делающее силачом любого, богатырем, способным побеждать и отталкивание,
и притяжение.
Кто только в изъеденном мышами и грибком общежитии большого города
не смеялся над розовыми, с ежовым хрустом недельной безалаберности
не знакомыми щеками молодого специалиста, технолога Глебова.
- Андрей Михайлович, сегодня танцы в клубе, не проводите?
- Андрюха, нам ли жить в печали, айда в двадцатый, там Степанов таких
двух бикс привел, всему научат.
Надо же, повезло, даже и не верится, окна комнаты смотрят на песочное
дно желтого корыта закрытого двора, второй этаж и створ в створ со вторым
боксом, в котором жирует кремовая "Победа", а рядом не дуют в ус два
"Москвичонка". Если полтора года есть только отцовскую картошку,
на работу ходить пешком и не платить разные взносы, можно было бы и не
сверху смотреть, любоваться, а самому холить и гладить, открывать,
как читанную-перечитанную книжку, створку капота и, животом ложась
на крыло, запускать руки в горячее, даже к утру невыстывающее нутро.
А может быть, не одному просто надо копить, а вдвоем?
Конечно, Вера работала в бухгалтерии, язык воздух кроящей стали ей
был недоступен и ровное дыхание ее еженощного забытья нарушить не
могло цветное видение блестящих от масла механических сочленений,
но зато девушка понимала, что ноль - не фантазия экономного булочника,
не дырка, через которую сифонит сквозняк, это цифра, производящая
сотни в тысячи, а тысячи в миллионы.
- Согласны ли вы...
- Согласен.
- Распишитесь здесь.
Когда родилась Света, завод дал Глебовым квартиру. Край города, желтые
непрозрачные лужи, роща, рассеченная вдоль лентой шоссе, поперек
- просекой ЛЭП, а двор - прыщавый пустырь. Совершенная пустота, и это
пришлось по душе молодому отцу семейства, значит не так уж и сложно
будет, там, на ничейной земле, где лишь щебень и ветер, сначала вообразить,
а время придет и сложить прямо напротив подъезда кирпичную коробушку
для друга, которого он обязательно, обязательно встретит, узнает
однажды. Настоящий домик, со светом, ямой и маленькой дверкой в больших
воротах.
И снова, словно кто-то слушал его молчанье, вместо цеха с токарными,
сверлильными и фрезерными, большими, громоздкими, бескрылыми станинами,
лишенными колес, намертво прихваченными дюймовыми гайками к неподьемной
мертвячине по самую маковку в землю зарытого бетона, Глебову предложили
месткомовский кабинет. Его неизменный начальник из замов шагнувший
в самы, как обычно подтягивал за собой.
- Да не умелец же я речи произносить.
- Ничего, по бумажке у любого получится
Ну, а дальше, все как обычно, довершила простая и строгая геометрия,
после того, как справа поднялось ребро пятиэтажки, через год такое
же слева, замкнуть прямоугольник уже сама напросилась липкая мухоловка
ленты битумом соединенных крыш.
Високосный семьдесят второй начался субботой, это помнил прекрасно,
ведь карточка, листочек голубенький с отрывного календарика жизни,
выпала из ящика почтового тридцать первого и надо было пережидать
три дня шипучей, трескучей елочной канители, потому что и касса, и
магазин открывались только третьего.
Когда ехал на Ударников, все думал, какого окажется цвета. Очень почему-то
не хотелось красную, вроде той, доставшейся Другову, начальнику
сборочного, в самом деле, вместо того, чтобы радоваться и ходить с
тихой музыкой в голове, только и будешь из-за "пожарника" дуться.
Может быть, в отпуск уйти, или отгулы взять, а то ведь испортят все остряки.
Герои такие.
Досталась вишневая, карамелечка. Других и не было в этой партии, вышли
на двор-стоянку, выстроились рядком восемь кисочек, тронул одну,
только коснулся и больше ни шагу. Эта! Моя, даже не уговаривайте. 2101
- белая лодочка-птичка на звездном рубине. Ну, иди же ко мне, детка.
Первые три месяц просто под окном стояла, во-первых, тот же Другов
не мог простейшую вещь сделать - ворота сварить, а, во-вторых, хотел
видеть ее чистенькую, глазастенькую, неповторимую утром, вечером,
днем, честное слово, разная она при естественном и искусственном
освещении.
Где и когда Дмитрий познакомился со Светой, Андрей Михайлович не спрашивал.
В клубе, кажется. Конечно, не он ли сам подписывал серые вороха смет
каких-то праздничных концертов и вечеров отдыха с лимонадом и танцами?
Света заканчивала четвертый курс, а у Дмитрия уже был диплом и он год
отработал мастером в литейном.
Собственно, запомнился он Глебову по какому-то субботнику, этот
чубастый, командовавший погрузкой металлолома, обычно шумной,
бесшабашной бестолковщиной, когда в лодочку кузова бухается все,
что можно забросить, и опускается все, что способен подцепить крюк.
Практическое занятие по гражданской обороне. Тема: "Враг не прорвется
к нашей столице, танки его не пройдут".
У паренька же порядок наблюдался буквально образцовый. Вдоль бортов
рыжие рыбы разновеликих труб, голова к голове, аккуратные, чинные,
уже готовые превратиться в автобусы и корабли. В центре, мирным, ухоженным
стадом огрызки ферм, гнутых каркасов, дырявых ящиков, полных, однако,
всякой годной к переплавке рванины и мелочовки.
"Уважает вещь," - подумал тогда Андрей Михайлович, - "вечный, нескончаемый
кругооборот металла, его красную весну, синее лето и желтую осень,
ухватывает суть."
- Красиво работаешь, Лосев.
- Не красиво скучно!
- Ну, ну.
Он и Вере понравился, когда привела его Света домой однажды зеленым
субботним вечером, понятно зачем. Но тут глупости, совсем другое.
Конечно, чуба волна, глаза, словно из песни быстрой, которую исполняют
латыши какие-то, что ли, в радиостудии рабочего полдня. Лен, лен ...
, нет, сказка-быль и руки-крылья - вот отчего молоточки в висках и иголочки
за ушами, только марш этот старый исключительно в день авиации передают.
Зато на свадьбе, когда булек уже никто не считал, подошел к ребятам
из самодеятельности своей же заводской:
- Знаете? Сможете?
- Попробуем.
И сыграли.
- Ты что, никак пилот у нас, Михайлыч?
Пилот не пилот, только вот дом отцовский продали, соседа Николая Усачева
сгорел, и вообще на этом месте теперь кирпичное здание УВД, а очки,
те самые, в которых прыгало солнце утром воскресным, когда дядя Коля,
кожаный оперуполномоченный, громыхая вдоль улицы, ставни расстреливая,
на рыбалку катил, Андрей хоть сейчас, желаете?, может нарисовать.
В гараж Дмитрий попросился сам. Дня через три, наверное, после своего
переезда к Глебовым.
Руль как-то по-щенячьи попискивать стал на поворотах, давно уже причем,
но с этой свадьбой запустил хозяйство Андрей Михайлович, чуть было
в наездника не превратился.
- Можно мне с вами, папа?
- Собирайся.
Как он хвалил лапочку, и в яму спускался, и заглядывал под капот, и вставал
на колени.
- Двенадцать лет! Просто не может быть!
До того зять растрогал, что разрешил ему, русоголовому, Андрей Михайлович,
и руль снять, и захворавший подрульный переключатель, правда, лечил,
литолом кормил пищалку лично, но потом опять же позволил собрать,
а после, самое-то главное, дал голубушку попробовать на ходу. Сели
вдвоем и сделали кружок по двору.
- Ну, здорово! Просто не верится.
- То-то!
И такое настроение накатило, какое может быть и бывало только когда
мальчишкой лежал, затаившись на крыше отцовской стайки.
- Вера, а налей-ка ты нам с зятьком по пятьдесят под пельмешки. Грех
такие есть по-сухому.
А ночью проснулся, и второй раз, и третий, и четвертый.
- Да что с тобой сегодня, Андрей?
- Спи, ничего.
Разве он мог рассказать, объяснить, передать ей или кому-то еще, все
отчаяние и мрак беспросветный этой навязчивой, обрывающей дыханье
и сон картины - в сиреневом киселе рассвета на черной кожаной беседке
зеленого, неповторимого, единственного на всем белом свете мотоцикла
не ты сидишь, а какой-то другой, юный, во весь рот улыбающийся человек.
ДОМ С МЕЗОНИНОМ
Гнать, держать, бежать, обидеть, слышать, видеть и при этом плыть,
плыть, руками раздвигая воду, а ногами отталкивая ее. Подобно мячику
всплывать и погружаться, как-будто птица воздух пить, чтоб словно
рыба насыщать им воду.
О, брасс - стиль мертвого полуденного часа, когда прямоходящих тянет
лечь, растечься по древу, хлопку или кожзаменителю. Стиль свободного
плаванья свободного человека вне досягаемости, видимости и слышимости,
ограниченных умственно и отягощенных желудочно.
Кто ты такая? Ветер! Как твое имя? Река!
Ага? Ага!
Значит, это напутствие из под взлетевших к обрезу красного поля от
жары взмокшей журнальной обложки белых бровей буквы Л:
- Вика, надеюсь, без глупостей? - ни к кому лично не относилось, ни к
чему конкретному не обязывало, а было всего лишь естественным отправлением
желающего беззаботно ко сну отойти организма.
- Конечно!
Не волнуйся, мама, смеживай веки с чувством выполненного долга, роняй
на пол парафиновую доярку, жертву самого прогрессивного в мире цветоделения,
пусть будет легким путешествие обеда, лапши и гуляша, от точки входа
к точке выхода.
Пока! Баю-бай!
Твоя хорошая дочь, вооруженная знаниями физики в объеме средней школы,
оптики классической и квантовой, все предусмотрит до мелочей, она
не смутит нечаянного взора и не возмутит скучающего слуха, войдет
в реку вне видимости, выйдет из нее вне досягаемости.
Могу поклясться. Небом, которое неровное желтое делает гладким,
темно-коричневым и водой, что тяжелое, потное превращает в чистое,
невесомое.
Честное слово!
Плыть всего лишь метров сто, но Вика не торопится, не спешит. Раздвигать
носом абсолютную неподвижность сончаса, стежками равномерными
брасса, сшивать тобой же разорванную непрерывность, держа курс на
колтуны ив, правя на языки гальки, ощущать себя частью, неотъемлемой
составляющей всей этой необходимости сред, сфер и стихий!
Да!
Остров начинается мелководьем, мелюзгой мозаики желтеньких, сереньких,
праздничных камешков. Найди сердолик и поцелуй!
Стоя по щиколотку в прогретой и прозрачной, можно обернуться и бросить
взгляд на ту сторону разгладившейся и в сладкой дремоте вновь заблестевшей
змеи. Чубы сосен на скалах, космы кедров, усы и баки кустов сбегающие
по уступам, рассыпаются, громоздятся клоками, пучками и прядями,
рваной с искрами лепестков и мусором плодов бороды.
Никого и ничего.
Три одеяла, два полотенца, прикипевший к перилам домотдыховской
лестницы дурочек, стерлись, крикливое безобразие неестественных
форм растворила в себе флора, девушка с божьими коровками родинок
и стрекозами ресниц.
Горячая галька обжигает ступни, можно ойкая прыгать от одного кругляша
к другому, а можно молча принимать этот жар, эту ласку земли и солнца,
грубоватую, как все настоящее. И тогда прохлада песка и травы, когда
доберешься до них, когда погрузишь пальцы, когда упадешь на колени,
грохнет нескладушками-неладушками банды зеленых молоточков, кующих
зеленое счастье.
В путанице ив, в лабиринте лозы рыбий запах вечно сырого ила и прелых
листьев. Аквариумная духота пластами лежит в гуще островного подлеска.
Нужно ухватиться за пальцы подмытых корней, чтобы влезть на уступ.
Наверху, между узлами и шишаками шершавой пятерни старого тополя
девичий тайник.
Здесь на пики осоки упадут крылышки верха, синяя снаружи, белая изнутри
синтетика, а затем, вслед за ними, уже нехотя, шурша, замирая, словно
от ступеньки к ступеньке, одна, вторая, третья такие же двухцветные
глазки низа. Пятка смешает, а пальчики скомкают и спрячут оба предмета
под рогаткой корней.
В просветах листвы видна солнечная река и тот берег, серые скалы, на
вершинах которых за стволами и иголками в пластилиновых домиках потолки
наплывают на стены, утекают предметы в воронки полов, слипаются дырки
окон и балконы выгибаются собачьими языками. Там дышит, храпит и булькает
суп - физиологическая бурда, похлебка отпускного сезона. Что скажешь,
гороховый?
Я тебя вижу, а ты меня нет!
Зайчиком? Или козочкой? Ведьмой! Бесенком на прогалину, в траву,
колесом, кувырками, лицом, носом, глазами в голубые и огоньковые
