раз несвободный механизм. Закончить фразу уже положительно невозможно.
- Она в ..ниге ...чла ...
- ..акой?
- Немецкой, - за перегибом дороги открывается нестиранная лента полотна,
полого огибающего шапку рощи. После поворота мальчики встанут и,
как юнги от бизани к фоку, начнут пробираться вдоль сидений, ширясь
и искажаясь в капитанских зеркалах водителя.
- Остановите, пожалуйста, у столбов.
Направо от шоссе в направлении, указанном художественным центнером
стрелки "Кедрач", утекает вверх по холму под вечнозеленые кроны слюдяной
ручеек выгоревшего асфальта. На мелких камешках обочины ждут каблуков
стрекозы неодушевленной пыли.
Если двинуться по прямой, подняться, спуститься, обогнуть безнадежно
лежащую рельсу шлагбаума, слиться с кособокой тенью котельной, а
затем сбежать по бетоным ступенькам, можно увидеть за стеклом столовским
экспонаты этого сезона, вооруженные казенным алюминием.
Мимо зубов ужинающего общества проплыть и за углом показать ему язык.
Но это глупо, а мальчики настроены серьезно, по-военному, и потому
сразу за воротами уходят боковой тропкой по лестнице корней под смолистые
ветви.
Первым шагает блондин в короткой курточке и тряпичных джинсах, его
мама работает в этом самом доме отдыха "Кедрач" врачом и он, конечно,
рискует куда больше второго, довольно крепкого на вид, чернявого
с редкими ниточками нагловатых усиков, шевелящихся над губой.
- У нее, знаешь, такая собачонка желтенькая, нос внутрь...
- Пекинес что ли?
- Ага, ага, - продолжает белобрысый Женя не оборачиваясь, - она говорит,
что в прошлом веке европейцы предлагали контрабандистам меру золота
равную весу животного, за эту пимпочку...
Если притаившуюся под прошлогодней хвоей шишечку поддеть носком,
то кругленькая дурой-пулькой прошьет ленивую мелочь лягушачьей
листвы хищных придорожных кустов.
- Она специалист по шампиньонам.
- Псина эта?
- Ну, да...
- Шутишь? - круглоплечий черныш Алексей останавливается, он впервые
в кедровом бору и воздух ему кажется каким-то медицинским, не предназначенным
для ежедневного употребления.
- Какие шутки, если мы так и познакомились. На весь лес скотина гавкала,
звала хозяйку и за руки пыталась укусить, ну, вроде, как бы, первая
нашла...
Они на вершине, среди костяшек сведенного тысячелетней судорогой
кулака лесного холма. Синие звездочки железяки пруда уже поблескивают
внизу сквозь вечернюю прозрачность озона между стволов.
- Может быть, здесь?
- Давай.
Женя и Алеша садятся на рыжий муравейник длинных иголок. В прорехах
крон неунижаемых сезонной наготой деревьев едва видны пупы проплывающих
облачков.
У мальчиков с собой две емкости с полупрозрачным содержимым. На одинаковых
бледно-розовых этикетках раскрась-сам какой-то смышленный молдавский
малыш красным заполнил контуры ягод, синим - листочки и стебли, а в
сложном слове "портвейн" ни одной не сделал ошибки.
У одной бутылки пластик горской папахи, венчавшей горлышко, превращен
в плоский берет. Это в кафе у автовокзала Женя и Леша, как два лихих дизелиста,
тайком подкрашивали компот и заедали черемуху рыбьими плавниками
холодных чебуреков. Остатки добивают теперь не стесняясь, быстро,
словно средство от кашля, большими глотками, без удовольствия, по
очереди деликатно обтирая ладошкой горлышко.
Второй огнетушитель, тяжеленький, полновесный, даже не вынимают
из холщевой сумки. Это гостинец, завернутый во вчерашние новости
местного значения.
С пруда доносится плеск весел и крики каких-то поздно вспомнивших
об ужине любителей членистоногих и хордовых пугать в камышах.
- Она говорит, что, выезжая из Финляндии, его инженеры засунули в коробку
с документами кучу журналов, карт и всякого такого. Потом отца вызвали
и все показали.
- Ну и что дальше?
- Ничего, поделили между начальством.
- А к ней-то как это попало? - Алексей лежит на несуровом ковре таежных
йогов. Один глаз прищурен, второй не отрывается от заднего прохода
толстой несуразной ручки-телевизора, каждые полоборота новая композиция.
- Взяла и все. Что думаешь, он помнит...
Обожравшаяся пиявка возвращается хозяину. Леша закуривает "плиску",
ему хочется ветку шиповника сибирского обручить с балканским табаком,
только вместо радужных колечек молочные колобки выкатываются изо
рта, обрастают ушами, расцветают носами, лихими чубами и тут же вянут
в вечернем холодке, не достигая цели.
"Еще чуть-чуть стемнеет и пойдем," - мысль плавает в кисельных водах
дешевой бурдомаги.
На самом деле градус синевы в пахучем воздухе особого значенья не имеет.
Будильник реагирует на запах и это хорошо известно следопыту Жене.
Там, за зеленым мясом папортников у подошвы горки глаз, вожака угадывает
тропку, что выела сороконожка отдыхающих в зарослях пижмы и мышиного
горошка. Узкая огибает пруд, зигзагом поднимается на горку и в лесу
раздваивается, точнее, уходит влево к спальным корпусам, а вправо
лишь шелестом проходик намечает в кошачьих неводах травы. Там на отшибе
среди близнецов кедров и переростоков елей стоят коттеджи, сумевшие,
как, не известно, отпочковаться от банных изразцов оздоровительных
хором. Опрятные, пузатенькие гномики под колпачками новогодних
крыш. В одном из них проводит лето мопс тибетский, похожий удивительно
на щетку рыжую без ручки. С ним ходит по грибы, чащ не страшась, девица
- дочь хозяина всех этих заводей, лесов, полей, трубопроводов, теплостанций,
отвалов, складов, и лабиринтов изувеченного камня, мертвых уступов
известного на весь Союз разреза угольного. Хорошенькая барышня в
коротком летнем сарафане в деревню сослана за то, что имела смелость
пару раз в зачетной ведомости сымитировать тот вялый хвостик, в который
вырождается обычно от бесконечности повторов росчерк педагога.
На лужайке за игрушечными домиками снегирь-мангал, и мальчику кажется,что
паровозные дымки уже плывут из-под медленно и несогласованно вращающихся
колесиков шашлыков, нитями сладковатой паутины расползаются по
лесу и, шевелясь, ложатся ему на лицо. Ага, значит скоро-скоро желтые
кепочки, выполняя налево-равняйсь, начнут слетать со стеклянных
шей. Ударит в ноздри желудочный дух антисептика и девушка в простеньком
ситце скривит полные губки:
- У меня болит голова.
- Поешь.
- Не хочу.
- Выпей.
- Не хочу.
- Будешь портить всем настроение?
- Пойду спать.
- Попутного ветра.
Теплая лестница ведет на второй этаж, прохладная щеколда обещает
не подвести, за балконной дверью зеленый мир бровей и ежей, ногу нужно
ставить на крест перекладины, чтобы беззвучно спланировать в одуванчик.
- И что, ее теперь выгонят из университета?
- Не знаю, - отвечает Женя носом, стараясь не уронить осоки сочную метелку,
выросшую между его передними зубами, - отец, я думаю, как-то заступится...
За ниточку шар солнца уже уводят с неба уральские баловники.
- Пошли.
К пруду, по склону, снова по морским узлам корней-канатов мачтового
леса. На дальнем острие серпа кривого у платины есть в дебрях тальника
забытая хибарка, когда-то бывшая насосной станцией. Теперь за стенами
дырявыми от выпаших сучков, прибежище этнографа-любителя - пещера
со сталагмитами оплывших свеч на рыжих сгнивших агрегатах, свободный
от железа угол пола укрыт потертой шкурой неизвестного двуногого
- широким драповым пальто. Здесь, среди шелеста и плеска, лазутчики-саперы
сегодня скоротают ночь.
"Ужасно глупо, - думает студентка бывшая, остановившись на склоне
под лапами, огромных, к земле и к небу перпендикулярных деревьев,
- с таким дурацким нетерпением ждать десятиклассника, мальчишку."
Робеющего до ямочек смущенья детского на щечках, но верного и ловкого
во тьме, как взрослый пес с шершавым, мокрым носом.
- Послушай, Женька, а у тебя товарищ есть?
- Какой?
- Ну, такой, что не болтает лишнего.
- Есть, Лешка - одноклассник.
- А ты бы, не хотел приехать с ним?
В сумерках мутнеет водоем, но начинает блестеть тропинка вдоль него.
Обрывком нитки бус две головы, жемчуг и агат, всплывают, исчезают
за влажными кустами, вновь появляются и катятся, катятся под ноги
девушке, сейчас их примет в темноту свою паучья сырость тальника.
Спичка улыбки освещает губы, ладони и розовую землянику на тоненьких
стебельках. Белые яблоки сарафана срываются с травяного гребешка,
увлекая вниз дочь генерала. Лес молчалив и неподвижен под присмотром
матросов елей, увенчаных рогатыми самурскими шлемами.
Еще пара минут и в синем растворе ночи останется одна лишь глухая луна,
никогда не открывающая глаза.
ЛОШАДИНАЯ ФАМИЛИЯ
Откуда у необрезанного такой дедушка? Каждое утро, положив кору древних
щек на грудь, глаза прикрыв рябью столетних конопушек, он пересказывает
благосклонно внимающему востоку сегодняшний урок. Курлычит, расскладывая
слесарный набор буковок, да ойкает иногда, наткнувшись на обойный
гвоздик огласовки.
Неутомимая стариковская носоглотка, благолепное журчание и бульканье
на соседской мансарде будят Михаила. Очень удобно, как горн пионерский
- вперед и с песней на зарядку становись. Надо, надо откидывать мягкий,
прохладный лен в розовых мушках мелких цветочков и подниматься.
Пора, пора, давно пора, определенно пора, время... Белый утренний
свет, отфильтрованый закрытыми веками, сочится через бесконечный
тюль полудремы. Очертаний лишенный молочно-кисельный мир прирастает
звуками, в родниковые переливы зоотехнических фиоритур вплетается
растеневодческий шепот берез за домом, где-то в смородиновом решете
садов пустое бормотанье воды, рассыпаемой над капустными грядками,
а совсем рядом слышно, как колеблются на сквознячке любознательные
ушки машинописных страничек.
Раз, два, три...
Ласковые зверьки - немытые половицы радостно попискивают, провожая
до увечного вымени дачного рукомойника. Кусок батона, не убранный
вчера со стола пытаются экспроприировать пролетарии-муравьи. На
чугунной сковороде замирает глаз невылупившегося цыпленка, он огромен
и желт. Первая чашка кофе имеет металлический вкус поводков печатной
машинки "юнис", этим летом, перезрев от обилия солнца и света, усики
югославского членистоногого рвутся и лопаются, обрывая мишкины
мысли на полуслове.
- Может быть не надо так зверски стучать?
- Стучи, не стучи, - с плоскогубцами в нагрудном кармане халата мастер
похож на усталого стоматолога, - но только перекаленные они вам попались,
пропащее дело.
Старое черно-белое фото Натки между вторым и третьим рядом адриатических
коренных, измученных вечным кариесом кириллицы. Вчера карточка
беззаботной рыбкой плавала по бумажному мелководью стола, позавчера
весь день закладкой отсыпалась в сером томике Бронштейна и Семендяева.
Ната постоянна и вездесуща. Вся ее семья - ньютонова данность физических
величин, констант, входящих во все уравнения, объективная реальность,
осязаемая и обоняемая.
Дедушка, молча приговаривающий котлетные тарелки, оскверненные
укропными брызгами салата, свистящее фи акустических сфер. Cиние,
синие розочки с золотым ободком терпят сметану из сосцов питающих,
а зеленые рассыпаются, острыми лепестками царапая пол.
Брат Дима - рогатое пси летней оптики, назойливый, как ничейный кошак,
его розовый нос в пыли постоянного принюхивания, лапы черны от чердачных
засад, а хвост едва поспевает за эбонитом натертой башкой.
- Все стишки строчишь, Грунфельд?
Двуногому нравится такой фельдфебельский способ тыканья, его рыжие
патлы и парабола между глаз ваялись по эскизам цэ-ка гитлерюгенда,
но Наткин отчим расщедрился на галуном расшитую фамилию Буденнов,
и потому нехорошесть мишкиной чрезвычайно приятна.
- Строчу, строчу. Плыла себе селедка в коробке из-под мыла, ловили
ее дети как важный витамин.
- Плохо, Грунфельд, плохо, нет рифмы.
- Зато какой размер.
Утром они никогда не смотрят друг другу в глаза, что-то вроде общения
двух профилей в кошелке.
С банкой теплой малины Мишка возвращается в свою ветерком перелопаченную
комнату. Старый дом любит молодого хозяина, ленивец и соня не вгоняет
