проводился в течение целых десятилетий в России, лишает народ цветения,
полнокровной жизни и духовного роста в будущем, а особенно в отдаленном.
Генетический урон невосполним, и это есть самое печальное последствие того
явления, которое мы, захлебываясь от восторга, именуем Великой Октябрьской
социалистической революцией. (70)
-- Выводы, Владимир Алексеевич, выводы. Не вижу выводов.
-- Какие вам еще выводы? Ленина разоблачаем, дальше уж ехать некуда.
-- Туг-то и ехать. Теперь-то и ехать. Все поняв и все правильно
оценив. Поняв, что Россия окончательно гибнет, надо ее спасать. Возрождать.
Стоишь на берегу реки и трезво оцениваешь, что человек тонет, причем не
посторонний человек, а родная мать. Что толку в вашей оценке? Как должен
поступать каждый, увидев, что его мать тонет, если он не последний подонок?
Должен бросаться в воду и плыть на выручку.
Нельзя сказать, что мне и самому не приходило в голову со времени
нашего знакомства с Кириллом, что действительно нужно ведь что-то делать.
Но чувствовалась за Кириллом такая убежденность, такая широта и глубина
понимания всего, что именно он-то, казалось, и должен знать, что теперь
делать. Более того, я думал, что за ним стоит уже какая-нибудь
организованная и сплоченная сила. Не с пуста же, не с бухты-бархаты эта
четкость его позиций, его смелость, его целенаправленность. Не кустарь же
он одиночка, да вот теперь еще и я с ним? Не попусту же через его
"санпропускник" проходят бесконечным конвейером и денно и нощно люди, да
все с хорошими русскими лицами, со светлыми косами, с ясными глазами. ("Из
недорезанных, Владимир Алексеевич, из недорезанных. Второе и третье
поколение. Промываем песок, отбираем крупицы золота. Алмазы, Владимир
Алексеевич, алмазы!").
-- И вы самый крупный алмаз, -- добавила недрогнувшим голосом
Елизавета Сергеевна.
-- Пусть так. Но если алмазы, то тебе и карты в руки собирать их в
горсть. Не мне же, если я и не знаю еще почти никого из твоих алмазов. Я
готов быть солдатом. Я жажду быть солдатом. Верным и самоотверженным,
идущим до конца. Но где армия? Где сила, частицей которой я бы себя
почувствовал? Или с меня-то все и должно начаться? Тогда зачем Кирилл с его
системой отбора людей?
Да, я чувствовал, что Кирилл постепенно наталкивает меня на мысль о
конкретных и практических действиях, но наталкивает очень осторожно, словно
бы не веря еще. А было для него время, как я теперь понимаю, выводить меня
на следующую ступень.
Надо сказать, что если на предыдущих ступенях я как-то очень быстро
схватывал все на лету и очень скоро благодаря опыту и огромному количеству
фактов, пропущенных через себя в предыдущие годы, мог бы образовать во
многом и самого Кирилла, то эта следующая ступень давалась моим
образователям с большим трудом. Они не нажимали, боясь отпугнуть, а так
поначалу осторожненько "запускали вошь в голову".
Было у нас в обиходе не очень изящное, но зато яркое и в общем-то
точное выражение -- "запустить вошь в голову". То есть подкинуть человеку
мыслишку, приоткрыть занавеску и показать правду, а потом пусть уж он сам
думает. Запустил вошь в голову и забыл о ней. Между тем человек вдруг
начинает почесываться то в одном месте, то в другом. Он ходит, обедает,
спит, смотрит телевизор, а дело делается. Смотришь, то в затылке почесал,
то около поясницы.
Мне часто приходилось отмечать про себя моменты, когда вольно или
невольно я именно "запускал людям вошь в голову", когда я видел воочию, как
шире открываются у моего собеседника глаза, как все многочисленные колесики
и шарики, вращающиеся в мозгу, вдруг спотыкались, словно о стенку. Вот он
спорит, горячится, пылает огнем первых лет революции...
-- Да ты пойми, -- скажешь ему, -- что это были за люди! Представь
себе, что мы с тобой на их месте и наши товарищи с нами, ну, там Миша
Алексеев, Ваня Стаднюк, Вася Федоров, Егор Исаев, Грибачев, Софронов, Толя
Никонов, Гриша Коновалов, Борис Куликов, остальные наши товарищи. И
представь себе, что мы в государстве захватили власть. В государстве, где
все устоялось и откристаллизовывалось веками. И вот, не успев захватить
власть (дорвались, называется!). Красная площадь уже называется
"Грибачевской", Переделкино становится имени Стаднюка, Большой театр
становится Софроновским, Саратов переименовывается в Алексеевск, Воронеж --
в Егоро-Исаевск, а Таганка становится Никоновкой.
-- Зачем же окарикатуривать?
-- Какая тут карикатура, если в первые же дни революции Царское Село,
летняя резиденция русских императоров, Царское Село, где жил и учился
Пушкин, Царское Село, воспетое в поэзии и живописи, стало называться --
как?
-- Ну, я не знаю. Теперь-то это Пушкин.
-- Оно стало называться: Детское имение товарища Урицкого.
-- Не может быть! (Вот он -- момент запуска вши в голову.)
-- Это факт. А Дворцовая площадь в Петербурге?
-- Не знаю.
-- Тоже площадь Урицкого.
-- А Воскресенская площадь в Москве перед Большим театром?
-- Не знаю.
-- Площадь Свердлова.
А там и пошло, и пошло. Володарки, Свердловки, Ленинки. Улицы,
библиотеки, площади, театры, университеты, поселки, огромные древние
города, и все своими, своими, своими, черт возьми, именами... Ну скажи на
кого мы были бы похожи, если бы, захватив власть, дорвавшись до власти,
ударились бы в вакханалию переименовании и начали бы присваивать свои имена
всему и направо и налево. Только по одной этой вакханалии переименований
неужели нельзя увидеть, что за люди дорвались до власти?
Потом разговор мог перейти опять на рыбалку или на последнюю подборку
стихов в журнале. Но колесики уже завертелись, и не может быть, чтобы
человек не стал время от времени почесываться то там, то тут. Разве что
совсем без пульса, мертвяга.
Или вот в Бугуруслане. (71) Местные деятели повезли меня в Аксаково.
По дороге заехали в бывшее имение Карамзиных. Карамзиными был посажен там
большой отличный парк, нечто вроде Ботанического сада, из всех деревьев,
растущих в Среднем Поволжье. Походили, посмотрели, как запущен теперь парк,
насколько бесхозен и беспризорен.
-- А что стало с домом Карамзиных?
-- Его разгромили во время революции.
-- Кто?
-- Крестьяне.
-- Зачем же?
-- От гнева и ярости.
-- Позвольте, за что же гнев? Ведь крепостными они давно уже не были?
-- Им приходилось арендовать землю у Карамзиных. Значит, приходилось
отдавать и часть урожая, десятую, а то и больше.
-- Ну да. Теперь-то они совсем не отдают ни зерна. Все, что вырастет,
оставляют себе.
Деятель знал, конечно, и раньше, что ни зерна теперь не оставляют
колхозникам, все вывозится, но как-то не задумывался об этом, и теперь у
деятеля останавливается взгляд, словно ударили его по голове.
А то еще в том же Бугуруслане -- библиотека в доме купца Фадеева. В
верхнем этаже, где жила купеческая семья, располагается горисполком, а
внизу, где были магазин и склад, теперь библиотека с читальным залом вместо
магазина и склада. Но опять спрошу -- почему вместо, а не вместе?
Библиотекарши, любезные и внимательные к заезжему писателю, объясняют,
где был склад, а где магазин.
-- Видите, крючья вделаны в потолок? Действительно, вижу крючья по
всему читальному залу. -- При купце Фадееве висели на них говяжьи туши. А
на тех, что поменьше, -- бараньи.
И смотрит на меня просветленными глазами, ждя одобрения происходящему
процессу: книги вместо говяжьих туш. Но я уж третий день в Бугуруслане и
знаю, что почем. Поэтому я наивно спрашиваю:
-- Как, в Бугуруслане было мясо? Висели целые туши? Говяжьи? Бараньи?
Библиотекарши хлопают своими глазками, переглядываются. Одна
хихикнула, одна покраснела за неосторожность московского литератора: разве
можно говорить такие вещи? А сами сопоставляют в уме, не могли же не
сопоставлять то, что теперь в Бугуруслане днем с огнем ни в магазине, ни на
базаре не только говяжьей туши (парной, конечно), но и мороженой, жилистой
какой-нибудь ни килограмма купить нельзя. Нету.
Пошли дальше, но уверен, что теперь будут иногда повнимательнее
взглядывать библиотекарши на крюки в читальном зале, будет у них
почесываться то там, то тут.
А то еще музейный работник показывал мне этот же дом снаружи.
-- Здесь располагался первый реввоенсовет. Возглавляли его Сокольский,
Гофман, Зюзин, Пупко.
-- Все здешние люди?
-- Нет, все приезжие. Прислали их сверху. И, между прочим, с этого вот
балкона пришлось им успокаивать разбушевавшуюся толпу.
-- Как это было?
-- Базарный день. Нашелся поп, который начал вводить людей в
заблуждение. Кричал, что большевики скоро закроют все церкви. Толпа и
хлынула прямо с базара к зданию ревкома.
-- Уговорили их товарищи с балкона?
-- Уговорили. Но, конечно, из двух окон выставили два пулемета. Тогда
еще не было сознания у люден. Поддавались вражеской агитации.
Я помолчал, пока переваривал в себе эту сцену: бугурусланцы,
прибежавшие с базара, и два пулемета, наведенные на них, а на балконе
Сокольский с предстоящими. Как два архангела за плечами (вроде как Свердлов
и Дзержинский у Ленина) -- Гофман с Зюзиным. Власть, значит, важно
захватить. И что же могут сделать мужики, даже если с оглоблями, против
двух пулеметов? Ведь и трое могут держать в повиновении целый город и
бесчинствовать в нем сколько душе угодно. Я помолчал, пока думал об этом, а
потом тихонько врезал:
-- Вы сказали, что поп вводил людей в заблуждение, но поп-то, выходит,
был прав.
-- То есть?
-- Все церкви в Бугуруслане не только закрыты, но и уничтожены. Сами
же показывали мне "Колесо обозрения" на месте собора. И остальные восемь
церквей.
Спутница моя сделалась молчаливой после этого разговора. То ли
опешила, то ли задумалась.
Да, так вот почувствовал я и сам, что в голове у меня постепенно
начинает шевелиться и покусывать. Но конечно, на другом уровне, на
следующей ступени.
Заговорили в какой-то связи о Зое Космодемьянской. О том, как поймали
ее немцы. И как повесили на глазах у потрясенных и сочувствующих крестьян.
-- Ваше поколение, Владимир Алексеевич, конечно, могло и не знать, но
Зою Космодемьянскую поймали не немцы.
-- Как же не немцы? А кто?
-- Наши русские мужички.
-- Не понимаю.
-- Ты знаешь, что она делала в Петрищеве, какое у нее было задание?
-- Ну, там... Конюшни немецкие какие-то поджигала.
-- Вздор. Она поджигала обыкновенные крестьянские избы.
-- Но это абсурд! Зачем?
-- Для нарушения спокойствия в тылу у немцев, для создания беспорядка,
недовольства и отчасти как наказание крестьянам за то, что мирно живут при
немцах. А что же им было делать, если село захвачено? И вот представь себе:
зима, мороз, а твою избу поджигает какая-то девчонка. Что ты с ней будешь
делать? Мужики поймали поджигательницу и передали немцам. Немцы ее на
глазах у всего села повесили. Разве ты не помнишь проскальзывающий мотив в
этой истории: как Зоя лежит на лавке и просит пить, а старуха ей не дает. И
тогда Зоя грозит старухе: "Погодите, придет Сталин, он вам покажет..."
-- Что-то такое было, но ведь я специально не изучал.
-- Так и было.
-- Выходит, крестьяне были настроены к немцам лучше, чем к Зое?
-- Естественно. Немцы освободили их от колхозов, от большевиков, от
советской власти, от дикого многолетнего произвола и насилия.
-- И за это творили буквальное насилие над русскими девушками и
женщинами?
-- Не понимаю.
-- Как же? Даже песня была: "Над чистой и гордой любовью моей немецкие
псы надругались".
-- За всю войну, Владимир Алексеевич, -- вновь становясь серьезным и с
откуда-то появившимся металлом в голосе отчеканил Кирилл, -- немцами не
было произведено ни одного насилия над женщинами, ни одного факта на всех
наших фронтах.
-- Не может быть, чепуха!
-- Действовал строжайший приказ Гитлера: за насилие смерть на месте,
