земледельческому труду.
Возобновление свободного труда для крестьян, возрождение ярмарок.
Свободное передвижение всех людей как за границу, гак и обратно.
Отмена прописки.
Особым обращением возвратить русскую эмиграцию... Представьте себе,
какое началось бы оживление, какая гора свалилась бы у людей с плеч, как
повеселели бы взгляды и прояснились бы лица, как расправились бы и
распрямились души!
...К этому времени мы уже достигли Москвы и ехали теперь по серой
ночной промороженной улице, и два-три лозунга уже успели броситься нам в
глаза: "Народ и партия едины", "Встретим ударным трудом...", "Мы придем к
победе коммунистического труда".
Внятно и четко, вразумительно и проникновенно вдруг Лиза сказала:
-- Жутко оттуда, где мы только что побывали, возвращаться опять к
действительности. Не хочу!
Наступила в нашей машине тишина. Я поймал себя на том, насколько точно
определила Лиза и мое душевное состояние: нелепо и жутко опять возвращаться
в серую, мертвенную тюремную камеру, когда только что побывал на живой
земле, на живой траве, под живым небом. К тому же где-то в глубине души
появился червячок сомнения: не поздно ли? Не все ли уже кончено с Россией?
Была искусственно парализована, обескровлена, выедена изнутри, обглодана
почти до остова. Вспомнились ужасные слова Розанова из его "Опавших
листьев": "Когда она (Родина) наконец умрет и, обглоданная евреями, будет
являть одни кости, -- тот будет "русский", кто будет плакать около этого
остова, никому не нужного и всеми покинутого".
Так не мертва ли она? Не осталась ли нам скорбная доля только
оплакивать ее остов по пророчеству русского писателя?
А если теперь и оживить? Есть ли смысл оживлять человека на подопытном
операционном столе, если у него вырезано все самое главное и важное?
Оставшиеся органы все перепутаны хирургами-палачами. Не на мучения ли
разбудишь его и вернешь к жизни? Ведь всюду будет болеть, когда начнет он
оттаивать от анестезии?.. Кирилл Буренин оказался тверже меня.
-- Прекрасно то, что мы на минуту сейчас вообразили. Но само оно не
придет.
-- Так что же?
-- Надо действовать. Они в свое время не сидели сложа руки.
-- Как действовать? Что? Нет же способа привнести наши идеи в массы.
Нет. Листовки, что ли, расклеивать?
-- Надо создавать организацию. Группу хотя бы на первых порах. Пусть
двадцать, сорок человек, но твердых, надежных, каменных.
-- Какая группа из двадцати человек, когда у нас в стране каждый пятый
-- стукач?!
-- Осмотрительно, осторожно. Теория малых дел. Птичка по зернышку
клюет и сыта бывает. А под лежачий камень вода не потечет, нет.
-- Народ оболванен. Вон эти, демократы, вышли однажды на площадь... К
Лобному месту. Развернули лозунг: "Руки прочь от Чехословакии". Людишки
смотрят, спрашивают друг у друга:
-- Смотри-ка, "Руки прочь от Чехословакии!" Напал на нее, что ли, кто?
Немцы, что ли, напали?
Смех. Пока зеваки разбирались, кто напал на Чехословакию, подъехал
автобус, и демократов забрали.
-- Создать группу. Создавать цепь, звено к звену. Осторожно,
осмотрительно, самых верных, самых живых. Как заметил, что прощупывается
пульс, так и занимайся реанимацией, искусственное дыхание, компресс на
сердце, а то и укол в сердце. Смотришь, открылись глаза, появилась речь. А
так мы только болтаем. Вот, например, если я дам тебе книгу... Сумеешь ты
передать ее послезавтра одному из самых надежных и самых живых, на твой
взгляд, людей? Это уже будет дело. Звено к звену. Продумать систему. Каждый
знает двоих-троих. Есть же, не перевелись же, черт возьми, русские люди.
Или думаешь, одни только мы с тобой остались?
-- Я думаю, что людей много даже и зрячих, вполне живых, но все
разобщены и запуганы. В кружке из четырех-пяти человек ни один не будет
разговаривать откровенно, разве что по пьянке.
-- Ну так как? Сможешь послезавтра передать книгу одному из своих
друзей? Можешь воспринимать это как задание. А чтобы оно было действительно
заданием -- обязательно послезавтра.
Где-то боковой искрой мелькнуло, что есть в нашем государстве, есть
разница между тем, чтобы прочитать книгу самому, и тем, чтобы дать ее
почитать товарищу. Одно дело держать такую книгу у себя, а другое дело ее
распространять. И что не напрасно Кирилл настаивает, чтобы я непременно
передал кому-нибудь его книгу. Это уж -- приобщить, сделать участником,
отрезать пути.
А что же мне их не отрезать? Разве мне, все понявшему и увидевшему все
в истинном свете, мне, у которого каждый час и каждую минуту сердце
обливается кровью при мысли о России, мне, который, по моим же словам, если
бы сказали сейчас -- прыгай с колокольни Ивана Великого, и в момент шлепка
тела о землю все вспыхнет, воскреснет, воскреснет или оживет, я и секунды
не колебался бы, а бросился бы, раскинув руки... Что же мне бояться
отрезания путей? Да есть ли для меня теперь другой путь, кроме одного, если
даже он ведет к неизбежной гибели?
-- Хорошо. Завтра ты дашь мне книгу, а послезавтра я передам ее
другому человеку, но своему выбору.
-- Кровь и ненависть, кровь и пламя!
Через день, в десять часов утра, когда я только что собрался позвонить
одному человеку, чтобы условиться с ним о встрече, у меня самого зазвонил
телефон. Я снял трубку и услышал голос отца Алексея из Троице-Сергиевой
лавры. Я несколько удивился этому звонку, потому что слышал, будто между
отцом Алексеем и Кириллом пробежала какая-то кошка. О чем-то они спорили,
на чем-то не поладили, в чем-то разошлись. Я жалел об этом, думая, что
холодок их отношений падет на меня, а было бы жалко. Я полюбил бывать в
лавре в гостях у отца Алексея в той особенной атмосфере, которая хоть и
создана теперь искусственно, вроде как в оранжерее, да все-таки напоминает
атмосферу России.
На чем они могли охладиться? По репликам, по интонациям Кирилла я
понял, что РПЦ злила его своей лояльностью, ее пугал экстремизм Кирилла.
Она искала тихой мирной жизни, в то время как Кирилл требовал энергичных и
практических действий. А у тех ведь еще и саны, и должности. Скажем, ученый
секретарь академии. Достигнуто, и жалко терять. Отсюда соглашательство,
прислужничество. "Они тоже на пшене, -- клеймил Кирилл, тоже клюют с
ладони". По крайней мере, так все это выглядело в интерпретации самого
Кирилла.
И вот отец Алексей позвонил сам. Я тотчас увидел в этом промысел: как
же! Перед таким решительным шагом, который я собирался сделать сегодня,
хорошее ли это, плохое ли предзнаменование, но совпадение -- вот оно!
Помнится, я обрадовался этому совпадению.
-- Как живете, Владимир Алексеевич?
-- Вашими молитвами.
-- Молимся, молимся о вас. Постоянно молимся о вас. Давненько не
виделись, а есть потребность.
-- Так что же, мне приехать в Загорск?
-- Приехать, но не в Загорск. Я сегодня нахожусь в Переделкинской
резиденции патриарха. Это и ближе. Если можете, жду вас к обеду. Приезжайте
в час дня.
Я был убежден, что отец Алексей хочет помириться с Кириллом, и
надеялся, что я по мере сил посодействую этому. Что ж, мирить хороших людей
-- благое дело. Я ехал в Переделкино с легким сердцем, радостно
возбужденным, и всякое море казалось мне по колено. А книгу я сегодня
отдам. Пришел и мой черед выходить на линию огня. Что ж, "Я не первый воин,
не последний".
За рулем отлично читаются стихи, и я твердил два стихотворения,
пришедшиеся к случаю, так что каждая строка, каждая интонация отвечали
полностью моему настроению, состоянию моего духа, моей судьбе. И не только
отвечали -- сливались всеми точками, совпадали.
Мы, сам-друг, над степью в полночь встали,
Не вернуться, не взглянуть назад.
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат...
Опять, опять, опять... Недаром словечко "опять" пронизывает весь этот цикл
"На поле Куликовом", входящий, в свою очередь, в цикл "Родина". Опять. "И
вечный бой, покой нам только снится". Миллионы погублены, расстреляны,
брошены в грязные ямы, замучены, порабощены, растлены. Но я оказался жив.
Мы оказались живы. И вот -- опять, опять...
За Непрядвой лебеди кричали,
И опять, опять они кричат.
По пути горючий белый камень.
За рекой поганая орда.
Светлый стяг над нашими полками
Не взыграет больше никогда.
Над нашими полками... Светлый стяг... Где русские полки и где светлые
стяги? "Все расхищено, предано, продано". Но...
К земле склоняясь головою.
Говорит мне друг: "Остри свой меч,
Чтоб недаром биться с татарвою,
За святое дело мертвым лечь!"
За святое дело. За Россию. За Русь. За милую Родину истерзанную темными
силами. Да я... Господи... Мертвым лечь, если надо!..
Я не первый воин, не последний,
Долго будет Родина больна.
Помяни ж за раннею обедней.
Мила друга, светлая жена!
Тут спазм перехватил мне горло, но это был не спазм горя, не печали, но
спазм боевого восторга, точно и впрямь сейчас опять развернется надо мною
светлое знамя и я в составе головного полка вырву из ножен обоюдоострый
тяжелый меч.
Опять над полем Куликовым
Взошла и расточилась мгла,
И словно облаком суровым
Грядущий день заволокла.
Не просто суровым облаком, а тяжелым, беспросветным мраком, растянувшимся
на долгие десятилетия унылого рабского существования, влачения судьбы,
покорности и постепенного угасания.
За тишиною непробудной,
За расстилающейся мглой
Не слышно грома битвы чудной,
Не видно молньи боевой...
Тихо-то тихо, темно-то темно. Но есть еще живые люди, есть еще живые
сердца, бьется еще пульс России. "Еще польска не згинела, пока мы жиемо".
Может быть, безнадежным окажется пробудить ее от сна, а тем более
воскресить ее силы. Но. Но. Но...
Но узнаю тебя, начало
Высоких и мятежных дней!
Над вражьим станом, как бывало.
И плеск и трубы лебедей.
Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспел тяжел, как перед боем.
Теперь твой час настал. Молись!
Настал и мой час. Настала моя пора выходить на линию огня. Я погибну,
конечно, но погибну за Россию, погибну как русский. Это будет прекрасно.
Я не первый воин, не последний.
Долго будет Родина больна...
И можно было не повторять уж последующих, завершающих строк, они и так
звучали, пели, ликовали во мне.
Может быть, я и не повторял их вслух, но все это во мне и вокруг меня,
и этот послушный руль, и эта скорость, и этот поворот дороги, после
которого вспыхнула вдруг на горе златоглавая патриаршья церковка, все во
мне и вокруг меня были одни эти строки, одна эта пронзительная и омывающая
радость, и все грядущие муки, и саму грядущую насильственную смерть
превращала в радость эта нота:
Помяни ж за раннею обедней
Мила друга, светлая жена!
...........................................
И когда наутро тучей черной
Двинулась орда,
Был в щите твой лик нерукотворный
Светел навсегда!
Бывшее, шестнадцатого еще века, подмосковное именьице бояр Колычевых
чудесным образом уцелело и сохранилось. И главное не было передано под
