Недавно я прочитал о введении, временно, конечно, чрезвычайного
положения в Португалии, ибо возникла там борьба за власть, а с ней и
беспорядки. И что же это за чрезвычайные меры, введенные на несколько дней?
Вычитал, между прочим, в "Правде".
1. Запрещаются любые манифестации и собрания граждан.
2. Введение цензуры на любую информацию.
3. Поскольку появилась тенденция среди населения запасать продукты
впрок, генштаб заявляет о санкции к тем, кто закупает чрезмерные запасы
продовольствия.
Господи Боже мой! Да мы в таком чрезвычайном положении живем вот уже
шестой десяток лет. И только ли в таком! И то, что для них чрезвычайное
положение, для нас давно -- норма жизни.
И вот чтобы расшатать существующее положение вещей, нужна хоть
какая-нибудь демократия, чтобы была возможность привносить в широкие массы
информацию. А государство как таковое ломать они не собираются,
Ты возьми хотя бы такого левака и оппозиционера, как Евтушенко. Против
чего он ратует? Против сталинских лет, против современного государственного
режима. А за что он ратует? За революцию, за ленинские нормы. За первые
революционные и за двадцатые годы. "И мотив революции -- мой главный
мотив!" -- это ведь его строка. Даже и Вознесенский пишет поэму о Ленине
"Лонжюмо" и стишки, как это там:
Я не знаю, как это сделать,
Процедура не так проста.
Уберите Ленина с денег,
Так идея его чиста!
Итак, назад к ленинским нормам. Но мы-то знаем теперь, что такое были эти
ленинские нормы. Соловки, продовольственная диктатура, Лубянка, массовое
истребление русской интеллигенции, геноцид. Первые годы революции и
двадцатые годы воспринимаются Евтушенко как рай. Но все дело в том, что у
центрального пульта -- Свердлов, Дзержинский, Троцкий, Луначарский,
Литвинов и т.д. Не один Евтушенко -- все современные так называемые
демократы ратуют за возвращение к ленинским нормам. Оппозиция? Расшатывание
режима? Подпиливание устоев? Но если бы сейчас встали во главе государства
такие люди, как сам Евтушенко, уверяю вас, сразу бы кончилась всякая
оппозиция.
-- Так что же делать?
-- Думать, Владимир Алексеевич, думать и действовать.
-- Вот я и думаю. Почему такой русский человек и поэт, как Александр
Трифонович Твардовский жил последние годы своей жизни в тесном еврейском
окружении. Смыкался с ними, единомыслил, дружил и не хотел без них ступить
шагу?
-- Да потому, что каждый русский, советский интеллигент, как только
начнет мыслить критически по отношению к существующему режиму, так сразу же
невольно смыкается с евреями, ибо среди них вернее всего находит отзвук
своим мыслям. Ты мыслишь критически, и они критически. Ты недоволен
руководством, и они недовольны руководством. Ты пришел к выводу, что надо
менять режим в стране, и они хотят этого. Может, ты и не задумал
каких-нибудь практических действий, но невольно, в разговорах хотя бы, ты
находишь себе благодарных слушателей, чутких собеседников, понимающих тебя
с полуслова. Ну-ка, начни ты говорить про наши дичайшие безобразия с
Грибачевым, с Кочетовым, с Прокофьевым, тотчас будешь оборван или в лучшем
случае будешь говорить словно в вату. А то и получишь окрик:
-- Ты советскую власть не тронь! Ты что, против советской власти?
А с Лиходеевым, Козловским (Яковом, конечно), Кривицким, Гинзбургом,
Аксеновым, Поженяном, Шатровым, да с любым евреем, тотчас находишь и общий
язык, и самое полное взаимопонимание. То есть неполное, конечно. В
разговоре они все же предполагают в тебе дурачка, не понимающего все до
конца, не знающего тайны времени. Если же они догадаются, что ты знаешь
все, тогда уж собеседования с ними у тебя не получится. Ты сразу же
сделаешься для них просто антисемитом.
Опять же, если появятся в твоих произведениях явственные критические
нотки, подпиливающие и расшатывающие тенденции, ты сразу же будешь активно
поддержан, сразу же будешь приглашен и на телевидение, и на радио, и на
киностудии. Композиторы тотчас будут писать песни на твои стихи, певцы и
певицы начнут их петь, чтецы понесут твои стихи на эстрады, и вообще ты
почувствуешь, что оперся на какую-то могучую, организованную,
поддерживающую тебя силу, во всяком случае, соприкасаешься с ней. Это знают
и чувствуют и Федя Абрамов, и Тендряков, и Можаев, и Залыгин. Это знал и
чувствовал Александр Твардовский. Может быть, он и не нуждался в их
непосредственной поддержке, то есть в поддержке прессы, радио, телевидения,
но надо же было с кем-то хотя бы душу отвести в разговоре. Не к Бубеннову
же он пошел бы со своей болящей и стонущей под гнетом родимой власти душой.
Значит, факт установлен. Каждый русский интеллигент, у которою
появляется хотя бы слабенький пульс, невольно смыкается с наиболее активно
ратующей за демократию, подпиливающей, расшатывающей частью советской
интеллигенции, то есть с евреями. На стадии подпиливания и расшатывания
такому интеллигенту с ними по пути. Но только ведь на самом раннем этапе.
Как нам с тобой но дороге до стоянки такси. Пока выходим из дома, идем по
лестнице, поворачиваем, все еще нам по пути. Но потом мы должны сесть в
разные машины, потому что ты едешь в Дом литераторов на улице Герцена, а я
в Останкино. Понимаешь, разные цели. Ты хотел бы что-нибудь изменить в
государственном устройстве или даже взорвать его к чертовой матери ради
любимого тобой народа, поскольку его надо спасать от полного разложения и
вырождения, они же хотят изменить существующее положение вещей только ради
себя. Не о русском же (узбекском, украинском, белорусском, таджикском)
мужике они заботятся? Как ты думаешь? Ну и что им, у которых на всякий
случай всегда собран и наготове дорожный чемодан, до вятского и
вологодского мужика? Коренное население любой страны их интересует только
как биологическая среда питания.
Главная же закавыка вот в чем. Когда ты, допустим, поломаешь или
взорвешь существующее положение, они воспользуются ситуацией и используют
ее в своих целях. Ты же воспользоваться результатами своей деятельности не
сумеешь.
-- Почему?
-- Потому что они заранее, уже сейчас, блестяще организованы. Они
готовы к изменению ситуации в государстве, готовы этим изменением
воспользоваться. А мы? Две-три разрозненных единицы. Получается, что,
смыкаясь с ними в фазе подпиливания и расшатывания, мы работаем только на
них же, а не на благо коренного населения страны, ибо не сможем потом
воспользоваться плодами своей подпиливающей работы, ибо мы сами не
организованы, а примыкаем лишь к их организованности. Повторяю пример с
такси. Мы идем с ними до стоянки и даже помогаем тащить чемоданы. На
стоянке же они садятся в свою машину, а мы остаемся на безнадежном,
промозглом зимнем ветру, наблюдаем, как исчезают вдали красные задние
огоньки.
-- Но постой, постой. Наше государство действительно устроено так,
что, стоя у центрального пульта, можно осуществлять то, а можно и это. При
помощи нашего государства осуществлялся геноцид по отношению к русскому
народу. Но при его же помощи Сталин собирался осуществить известные акции
по отношению к евреям. Значит, общественную атмосферу, климат в государстве
да и сам характер государства можно изменить у нас сверху без
кровопролития. Нашлась бы только в стране личность, которая все понимала бы
и обладала бы нужными качествами. Неужели среди двухсот миллионов не может
найтись подобной личности?
-- Я думаю, что такие личности есть. Но они есть внизу, где нет
власти. До власти надо карабкаться многие годы. Пока человек карабкается,
он теряет себя как личность. Одно дело, что выхолащивается из него дух,
другое дело, что он обрастает удобствами, благами, привычками, с которыми
уже трудно расставаться. Да и годы уходят. Как правило, в преддверие власти
(ну, там, в секретари ЦК, в Политбюро) человек попадает уже после
пятидесяти. Он уже не боец к этому времени. Детишки, внуки, жирок, дача,
паек.
Дворяне, управлявшие государством, не зависели от пайка. У них были
свои имения, состояния. Декабристы пошли в Сибирь, а их имения остались
женам и детям. При неудачном политическом шаге они уходили в отставку и
уезжали к себе в имение. Современный государственный деятель, теряя пост,
теряет все. А жалко после пятидесяти-то лет. А пока он молод и дерзок, он
еще внизу, на уровне, скажем, бюро комсомола вуза, техникума или райкома.
Уже с райкома-то и начинается его приучение к благам, к особенному пайку во
всех сферах быта.
-- Так что же делать, где же выход из тупика?
-- Как что делать? Организовываться, создавать свою широкую и мощную
организацию. Никакой демократии. Демократия -- это их "выдумка". России
нужен монарх, вождь, отец.
С этими словами Кирилл, словно в забытьи, выбросил вверх руку, как бы
приветствуя своего вождя, и я почувствовал, что лишь с большим трудом
удержался, чтобы не повторить этого жеста.
Крайний экстремизм Кирилла Буренина иногда вызывал у меня невольное
чувство протеста, но иногда веселил, особенно в наших частых разговорах о
писателях, поэтах, вообще о том или ином человеке.
Так, например (что касается протеста), однажды я, можно сказать,
огрызнулся и дал ему маленький отпор. В тот день он позвонил мне раньше
обычного и сказал, что есть необходимость "похрюкать". "Похрюкать" у нас
означало не то чтобы поругаться, но крупно поговорить, выяснить отношения,
предъявить претензии, упрекнуть, укорить, высказать в глаза недовольство,
объясниться. Одним словом -- "похрюкать".
Не помню уж, почему я в этот день не пошел к нему в мастерскую, а
пригласил Кирилла к себе домой. Может быть, мне нездоровилось. У меня в
кабинете и происходил весь разговор.
-- Я тебе называю только три случая, -- начал Кирилл, когда мы уселись
в кресла. -- Во-первых, ты опубликовал в "Литературной газете" статью,
восхваляющую стихи Светлова. В этой же статье ты упоминаешь в положительном
смысле имя Ильи Эренбурга, Это раз. Во-вторых, тебя видели в ЦДЛ в
ресторане за столиком один раз с Семеном Кирсановым, а в другой раз с
Кривицким. В-третьих, ты подарил с теплой надписью новую книгу Борису
Слуцкому.
-- В-четвертых, -- не вытерпел я и перебил Кирилла, -- ты мог меня
видеть играющим в шахматы со Смоляницким или Поженяном, дающим деньги
взаймы М. Коржавину (Манделю) или Грише Левину, целующим ручки Мери
Абрамовне или Розе Яковлевне. А однажды поздним вечером я на тротуаре
подобрал Сеньку Сорина, который лежал со сломанной ногой, и кое-как на
закорочках дотащил его до соседнего дома, до лифта, а затем отнес на
седьмой этаж и внес в квартиру. Ну и что?
-- Просто мне интересно, как глубоко сидит в тебе рабская психология,
свойственная, как видно, русскому человеку, если ты на протяжении месяца
четырежды пресмыкнулся перед нашими яростными врагами, уничтожителями
России. Или тогда уж не говори, что ты любишь Россию и свой народ.
-- Неужели ты думаешь, что я, как русский интеллигент, хотя бы и
понявший тайну времени, могу упасть до такой низины, чтобы пакостить и
вредить конкретному живому еврею, Кирсанову или Слуцкому, Сорину или
Коржавину? И относиться к ним с личной враждой в быту, в повседневности? А
если мне попадется рукопись па рецензию, неужели я ее "зарублю" только
потому, что молодой писатель еврей? И не сяду ни с кем из них за один
столик в ресторане или за шахматной доской? И не дам денег взаймы? И не
подарю книгу? Тем более, что и Слуцкий мне подарил свою. Тем более, что и
Кирсанов впервые вывел меня на эстраду на большом литературном вечере. Тем
более, что Сенька Сорин был моим как-никак однокурсником. Неужели надо было
мне бросить его там, на ночном тротуаре, с переломом ноги?
-- Не знаю, Владимир Алексеевич, не знаю, -- ледяным железным голосом
продолжал Кирилл. -- Люди, сотрудничавшие с немецкими оккупантами,
почему-то считаются изменниками и предателями.
