крикнул секретарь.
Мокин повернулся к Тищенко и медленно поднял ящик над головой.
Солнце сверкнуло в полоске стеклянной речки. Тищенко закрыл глаза и попятился
- Что, стыд берет? - Кедрин бросил в траву искусанный окурок, тронул за плечо
оцепеневшего Мокина. - Ладно, пошли, Петь....
Тот сразу обмяк, бессильно опустил ящик, заскрипел кожей:
- За этой гнидой? На ферму?
- Да.
- Ну пошли - так пошли, - Мокин лениво подхватил ящик и погрозил кулаком
председателю. Тот пошатнулся и двинулся вниз вобрав голову в плечи, поминутно
оглядываясь.
Дно оврага было грязным и сырым. Здесь стояла черная вода с остатк-ами снега. От
нее тянуло холодом и пахло мокрым тряпьем. То здесь, то там попадались
неряшливые предметы: ржавая спинка кровати, консервные банки, бумага, бутылки,
доски, полусожженные автопокрышки. Тищенко осторожно обходил их, косился,
оглядывался и брел дальше. Он двигался, словно плохо починенная кукла,
спрятанные в длинные рукава руки беспомощно болтались, лысая голова ушла в
плечи, под неуверенно ступающими сапогами хлюпала вода и хрустел снег. Кедрин с
Мокиным шли сзади - громко переговаривались, выбирали места посуше.
Возле торчащего из пожухлой травы листа жести они остановились, не сговариваясь,
откинули полы и стали расстегивать ширинки.
- Эй, Иван Сусанин, - крикнул Мокин в грязную спину Тищенко, - притормози.
Председатель остановился.
- Подходи, третьим будешь. Я угощаю, - Мокин рыгнул и стал выписывать лимонной
струЛй на ржавом железе кренделя и зигзаги. Струя Кедрина - потоньше и
побесцветней - ударила под загнувшийся край листа, в черную, гневно
забормотавшую воду.
Тищенко робко подошел ближе.
- Что, брезгуешь компанией? - Мокин тщетно старался смыть присохший к жести
клочок газеты.
- Тк не хочу я, просто не хочу...
- Знаааем! Не хочу. Кабы нас не было - захотел. Правда, Михалыч?
- Захотел бы, конечно. Он такой.
- Так, что вы, тк...
- Да скажи прямо - захотел бы!
- Тк нет ведь...
- Захотел бы! Ой захотееел! - Мокин долго отряхивался, раскорячив ноги.
Застегнувшись, он вытер руку о галифе и продекламировал:
- На севере диком. Стоит одиноко. Сосна.
Кедрин, запахивая пальто, серьезно добавил:
- Со сна.
Мокин заржал.
Тищенко съежился, непонимающе переступил. Кедрин поправил кепку, пристально
посмотрел на него:
- Не дошло?
Председатель заискивающе улыбнулся, пожал плечами.
- Так до него, Михалыч, как до жирафы, - Мокин обхватил Кедрина за плечо,
дружески качнул, - не понимает он, как мы каламбурим.
- Как мы калом бурим, - улыбнувшись, добавил секретарь.
Мокин снова заржал, прошлепал по воде к Тищенко и подтолкнул его:
- Давай, топай дальше, Сусанин.
Ферма стояла на небольшом пустыре, обросшим по краям чахлыми кустами. Пустырь -
вытоптанный, грязный, с двумя покосившимися телеграфными столбами был огорожен
грубо сколоченными жердями.
Тищенко первый подошел к изгороди, налег грудью и, кряхтя, перелез. Мокин с
Кедриным остановились:
- Ты что, всегда так лазиешь?
- Тк, товарищ Кедрин, калиток-то не напасешься - сломают. А жердь - она
надежнее.
Тищенко поплевал на руки и принялся тереть ими запачканный ватник.
- Значит нам прикажешь за тобой?
- Тк конешно, а как же.
Секретарь покачал головой, что-то соображая, потом схватился за прясло и
порывисто перемахнул его. Мокин передал ему ящик и неуклюже перевалился следом.
Тищенко поплелся к ферме.
Длинная и приземистая, она была сложена из белого осыпающегося кирпича и покрыта
потемневшим шифером. По бокам ее тянулись маленькие квадратные окошки. На
деревянных воротах фермы висел похожий на гирю замок. Тищенко подошел к воротам,
порывшись в карманах, вытащил ключ с продетой в кольцо бечевкой, отомкнул замок
и потянул за железную скобу, вогнанную в побуревшие доски вместо дверной ручки.
Ворота заскрипели и распахнулись.
Из темного проема хлынул тяжелый смрад разложившейся плоти.
Кедрин поморщился и отшатнулся. Мокин сплюнул:
- Ты что ж, не вывез дохлятину?
- Тк да, не вывез, - потупившись, пробормотал Тищенко, - не успели. Да и машин
не было.
Мокин посмотрел на Кедрина и шлепнул свободной рукой по бедру:
- Михалыч! Ну как тут спокойным быть? Как с таким говном говорить?
- С ним не говорить. С ним воевать нужно, - поигрывая желваками, Кедрин угрюмо
всматривался в темноту.
Мокин повернулся к председателю:
- Ты что, черт лысый, не смог их в овраг сволочь, да закопать ?
- Тк, ведь по инструкции-то...
- Да какая тебе инструкция нужна?! Вредитель, сволочь! Мокин размахнулся, но
секретарь вовремя перехватил его руку:
- Погоди, Петь. Погоди.
И пересиливая вонь, шагнул в распахнутые ворота - на грязный бетонный пол фермы.
Внутри было темно и сыро. Узкий коридор, начинавшийся у самого входа, тянулся
через всю ферму, постепенно теряясь в темноте По обеим сторонам коридора
лепились частые клети, обитые досками, фанерой, картоном и жестью. Дверцы клетей
были лихо пронумерованы синей краской. Сверху нависали многочисленные
перекрытия, подпорки и балки, сквозь сумрачные переплетения которых различались
полоски серого шифера. Бетонный пол был облеплен грязными опилками, соломой,
землей и растоптанным кормом. Раскисший, мокрый корм лежал и в жестяных
желобках, тянущихся через весь коридор вдоль клетей.
Кедрин подошел к желобу и брезгливо заглянул в него. В зеленоватой, подернутой
плесенью жиже плавали картофельные очистки, силос и распухшее зерно. Сзади
осторожно подошел Мокин, заглянул через плечо секретаря:
- Эт что, он этим их кормит?
Кедрин что-то буркнул, не поворачиваясь, крикнул Тищенко:
- Иди сюда!
Еле передвигая ноги, председатель прошаркал к нему.
Секретарь в упор посмотрел на него:
- Почему у тебя корм в таком состоянии?
- Тк ведь и не...
- Что - не?
- Не нужон он больше-то корм...
- Как это - не нужон?
- Тк кормить-то некого...
Кедрин прищурился, словно вспоминая что-то, потом вдруг побледнел, удивленно
подняв брови:
- Постой, постой... Значит у тебя... Как?! Что - все?! До одного?!
Председатель съежился, опустил голову:
- Все, товарищ Кедрин.
Секретарь оторопело шагнул к крайней клети. На ее дверце красовался корявый, в
двух местах потекший номер: 98.
Кедрин непонимающе посмотрел на него и обернулся к Тищенко:
- Что - все девяносто восемь? Девяносто восемь голов?!
Председатель стоял перед ним - втянув голову в плечи и согнувшись так сильно,
словно собирался ткнуться потной лысиной в грязный пол.
- Я тебя спрашиваю, сука! - закричал Кедрин. - Все девяносто восемь?! Да?!
Тищенко выдохнул в складки ватника:
- Все...
Мокин схватил его за шиворот и тряхнул так, что у председателя лязгнули зубы:
- Да что ты мямлишь, гаденыш, говори ясней! Отчего подохли? Когда? Как?
Тищенко вцепился рукой в собственный ворот и забормотал:
- Тк от ящура, все от ящура, мне ветеринар говорил, ящур всех и выкосил, а моей
вины-то нет, граждане, товарищи дорогие, - его голос задрожал, срываясь в
плачущий фальцет, - я ж ни при чем здесь, я ж все делал и корма хорошие, и
условия, и ухаживал и сам на ферму с утра пораньше, за каждым следил, каждого
наперечет знаю, а это... ящур, ящур, не виноват я, не виноват и не...
- Ты нам Лазаря не пой, гнида! - оборвал его Мокин. - Не виноват! Ты во всем не
виноват! Правление с мастерской сгорели - не виноват! В амбар красного петуха
пустили - не виноват! Вышка рухнула - не виноват!
- Враги под носом живут - тоже не виноват, - вставил Кедрин.
- Тк ведь писал я на них в райком-то, писал! - завыл Тищенко.
- Писал ты, а не писал! - рявкнул Мокин, надвигаясь на него, - Писал! А
по-просту - ссал!! На партию, на органы, на народ! На всех нассал и насрал!
Тишенко закрыл лицо руками и зарыдал в голос. Кедрин вцепился в него, затряс:
- Хватит выть, гад! Хватит! Как отвечать - гак в кусты! Москва слезам не верит!
И оглянувшись на крайнюю клеть, снова тряхнул валящегося и ноющего председателя:
- Это девяносто восьмая? Да не падай ты, сволочь.... А где первая? Где первая? В
том конце? В том, говори?!
- В тоооом...
- А ну пошли. Ты божился, что всех наперечет знаешь, пойдем к первой! Помоги-ка,
Петь!
Они вцепились и председателя, потащили по коридору в сырую и вонючую тьму.
Голова Тищенко пропала в задравшемся ватнике, ноги беспомощно волочились по
полу. Мокин сопел, то и дело подталкивая его коленом. Чем дальше продвигались
они, тем темнее становилось. Коридор, казалось, суживался, надвигаясь с обеих
сторон бурыми дверцами клетей. Под ногами скользило и чмокало.
Когда коридор уперся в глухую дощатую стену, Кедрин с Мокиным остановились,
