РИТА (рыгает, смеется). Странно...
МИША. Что, милая?
РИТА. Почему - только русская кровь?
МИША. Никто не знает.
РИТА. Только русская! Не татарская, не калмыцкая...
МИША. Не грузинская... и даже не армянская... плавно... плавно... (закрывает
глаза)... все плавно... белые...
РИТА (берет его руки в свои). Расскажи, Расскажи. Расскажи.
МИША (не открывая глаз). Он недавно нанялся. Тромбовальщиком. Бывший зек. Сидел
за воровство. Рассказывал немного про Туруханский край. Как там ноги потерял.
РИТА. Он безногий?
МИША. А... я не сказал сразу?
РИТА. Ты не сказал сразу
МИША. Да. Безногий. В Туруханске был их лагерь. Он работал на пилораме. И
блатные проиграли его в карты.
РИТА. Как это?
МИША. Ну, если играть больше не на что, уголовники играют на людей... белые...
белые... на живых теплокровных людей...
РИТА. А причем здесь ноги?
МИША. Они отрезали ему ноги на пилораме.
РИТА. Зачем?
МИША. Затем, что проиграли его в карты.
РИТА. А причем здесь ноги? Они же его проиграли. А не ноги.
МИША (некоторое время молчит, закрыв глаза). Ноги им были не нужны. Им нужно
было просто их отрезать.
РИТА. А он? Он им был нужен?
МИША. Он... он... им не был нужен. Он был нужен мне.
РИТА (счастливо смеется). Я ничего не понимаю... ха-ха-ха! О, как я давно не
была у мамы!
МИША (качает головой). Нет... все не так плавно... не все блестит...
РИТА. У нее опять звон в ушах. Говорят, это следствие звуковой травмы. Но она
никуда не выходит. Откуда у нее звуковая травма?
МИША. Радио. Радио. Оно сейчас развивается... дикими, страшными темпами. Радио
может все. Оно... даже может проникать в человеческие тела...
РИТА. И в кровь?
МИША. И в кровь.
РИТА. Как это возможно?
МИША. Волны... радиоволны... (открывает глаза)... Он тромбовал бетон под
фундамент. Лучше любой машины. Залезал в свежую заливку, рабочие протягивали ему
шест. Он хватался за шест руками, а нижним торсом своим начинал... так вот...
быстро и тяжело вибрировать... трястись так... быстро и тяжело...
РИТА. Как эпилептик? Или... как испуганный, смертельно испуганный человек? У нас
когда выгоняли Покревскую, она тряслась. Так тряслась, так тряслась... я
никогда... никогда...
МИША, Он трясся, как... не знаю... возможно это никто не может объяснить...
РИТА. Он был веселый?
МИША. Нет.
РИТА. Почему?
МИША, Не знаю. Он много страдал.
РИТА. Понимаешь, это, на самом деле, не важно. Человек может много страдать или
внутренне все время мучиться, а при этом, как... ну... как бывает, да?... при
этом быть и оставаться... весельчаком. И порядочным человеком. Очень порядочным.
МИША. Не знаю. Не уверен. Порядочными людьми рождаются. А не становятся. Как
дядя Мотя.
РИТА. Ну, дядя Мотя! Как можно сравнивать дядю Мотю и этого... как... вибро...
трясульщик...
МИША. Тром-бо-валь-щик. Запомни. (Серьезно смотрит ей в глаза.) Это очень важная
профессия. Особенно теперь... в наши дни... когда нам приходиться строить...
возводить разрушенное... то, что унесла война... и надо строить, строить,
строить... очень много строить. По всей стране. А страна у нас большая.
РИТА (зажмуривается). Огромная! Мне иногда даже страшно! Представляешь, когда в
Москве утро - во Владивостоке уже полночь. Люди ложатся спать, разбирают
постели, укладывают детей.
МИША. И стариков. Старики ведь - как дети.
РИТА. Они беспомощны!
МИША. Очень. Иногда... (вздыхает) это противно.
РИТА. Нет!
МИША. Очень. Что-то... страшное такое...
РИТА. Смерть?
МИША. Нет, нет. Нет. Смерть... это смерть....
РИТА. А он... русский?
МИША. А как ты думаешь?
РИТА (смотрит на Мишу, потом на стакан, смеется и качает головой). Я дура...
извини.
МИША. Ничего.
РИТА. Ну, а что потом было?
МИША. Когда?
РИТА. Ну... он тромбовал, тромбовал... этот... вибро...
МИША (машет рукой). Ах, да... я недорассказал... значит, он работал в бригаде
Дурова, и...
РИТА. Это... родственник Дурова?
МИША. Какого?
РИТА. Ну, который со зверями... кувырки там разные... заяц барабанит... очень
смешно... а я второй раз не пошла, свинкой болела.
МИША. Да нет... Дуров... это простой такой мужик... ну, работяга такой.
Туповатый, но... дело знает. И вот, представь, работал этот у него... и я...
знаешь... я всегда чувствую потенциальных доноров. Всегда. Это как... чувство
цвета... или... нет, это, как абсолютный слух. Вот, смотри, (чокается своим
пустым стаканом со стаканом Риты)... какая нота?
РИТА (щурится). Ну... фа, фа-диез... но у меня не абсолютный слух. Вот у
Мамедовой Зойки - с рождения. И память - фе-но-ме-нальная! Фе-но-ме-нальная! За
спиной что-нибудь сыграй - она сядет и сразу запишет. А скрипачка
посредственная. Вот загадка жизни!
МИША. Я с ним сразу разговорился... и понял - солью с него. Много не будет, но
пол-литра - солью! Сто процентов!
РИТА (сползает со стула на пол, садится рядом с грелкой, берет ее в руки). А...
это... было пол-литра?
МИША. Почти... почти... (нюхает стакан) почти поллитра... сто процентов...
РИТА (вертит в руках грелку, вытягивает пробку, сует в грелку палец, потом
облизывает его; повторяет это движение). А... почему... всего пол-литра?...
МИША. Рит, ну мы же говорили с тобой... и не раз...
РИТА. Почему? Тебе... жалко слить чуточку побольше?
МИША (со вздохом трясет головой). Опять - двадцать пять... Ты не понимаешь?
РИТА. Почему... ты не думаешь обо мне...
МИША. Я завел его в арматурную... когда перерыв был на обед... и напоил
портвейном с барбиталом... он выпил почти бутылку...
РИТА. Ты никогда... не думал обо мне... (раскачивается, прижав грелку к лицу)...
никогда...
МИША. Он заснул... быстро заснул... а я из паховой вены слил у него... но,
сливать больше - опасно! Как ты не понимаешь элементарных вещей? Ты - человек с
высшим образованием! Ты восемнадцать лет училась! Восемнадцать лет! И не можешь
понять!
РИТА (оторопело смотрит на него, потом встает, подходит с грелкой в руке,
опускается на колени перед Мишей). Мишенька... я еще хочу
МИША. Рита... (Морщась, трясет головой.) Рита...
РИТА. Мишенька... умоляю тебя...
МИША. Рита.
РИТА. Мишенька... я не буду больше... но... я умоляю...
МИША. Рита! Прекрати! Прекрати!
РИТА. Я очень хочу... (плачет)... очень... очень...
МИША. Ты хочешь мучить меня?
РИТА. Умоляю! Умоляю! (Хватает его за ноги.)
МИША, Рита, я обижусь. Я серьезно... обижусь...
РИТА. Милый! Родной! Умоляю! Умоляю!
МИША. Я... уйду сейчас. Ты этого хочешь?
РИТА. Умоляю! Ну, если я умоляю?! Если я, я, я умоляю тебя?! Умоляю тебя?!
МИША (встает, шатаясь идет к вешалке). Рита... я не понимаю таких вещей... Тогда
вообще... не надо ничего делать... и не надо вместе делать...
РИТА (ползет за ним). Ну... почему мои слова... почему я... и все, все мое...
ничего для тебя... совсем ничего? Совсем - пустое место? Я - пустое место? Я -
пустое место? (Рыдает.)
МИША (надевает пальто на свое голое тело). Ты знаешь... я человек принципов... я
не умею лгать... и не умею... вести... так вот... я этого не умею... и не умел
никогда...
РИТА (ловит его руками за полу пальто). Я... я для тебя - что? Ответь! Что я для
тебя?! (Рыдает.) Что я такое для тебя?! Что я? И кто я? Я... мешок... мешковина?
Я мешковина? Так? Как тогда? Как у Федоровых на елке?! Я кусок ваты?! Да?! Да?
МИША. И я... никогда не пойму таких... людей... для меня есть... люди... и есть
нелюди... есть... культура поведения... а такого я не пойму... никогда...
Миша берется за ручку двери, поворачивает ключ, Рита хватает его за ноги и
истерично кричит, не пуская. Вдруг раздается хлопок двери в прихожей и
насвистывание. Рита и Миша застывают.
РИТА (шепотом). Это... Иван.
МИША (шепотом). Почему? Почему?
ИВАН (за дверью, в прихожей). Ау! Ритка! Ты дома?
МИША (шепотом). Молчи!
РИТА (смотрит на Мишу и неожиданно отвечает). Да!
ИВАН. Законно! Жрать хочу - умираю! Слышь, у нас плавун прорвало! Полстанции -
под водой! Гуляем до понедельника, родимая мама! Рит! У тебя хлеб остался?
РИТА. Да!
ИВАН. Живем! (Шумно, со свистом раздевается.)
МИША (яростным шепотом). Ты... хочешь погубить?! Погубить?!
Рита ползет к шкафу, открывает, достает утюг, протягивает Мише.
МИША (шепотом). Ты с ума сошла! Ты с ума сошла!
РИТА (шепотом). Он русский. Он русский. Он русский.
ИВАН. Слышь, Ритка, а можт у тебя и выпить найдется?
РИТА. Да!
ИВАН. Вот, что значит - интеллигенция! (Подходит к двери Риты, стучит.) К вам
можно, мадам?
РИТА. Да!
Встает с пола, кидает утюг Мише; он ловит утюг. Рита отпирает дверь, распахивает
ее. На пороге стоит Иван. Голая Рита смотрит на него и пятится вглубь комнаты.
Стоящий за дверью Миша поднимает утюг над головой.
РИТА. Да! Да! Да!
Иван входит в комнату.
- Довольно, радость моя, - со вздохом разочарования произнес Сталин.
- Странная пьеса для Симонова, правда? - закрыла журнал Надежда, - Хотя, я не
знаю... может в конце там совсем другое... но тема, тема. Странно, да?
- Ничего странного, - заговорил, глядя в иллюминатор, Хрущев. - Когда писатель
шесть раз получает Сталинскую премию, он волей-неволей начинает перерождаться. А
тема... ну, так это же - злоба дня. После "дела врачей" все советские литераторы
как с цели посрывались: евреи и кровь, евреи и кровь. Безусловно, это две
большие темы, но трактовать их так примитивно, так вульгарно...
- Дело вовсе не в шести Сталинских премиях, - потушил сигару Сталин. - У каждого
писателя бывают взлеты и падения. Симонов слишком долго хорошо писал.
- Он такой некрасивый, - заговорила, вяжущая, Веста. - Маленький, пузатый, глаза
косые, картавит. А пишет так хорошо о любви... "Я любил тебя всю, твои руки и
губы отдельно". Натали Малиновская всего Симонова наизусть помнит. А что потом
там, в этой пьесе? Убили они этого русского Ивана?
- Я не дочитала до конца, - Надежда взяла стакан с яблочным соком, отпила. -
Все-таки Фадеев прав: тема шприца была, есть и будет главной в советской
литературе. Других равнозначных ей тем пока нет.
- К сожалению, - кивнул Сталин, встал и потянулся, - А не закусить ли нам?
Лететь еще часа два.
- Я не против, - потрогал свой огромный нос Хрущев.
- Папочка, а куда мы летим? - спросила Веста.
- Что бы ты хотела съесть, ангел мой? - спросил Сталин, кладя ей руку на голову.
- Тянитолкая, папочка, - подняла Веста свое красивое юное лицо.
О вылете Сталина с секретного аэродрома в неизвестном направлении Берии доложили
сразу Министра Госбезопасности удивил не сам факт вылета, а перечень лиц,
следующих со Сталиным.
Всякий раз, когда Берия сталкивался с чем-то необъяснимым, не укладывающимся в
логику его умозаключений, он впадал в странное оцепенение, словно ужаленный
невидимой змеей.
Сидя в своем небольшом лубянском кабинете, со вкусом отделанным янтарем и
розовым деревом, он не отрываясь смотрел на листок с оперативным сообщением,
перечитывая сухие строчки снова и снова.
- Хрущев и Сталин, - думал он вслух. - Но причем здесь семья? Сталин и семья. Но
причем здесь Хрущев?
Погасшая папироса лежала на краю янтарной пепельницы. Янтарные часы показывали
14.10. Солнце ярко светило в пуленепробиваемые стекла кабинета.
Берия положил листок на стол и снял трубку одного из восьми янтарных телефонов:
- Абакумова и Меркулова ко мне,
Вскоре в кабинет вошли два его самых близких и самых одаренных помощника:
лысоватый, стройный, улыбчивый князь Абакумов в отличном темно-синем костюме с
желто-голубым галстуком, в темно-синих перчатках, сжимающих легкую трость, с
неизменными дымчатыми очками в черепаховой оправе, и коренастый смуглолицый
атлет Меркулов в мундире генерала-полковника.
После сорокаминутного разговора Берии стало окончательно ясно, что причина столь
необычного вылета Сталина заключена в чемоданчике с голубым веществом.
- Он что-то знает о нем. Больше, чем мы, - заключил Берия. - Значит, наша
информация в этом деле не полная.
- Но все материалы хранятся у нас, patron, - Абакумов вставил в костяной
