последние мутные капли членом Сталина.
- Вечное возвращение... симбиоз... - пробормотал Сталин и засмеялся.
- Я люблю тебя, - устало прохрипел Хрущев в напомаженные волосы вождя.
Сталин взял его руку, поднес к губам и поцеловал. Хрущев стал осторожно вынимать
свой член из ануса вождя.
- Останься, прошу тебя, - Сталин целовал его костистые пальцы со слишком
выпуклыми ногтями. - Твоя сперма горячая. Как лава. Ее невероятно приятно
чувствовать внутри себя...
Хрущев замер.
Аджуба поймал краем потира последнюю, самую тягучую каплю, поставил потир на
заваленную книгами тумбочку и вышел.
- Ты много читаешь? - взгляд Сталина упал на книги.
- А что еще делать затворнику?
- Я забыл, что такое книга.
- Вождю простительно.
- Есть интересные писатели?
- Есть. Но нет интересных книг.
- В каком смысле?
- Понимаешь... что-то происходит с русской литературой. А что - я пока не могу
понять.
- Она гниет? - Наверно.
- Ну так, мы все гнием. Как только человек перестает расти, он начинает гнить.
- Книга - не человек.
- Ты хочешь сказать, что книги не гниют?
- Ты софист, Иосиф! - засмеялся Хрущев, и его уменьшившийся член вывалился из
ануса Сталина.
- Что это... "Один день Ивана Денисовича"? - прочел Сталин название рукописи,
лежащей на полу возле кровати.
- Денисовича, - поправил его Хрущев, в изнеможении переворачиваясь на спину -
Это повесть одного странного типа. Принес мне ее. Пешком шел в Архангельское из
крымских лагерей принудительной любви,
- Из LOVEЛАГА?
- Да. Сказал, что в дороге сносил четыре пары сапог. Я сразу усомнился.
- Он сидел там? - Сталин взял с золотого блюда гроздь винограда, оторвал
виноградину, вложил в губы Хрущева.
- Да. Кажется, лет семь. Потом в ссылке был, в Коктебеле. Ну, и написал повесть.
О быте в LOVEЛАГЕ.
- Я слышал, сейчас многие бросились писать на эту тему. Злоба дня. Интересная
повесть?
- Странная... Написано будто бы живо и достоверно, но... в ней что-то изначально
фальшивое.
- Расскажи, - Сталин с удовольствием ел виноград.
- Да что, собственно, рассказывать, - зевнул Хрущев. - Иван Леопольдович
Денисович, махровый одесский жид, был приговорен ОСО к десяти годам LOVEЛАГА за
сексуальные перверсии третьей степени. Работал аккомпаниатором в одесской
филармонии. Заманивал к себе домой школьниц старших классов, поил ликером со
снотворным. Когда засыпали - сношал во все отверстия, набивал вагину собственным
дерьмом, зашивал золотой ниткой. Потом одевал в подвенечное платье, отвозил в
Луна-парк, сажал с собой на карусель и катался до тех пор, пока школьница не
просыпалась. Больше всего ему нравилось ее выражение лица в момент пробуждения.
Ну, и в повести описан один день его лагерной жизни. Как он сношает и как его.
- И что в ней фальшивого, mon cher? - Сталин принялся кормить Хрущева.
- Во-первых - на сто страниц ни одного итальянского слова. О французском языке
вообще речи не идет. Английские фразы встречаются, но крайне редко. Выходит, что
все зеки говорят по-русски? Что за арогантность?
- Это странно, - рассматривал его лицо Сталин.
- Во-вторых, там описаны какие-то невинные детские сношения. Нет ни ебли в
печень, ни говноебания, ни подкожной ебли. А классическая лагерная ебля старика
через катетер?
- Об этом знает даже моя Веста.
- В-третьих, кухня. Этот Денисович брюзжит, что его тошнит от супа из спаржи и
кур по-венгерски, которыми их кормят чуть ли не каждый день. Их бригадир (у них
там принудительное шитье бисером и вязание кружев) страдает изжогой и отдает
порцию "прогорклых, пережаренных напрожгг до нестерпимой окогмной горчины"
трюфелей другому заключенному, а тот "радостно склоняется над ней". Вино у них,
якобы, только крымское, французским не пахнет. Кокаин в кокскафе разбавлен
сахаром.
- Бред сивой кобылы. В LOVEЛАГ идет первосортный колумбийский кокаин, качество
контролирует МГБ, все бармены в кокскафе - офицеры госбезопасности, им в голову
не придет разбавлять продукт...
- В общем, какие-то подозрительные лагеря... да и тип этот мне сразу не
понравился. Хитрый. А русский писатель не должен быть хитрым. Грубым, наглым,
злым - пожалуйста. Только не хитрым... У меня истопником служит Варлам. Он
полжизни отбухал в крымском LOVEЛАГЕ. Колоритный персонаж. У него раздвоенный
фаллос для ебли в ноздри. Руки согнуты по форме человеческих голов. Он поимел в
ноздри десятки тысяч людей. Я ему дал прочесть. Так он мне сразу сказал: "Я в
таких лагерях не сидел". Ну, а в-четвертых...
- А в-четвертых, я люблю тебя, - Сталин поцеловал его в жующие губы.
Хрущев ответил долгим поцелуем. Затем бодро встал, взял потир и осушил одним
духом.
- Mon cher ami, сейчас я покажу тебе одну вещь, - проговорил Сталин, глядя на
свой чемоданчик, стоящий у двери спальной. - Очень важную. Ее мы ждем с тобой
уже 16 лет.
Хрущев замер с потиром в руке и медленно повернулся к Сталину.
Иосиф бежал по утренней Москве.
Мартовское солнце встало и не по-весеннему ярко освещало столицу советской
империи. Серебристые дирижабли с портретами членов Политбюро висели в
безоблачном небе. По оттаявшим улицам спешили машины и пешеходы. Капель
струилась с переливающихся на солнце сосулек. Сизые, словно облитые воском
голуби ворковали на теплой жести крыш, взъерошенные воробьи неряшливо чирикали в
грязи дворов. Лязгали и звонили трамваи. Зазывно кричали уличные торговцы.
Обогнув громаду Дворца Советов с восьмидесятиметровым Лениным, Иосиф выбежал на
Фрунзенскую набережную и, оперевшись о гранитный парапет, перевел дыхание.
Внизу не спешно текла Москва-река, неся редкие льдины и мусор. Солнце играло в
серо-зеленой воде.
Иосиф сплюнул в воду.
Он до сих пор не верил в происшедшее с ним, убеждая себя, что все это было
тягостным сном и что он во сне проглотил наследие великой ААА. Но тяжесть в
животе и необычный кисло-гниловатый привкус во рту сурово возвращали его к
реальности.
- Ночной кораблик... - пробормотал он, щурясь на воду, и снова сплюнул.
Близко от него проехал грузовик, обдал водой из лужи. Иосиф рассеянно посмотрел
на мокрые брюки, громко шмыгнул носом и бесцельно пошел по набережной.
Напряжение в животе росло, будоража воображение и память. Иосиф видел себя в
Петербурге, на фотофабрике отца. Бодро блестящий лысиной отец показывает ему
новый проявочный цех, тыча своей белой тростью с золотым наконечником в ванны с
реактивами, вороша клубки пленок, постукивая по новым, пахнущим лаком столам, по
желто-коричневой плитке пола, по только что вставленным оконным рамам.
- Все тебе останется, зуслик! Азохен вэй! Камни, дубины, обрывки новостей,
перетертый с чесноком и солью Абрам, запах священных солдатов, сушеная кровь, -
все! все! - громко смеется отец, обнимая Иосифа и подводя его к идеально белой
двери с пластмассовой эмблемой в виде свиного окорока.
- Что здесь, папа? - спрашивает Иосиф, трогая толстое, до слез родное ухо отца.
- Персонал по мясной проявке, - отец поворачивает серебряный ключ в замке двери.
- Эти сволочи хотели расстрелять 618 миллионов человек, а фонды обеспечили
только на 26%! Вэйзмир! Понимаешь, зуслик?
- Понимаю, - понимает Иосиф, вваливаясь в тесную, чудовищно смердящую комнату
Она заставлена узкими железными ящиками. В них сидят и заживо гниют рабочие
отцовской фабрики.
- Покажи женщину, папа! - трепеща, шепчет Иосиф в родное, пахнущее одеколоном
"Цитадель", ухо.
- На Мойке, всех на Мойке, всех, всех до одной на Мойке, на Мойке, зуслик, шоб я
исдох, на Мойке, на Мойке все, все, все! - яростно шипит отец, открывая ящик
N153.
В нем стоит шестнадцатилетняя еврейская девушка невероятной, ослепительной
красоты. От ее божественного тела исходит чудовищная вонь. Отец касается концом
трости ее пупка, и девушка, как заведенная кукла, открывает рот и механически
повторяет одну фразу:
- Ферфолан дер ганце постройке... ферфолан дер ганце постройке...
- Это тебе не гоем шикса, - шепчет отец Иосифу и концом трости теребит соски на
небольшой груди девушки. - Тягай ее у шлафенциммер, зуслик, с ней пойдет не
потский разговор, шоб я стал шикер и ганеф!
Иосиф, цепенея от ужаса, отдается девушке на кровати родителей.
- Йося, ты вже торопишься, - улыбается полная белолицая мать, кладя ему на лоб
смоченный водкой носовой платок - Так киндермахен делают только неумные люди.
- Мама, ну я не знаю что, ну оставьте его в покое! - истерично кричит сестра,
поднося к своим глазам два медных шара от кровати и отражаясь в них.
- Ферфолан дгр ганце постройке... - повторяет девушка, насилуя Иосифа.
Стальные руки ее, сжимаясь, ломают ему ребра.
- Ты давно у меня не снимался, зуслик, - грустно улыбается отец.
- Будить динозавра... - пробормотал Иосиф и пнул кусок льда.
Лед отлетел на проезжую часть набережной. Иосиф побежал.
- Будить динозавра... будить динозавра... - бормотал он, шмыгая носом.
Ему захотелось помочиться. Он остановился, расстегнул пальто и брюки и с
наслаждением пустил теплую струю мочи на тротуар.
- И как же тебе не совестно? - спросила прошедшая мимо старушка.
- Все немного волхвы... - Иосиф до слез в глазах смотрел на свою исходящую паром
мочу
Школьник с большим ранцем кинул ему в спину снежок.
Иосиф побежал дальше, не застегнувшись. Его тупоносые ботинки шлепали по лужам.
Люди, дома и улицы мелькали в его выпученных глазах,
Он остановился только наверху Воробьевых гор. За его спиной возвышалась громада
МГУ, а перед ним простиралась Москва.
- Пила свое вино... - задыхаясь, пробормотал он и прижал пылающую щеку к
гранитному парапету смотровой площадки.
Гранит медленно дышал, как каменный слон. Иосифу захотелось стать гранитным
деревом и скрежетать тяжелыми словами. Пронизанный солнцем воздух пах медными
шарами от кровати. Земля была плоской и соленой от человеческой мочи.
- Готовя дно... - прошептал Иосиф в гранит и вдруг почувствовал, как черное яйцо
лопнуло в его желудке.
Он поднял голову и посмотрел на Москву. Она сложилась, как карточный домик.
Тысячи обжигающих рук впились в тело Иосифа и потянули его во все стороны.
Резиновым одеялом он растягивался над Россией. В голове его пела божественная
пустота.
- О це цоца первоцоца! - тает отец.
- Йося, ты вже выпил свое молоко? - распадается на молекулы мать.
Ненавистный звон маленького позолоченного будильника, медный бой напольных часов
в гостиной, и сразу - далекий, тяжко-ниспадающий перезвон Спасской башни:
- Веста Иосифовна, восемь часов.
Веста открыла глаза. Стройная, тонко пахнущая Кгльнской водой, гувернантка в
зеленом платье и белой перелине склонилась над ней, осторожно откинула одеяло.
- Уааааау! - потянулась Веста, переворачиваясь на спину. - Васька встал?
- Уже кофе пьет, - мягкие руки гувернантки помогли ей сесть, сняли с полусонного
теплого тела тончайшей выделки ночную рубашку, возникли с розовым,
предварительно подогретым махровым халатом.
Голая Веста встала, подставила руки под теплые рукава, зевнула и наступила босой
ногой на толстую книгу, которую читала до двух ночи - De Sade "La Nouvelle
Justine ou les Malheurs de la Vertu".
- Скучно, - пнула Веста книгу и протянула ногу опустившейся на колено
гувернантке.
Узкие спортивные тапочки приятно стянули ступни. Не запахивая халата, Веста
прошла в просторную ванную комнату, глянула в большое зеркало, провела пальцем
по черным бровям, тронула язык и мазнула по зеркалу.
Гувернантка вошла, положила на унитаз подогретый круг.
Веста откинула полу халата, села на унитаз. Гувернантка встала рядом:
- Про что сегодня, Веста Иосифовна?
- Давай... - зевнула Веста, - про угольную кучу. Струя ее мочи зажурчала в
стояке унитаза.
- Ну, дом у нас был четырехэтажный, а во дворе во внутреннем такая была большая
угольная куча. Мне она казалась вообще горой какой-то. Выйду, бывало с нянькой,
посмотрю на нее - страшно как-то...
- Почему? - Веста гладила и рассматривала свои смуглые колени
