шедевром.
НИКТО НЕ ЗНАЛ...
Был день, как день, простой, обычный,
Одетый в серенькую мглу.
Гремел сурово голос зычный
Городового на углу.
Гордяся блеском камилавки,
Служил в соборе протопоп,
И у дверей питейной лавки
Шумел с рассвета пьяный скоп.
На рынке лаялись торговки,
Жужжа, как мухи на меду,
Мещанки, зарясь на обновки,
Метались в ситцевом ряду.
На дверь присутственного места
Глядел мужик в немой тоске, --
Пред ним обрывок "манифеста"
Желтел на выцветшей доске.
На каланче кружил пожарный,
Как зверь, прикованный к кольцу,
И солдатня под мат угарный
Маршировала на плацу.
К реке вилась обозов лента.
Шли бурлаки в мучной пыли.
Куда-то рваного студента
Чины конвойные вели.
Какой-то выпивший фабричный
Кричал, кого-то разнося:
"Прощай, студентик горемычный!"
.........................................................
Никто не знал, Россия вся
Не знала, крест неся привычный,
Что в этот день такой обычный
В России... Ленин родился!
Закончив чтение, Сергей Васильев обвел застолье победоносным, прямо-таки
торжествующим взглядом. Тихонов подтвердительно, по-патриаршьи закивал
головой: "Да, так, забываем". Боков и Доризо просветлели, словно омылись в
родниковой воде, Долматовский озарился, раскуривая трубку и как бы
собираясь высказать что-то еще более одобрительное. Прокофьев потянулся
чокаться к декламатору, а сам толкал Доризо, сидящего по соседству: "Кольк,
Кольк, а?" И вот-вот расплачется, прослезится от умиления. "Кольк, Кольк,
вот как надо писать-то".
Не знаю уж, как получилось, то ли я насупился угрюмо над своим
бокалом, не поднимая глаз, то ли какие особые ледяные эманации, флюиды
излучались от меня на все застолье, но только все как-то вдруг замолчали и
уставились на меня выжидающе, вопросительно, словно предчувствуя, что я
сейчас могу встать и высказаться. Леонидзе как чуткий тамада тотчас и дал
мне слово, постучав дополнительно ножом по бутылке, хотя дополнительно
призывать к вниманию уже и не требовалось.
А говорить пришлось разбросано, возможно, от того же волнения, только
в другую сторону, и чтобы получилось в конце концов в духе тоста. Других,
кроме тостов, речей здесь не могло быть.
Неужели же они ждали, что я сейчас провозглашу здравицу за бедного и
забытого Демьяна или, на худой конец, за Сергея Васильева. Или уж не ждали
ли они, что я провозглашу тост за героя стихотворения, родившегося в тот
день. Или за всю Россию, которую он -- предполагается этими людьми -- вывел
из тьмы, осветил и спас. Но я уж встал, и стакан, как я успел заметить,
отнюдь не дрожал в моей руке.
-- Толстой был срыватель всех и всяческих масок. И верно, срывал. Но,
увлекшись этим процессом, не заметив как, он начал в конце концов срывать
одежды со своей собственной матери, стремясь обнажать и показывать всему
свету ее наиболее язвенные места. Для родного сына занятие не очень-то
благородное и похвальное. Но то был хоть гений, тот хоть перед этим
нарисовал нам образ великой и просвещенной, красивой и одухотворенной
России. Вдохновенный портрет ее вырос перед нами из ее военного подвига и
составлен из отдельных прекрасных образов: Андрея Волконского, Наташи
Ростовой, Пьера Безухова, Пети Ростова, Левина и Кити, Вронского и Анны
Карениной, Оленина, Марьянки, Брошки, Кутузова, Тушина, Багратиона,
Денисова...
Что мы услышали здесь, извергнутое в свое время, если не ошибаюсь, в
1927 году, грязными и словоблудными устами Демьяна Бедного, который по
сравнению со Львом Толстым не заслуживает, конечно, другого названия, кроме
жалкой шавки?
Ропот недоумения и смущения прокатился по застолью. Но, как видна,
соскучились они в своем сиропе по острому, и никто не оборвал, не пресек,
давая возможность высказаться.
-- Я сознательно груб. Но мои эпитеты (перефразируя известное место у
Белинского) слишком слабы и нежны, чтобы выразить состояние, в которое
привело меня слушание этого стихотворения. В каждом из нас, как в
организме, много всего и разного. Во мне кило шестьсот мозга, но есть и
иные (в животе) вещества. Вопрос, на что смотреть.
Что такое Россия в 1870 году? Творит Достоевский, звучат новые
симфонии и новые оперы Чайковского. В расцвете сил тот же Толстой. В
деревне звучат хороводы. Ссылаюсь на Некрасова и на его строки: "Будут
песни к нему хороводные на заре из села долетать, будут нивы ему
хлебородные (хлебородные, заметьте!) безгреховные сны навевать". Менделеев
уже открыл свою периодическую таблицу, Тимирязев вот-вот начнет читать свои
блестящие лекции. В Москве возводится грандиозное, ослепительно бело
сооружение -- памятник московскому пожару и Бородину и вообще памятник
победы над Наполеоном. В России от края до края бурлят ежегодно 18 тысяч
ярмарок. Через восемь лет Россия, жертвуя своей кровью, освободит свою
ближайшую родственницу -- Болгарию -- от турецкого ига... Сами понимаете, я
не ходячая энциклопедия и не готовился к этому выступлению. Но я думаю,
если поднять газеты того времени, мы найдем там много такого, что можно
было бы прочитать с гордостью за Россию, за ее общественную жизнь, за ее
дела.
И что же он выбрал из всей российской действительности того времени,
чтобы показать свету? Повторяю в коротком пересказе. Серенькая мгла. А
почему, собственно, в апреле серенькая мгла? Скорее, это был день весенний,
напоенный синевой и солнцем, грачи прилетели. Городовой на углу и поп в
соборе. У дверей питейной лавки шумит пьяный скоп. На рынке лаются
торговки. Не просто ведь торгуют в изобилии сметаной и маслом, а
обязательно лаются. Мещанки мечутся в ситцевом ряду. А чего бы им там
метаться, если ситцев огромный выбор, всем хватит и все ситцы дешевые? А
они мечутся там, словно в теперешнем ГУМе. На каланче пожарный,
прикованный, как зверь, к кольцу... Ну, знаете... Не хватает уже ни слов,
ни злости. При чем тут пожарный, который обязан нести свою службу, свое
дежурство? Солдатня марширует под угарный мат. Не просто солдаты, а
солдатня. Не думаю, к тому же, чтобы русские офицеры так-таки все и
матерились угарным матом. Между прочим, те самые офицеры, которые через
несколько лет проявят на Шипке и под Плевной чудеса героизма...
Как же надо было ненавидеть Россию, свою родную мать, чтобы собрать в
одно стихотворение все наиболее грязное и мерзкое, да и не просто собрать,
а клеветнически преувеличить и даже выдумать и преподнести нам эту вонючую
жижу, чтобы мы ее нюхали. Вот вы, хозяин стола, -- грузин. Возможно ли,
чтобы грузинский поэт написал бы нечто столь же омерзительное о прошлом
своей страны? Только мы, самоеды и предатели, мало того, что способны
написать такое, способны еще и восхищаться этой гадостью сорок лет спустя
после ее написания! Меня уже понесло, и надо было сворачивать на тост.
-- Есть табу. Есть запретные вещи. Нельзя взрослому мужчине
подглядывать, как раздевается мать. Вот он раздвинул занавеску и в щелочку
подглядел: "Гы-гы, сиськи висят!" И снова щелочку закрыл, и ничего словно
бы не случилось. Нет, случилось! Он переступил запретную грань. В душе
своей. Из человека он превратился в хама. А я нарисую и еще более
трагическую ситуацию. Представим себе, что разбойники под угрозой оружия и
смерти заставили взрослого мужчину изнасиловать собственную мать. Их было
несколько сыновей. Один, хоть наставлены пистолеты и приставлены ножи к
горлу, бросился на разбойников и тотчас погиб. Что ж, были у России и такие
сыновья! Другой покорился и совершил насилие. Третий хоть сам и не
насильник, но смотрел, как насильничает его брат, и не пошевелился, потому
что у горла нож -- нож. И вот они оба остались живы. Но жалка их участь и
страшна их жизнь. И что же теперь с них спрашивать? Они теперь могут все.
После насилия над собственной матерью что для них осталось святого? Что для
них насилие над чужой женщиной? Или вообще над другим человеком? Жечь,
убивать, мучить, предавать, доносить -- все пожалуйста! А уж глумиться на
словах -- про это и говорить нечего.
Вы можете не поддержать меня в этом тосте, но я хочу выпить за
настоящие сыновний чувства, за настоящее сыновнее мужество, которое в
крайнем случае предпочитает смерть покорности и позору. Я рад провозгласить
этот тост на древней грузинской земле, которую всегда отличало рыцарство,
мужество, доблесть. Я рад произнести этот тост в доме замечательного
грузина, нашего хлебосольного хозяина. Ваша!
Другой раз был случай, когда Безыменский читал в Доме литераторов в
малом зале свою новую поэму. И когда прозвучали вдруг чудовищные строки о
том, что храм Христа Спасителя вскочил на теле Москвы, как белый волдырь, я
немедленно поднялся и демонстративно покинул зал, неторопливо идя по
проходу, а потом громыхнул дверью сзади себя.
Всякий разговор мог быть для меня теперь чреват острой критической
ситуацией, неожиданной вспышкой.
Кто-то в разговоре о Шаляпине (восхищались, конечно, его искусством,
вспоминали разные забавные анекдоты из его биографии) решил тихонько сбить
наш пафос и, что называется, в бочку меда добавить ложку дегтя. А там ведь,
глядишь, и вся бочка окажется с душком.
-- А вот был случай. Еще до отъезда Шаляпина в эмиграцию. Пригласили
его дать концерт для детдомовцев, а он по своим правилам, что бесплатно
поют только птицы, потребовал гонорар соболями. С детей -- соболя! У детей
отбирать соболя!
Все сконфузились за великого артиста, сникли.
-- А вы как считаете?
Это уже вопрос прямо ко мне. Может быть, начались уже и провокации,
ибо от разговора к разговору шорох пошел по Москве о том, что Владимир
Алексеевич загибает временами куда-то не туда.
-- А что мне считать? Это вы наивно считаете, что соболя пошли бы на
шапки детдомовцам. Как вы думаете, видели детдомовцы этих соболей до
шаляпинского концерта? А после концерта увидели бы? Зачем же заниматься
демагогией, будто Шаляпин хотел отобрать соболей у детишек. Детишки как ели
пшенную кашу, так и продолжали бы ее есть. Соболя же эти, незаконно
отобранные, по крайней мере попали в хорошие руки.
-- Но детдомовцы...
-- А откуда взялись детдомовцы? Как это благородно: Дзержинскому
поручили заняться детдомовцами. Но почему раньше в России не было
детдомовцев? Да потому, что они возникли в результате деятельности того же
Дзержинского. Эти сироты были детьми жертв гражданской войны и первых
послереволюционных лет. Слишком много было убито взрослого русского
населения, вот и появились детдомовцы. Ах, как благородно, истребив отцов и
матерей, дать их детям миску жидкой пшенной кашки!
-- Но все же убежал Шаляпин за границу, не остался с народом. Что ни
говори, а вроде предательство.
-- Милые, забываем же обстановку. Представьте себе -- Шаляпин, Бунин,
Куприн, Рахманинов. Любят Россию, Москву, Петербург, родные, дорогие сердцу
места. И вдруг: Воскресенская площадь в Москве становится площадью
Свердлова, Дворцовая площадь в Петербурге -- имени Урицкого, Невского
проспекта уже более нет (это потом ему возвратили название), да и самого
Петрограда.
По всей стране высыпали поселки и фабрики Володарского и Розы
Люксембург. Разве не побежишь? (75)
После этих разговоров дома, ночью, наедине с самим собой посасывало в
