области сердца и была как бы подвешенность в пустоте над бездной, колебание
почвы под ногами, сыпучесть песка, болотная зыбкость и ощущение, что что-то
делается не то и не так.
Но приходил день, множество дел и хлопот оттесняли назад ночные
тревоги, и я опять встречался с друзьями, знакомыми и писателями, опять
начинались разговоры и споры.
Иногда я сталкивался с людьми, которые сразу же, с первых слов уходили
от разговоров и замыкались в скорлупу, пробить которую было невозможно
ничем. Иногда я наталкивался на яростный отпор, впрочем, редко, может быть,
потому, что заранее знаешь ведь, с кем не надо, не надо пытаться говорить.
Хоть и сейчас убежден, что если человек по крови, по национальности
русский, то все равно рано или поздно можно докопаться до живого зернышка,
погребенного в мусоре внушения, ложных представлений, в ледяной смерзшейся
глыбе, в этаком оковалке замороженного дерьма, который носит он в себе на
месте живой и теплой души. Нет, верю и сейчас, что зернышко все равно есть
даже и у самых, казалось бы, безнадежных, про которых мы с Кириллом и Лизой
говорили только одно слово -- мертвяги.
Но часто бывало и так, что собеседник твой все понял, прозрел, со всем
согласился, оживел, глаза его пояснели и осмыслились, забился пульс, около
рта наметилась горькая складочка, только-только что не набежала на ресницу
слеза (как преувеличение не преувеличено), но тут, все поняв и увидев, он
делает шаг назад, щелкает переключателем, гасит осмысленный и живой взор,
надевает мертвенную маску и залезает в такую уж бронированную скорлупу, из
которой его никогда и ничем не выманишь. Разве что выползет сам, когда
увидит, что изменилась внешняя ситуация, создалась иная раскладка сил. А
один мне так и сказал:
-- Я же полковник в отставке. Я же пенсию двести рублей в месяц
получаю и буду получать ее пожизненно. Если все рухнет, ты, что ли, мне эту
пенсию будешь платить?
Но зато какая сласть была почесать языки с полными своими
единомышленниками, где не надо выбирать осторожных слов, намеков и
экивоков, но где (впервые это получилось в моей жизни) все можно было
называть своими словами, своим полным именем. А если и был свой словарик,
то это больше так, для игры. Да еще в присутствии непосвященных. Например,
когда я спрашивал про какого-нибудь человека, то Кирилл или Лиза (или я
сам) могли ответить мне вслух и при всех: "Прогрессивная личность".
Однажды когда-то я сказал про одного еврея, что он в целом --
прогрессивная личность. Друзья посмеялись, и с тех пор пошло, было принято
нами на вооружение, всегда можно было сказать про человека еврейского
происхождения -- прогрессивная личность.
Гитлер в нашем обиходе назывался архитектором. Это по инициативе
Кирилла. Тот и вправду ведь был сначала архитектором, кажется, даже писал
стихи. Во всяком случае, Кирилл иногда читал, не знаю уж, в чьем переводе
на русский язык:
Мы идем, отбивая шаг,
Пыль Европы у нас под ногами.
Ветер битвы свистит в ушах,
Кровь и ненависть, кровь и пламя!
Последняя строчка сама собой вошла в наш разговорный язык. Когда мы
узнавали, например, про только что взорванный собор в каком-нибудь городе,
в Брянске или Витебске, самое время было Кириллу, сжав свои и без того
тонкие губы и сузив свои глаза, сказать: "Кровь и ненависть, кровь и
пламя!"
Да и в более простых случаях, при разглядывании абстракций,
воспроизведенных в альбомах, при слушании битловской музыки или просто при
разглядывании афиш поэтического, скажем, вечера, когда значится двадцать
человек и все, за исключением одного-двух бедолаг, -- прогрессивные
личности. Тут Кирилл и мог подкинуть: "Кровь и ненависть!"
В кино мы любили ходить. Даже на фильмы, которые заведомо могли
принести нам только горечь.
-- Ничего, надо посмотреть для озлобления.
-- Для озлобления, Владимир Алексеевич, для озлобления.
Это была у нас такая же четкая формула, как и "прогрессивная
личность", и мы пользовались ею часто не только в кино, но и в других
подходящих случаях. Прочитать книгу, битком набитую вульгарным
социологизмом фальсифицирующую гражданскую войну, последние дни царской
семьи, восхваляющую взахлеб каких-нибудь там Свердлова, Бела Куна,
Дзержинского...
-- Да что у меня, неприятностей, что ли, мало в жизни, чтобы я еще
читал эту дрянь?
-- Для озлобления, Владимир Алексеевич, обязательно надо прочитать.
Или иногда, задумавшись и оценивая новую какую-нибудь информацию, ну,
о том, например, что в Ленинграде была попытка переконструировать и
модернизировать Невский проспект, что там снесли дом Энгельгардов, собор на
Сенной площади, или просто сидя в ЦДЛ и оглянувшись на публику, Кирилл
всегда мог сказать с неожиданной вопросительной болью:
-- А не был ли действительно архитектор прав?
Самые ответственные разговоры легко возникали и расцветали во время
возвращения из какой-нибудь автомобильной поездки. Во-первых, времени --
некуда девать. Во-вторых, ночная езда и замкнутый салон автомобиля сближают
и сплачивают еще больше. Кроме того, до некоторой степени утрачивается
реальность обстановки, времени.
Тогда не только для взаимной потехи, но и для оттачивания мыслей,
формулировок, для более тонкого уяснения отдельных вопросов шла игра в
кувальдягу.
-- Но все же, почему вся наша земля неприглядна, замусорена,
истерзана? Ну, один председатель бесхозяйственный растяпа, неряха, ну,
другой, но почему все? Не кроется ли за этим какой-нибудь политической,
экономической подоплеки?
-- Конечно, кроется. Россия была захвачена интернационалом с
определенной целью: высасывать, выкачивать из нее ресурсы. Ради мировой
революции. Впрочем, может быть, мировая революция была лишь фразой, дабы
подвести теоретическую базу под самый обыкновенный грабеж. Кроме того, для
массового поголовного порабощения людей, как мы видели, необходимо было
учредить принцип строжайшего контроля, учета и распределения всех товаров.
Так или иначе, с самого начала государственная машина была приспособлена
для одной главной функции: выколачивать, высасывать соки (хлеб, мясо,
молоко, хлопок, нефть и все остальное) из обширного тела страны к центру.
Это вовсе не значит, что каждую картошину и каждое яйцо надо везти в
Москву, в Кремль. Продукты могут оставаться на заготпунктах в районах и
областях. Важно отобрать их у производителей, учесть, наложить лапу.
И вот образовались в стране два основных потока. Сверху вниз идет
постоянный поток требований, приказов, головомоек, разъяренных телефонных
звонков, строгих бумаг, предписаний, угроз, нажимов: давай, давай, давай! В
сжатые сроки. Первая заповедь. С перевыполнением плана.
По второму потоку снизу вверх идут зерно, молоко, мясо, хлопок и все
остальное.
В эти два встречных потока умещается вся наша хозяйственная
деятельность.
Внешний же вид земли, порядок на ней, красота ее, благополучие ее,
уход за ней остаются за пределами обоих потоков. Красоте земли, опрятности
ее негде там поместиться. Ее, красоту земли, не требуют сверху звонками,
указаниями, она не фигурирует и в колхозных сводках. (76)
А так как ради выжимания соков с самого начала установилась традиция
требовать больше, чем можно получить, по принципу: требуй больше, меньше
само получится, -- так и по сей день сверху идут требования выше реальных
возможностей колхозов и совхозов (равно заводов, шахт, рудников), то низы
всегда держатся в напряжении. Председатели колхозов крутятся, как белки в
колесе, бегают, схватившись за голову, ибо все время недовыполняют
требования, идущие сверху. Или тратят энергию на ухищрения, как бы обмануть
государственную машину принуждения и хоть немножечко полегче вздохнуть.
Например, наш председатель колхоза Быков держит 400 коров, а по сводкам
проводит двести, таким образом, молоко он сдает как бы с двухсот коров, и
надой па каждую корову у него получается в два раза больше, за что он
второй год получает переходящее Красное знамя.
Вообще же между двумя потоками нет люфта, просвета. Председателю
некогда оглядеться вокруг (начальнику нефтепромысла тоже), посмотреть, как
он живет на земле. Давай, давай! Ладно уж состояние села, ладно уж речки,
пруды, озера, ладно уж состояние колхозных лесов. Все это остается за
пределами двух основных шестерен государственной машины, то есть остается
за ее пределами весь внешний вид земли.
Я поинтересовался в том же Бугуруслане Оренбургской области.
Оказалось, что Бугурусланский район "продает" государству продукции --
мяса, хлеба, молока и яиц -- на 35 миллионов рублей.
Я поставил в кавычки слово "продает", потому что оно употребляется в
нашей практике условно. Это не значит, что колхоз повез свой товар на
ярмарку, продал и получил деньги, которыми волен распоряжаться. Колхоз
просто вывозит все, что он произвел. За это через банк он получает дозами
деньги, чтобы платить колхозникам зарплату, платить за ремонт техники, за
семена, за комбикорма, за химические удобрения. При этом закупочные цены
сбалансированы так, чтобы свободных денег в колхозе никогда не было и чтобы
колхоз всегда был должником государства. Так что на благоустройство земли и
на наведение красоты или хотя бы порядка не остается ни копейки.
Итак, район сдал продукцию на 35 миллионов рублей по заготовочным
ценам. По реальным ценам это близко к 100 миллионам. Но процесс вполне
односторонний. Клапана! От периферии, от народа к центру -- свободный
поток, и принцип только один: отдать все, а от центра, от государства к
народу стоят строжайшие, контролирующие дозаторы. Я спросил у одного из
партийных руководителей Бугурусланского района -- сколько денег район
получает обратно на благоустройство района и вообще земли, на ремонт школ,
больниц, садов и парков, улиц и дорог, столовых, гостиниц и прочее.
Оказалось, что если исходить из 35 миллионов рублей, то обратно район
получает около 6%, а если исходить из реальной стоимости продукции, то есть
из цен, по которым эту продукцию реализует потом государство, -- не более
2%.
Вот и вся наглядная схема. От народа в центр, в государство -- 100%,
обратно -- 2%. Как же быть нашей земле благоустроенной и красивой?
-- Наверное. наиболее думающие люди догадываются, что наша газетная
информация, мягко говоря, необъективна, что народу не говорят всей правды о
положении дел и вообще правды...
-- Еще бы! Перед XXIV съездом партии собрался Пленум ЦК. Брежнев
выступил с большим докладом о том, что наша экономика стоит перед крахом.
Привел все цифры. Они обсудили все это, а на съезд вышли и начали дудеть с
трибун о триумфальных успехах нашей экономики. О разговоре на Пленуме не
появилось нигде ни строчки.
Дело в том, что наше государство началось со лжи. Со лживых лозунгов,
со лживых декретов, со лживых теоретических посылок.
Объявили диктатуру пролетариата, а установили диктатуру группировки.
Объявили мир, а страну ввергли в четырехлетнюю бойню.
Объявили -- земля крестьянам, а землю у них вскоре отобрали вместе с
инвентарем и лошадьми.
Объявили рабоче-крестьянскую власть -- и тотчас ввели принудительную
трудовую повинность, а против крестьян бросили регулярную армию, установили
продовольственную диктатуру.
С тех пор -- ложь, ложь и ложь. Ложь в газетах, на собраниях, на
сессиях Верховного Совета, на партийных съездах, в лозунгах и плакатах, в
книгах, в кино, на сценах театров, в живописи -- всюду ложь, ложь и ложь.
Когда литератор Померанцев выступил со статьей "Об искренности в
литературе", на него обрушилась жесточайшая партийная критика. Сразу стало
очевидным, что он дотронулся до больного места. Но неужели непонятно, что
сам разговор об искренности мог возникнуть только в стране, где ложь стала
законом жизни?
-- Но почему все-таки мало сейчас очень талантливых, ярких русских,
