разламывающие мозги - шкура, кости, мясо.
Да!
А значит и нет иного смысла и оправдания бытия кроме логики чувства
и правды тела. Слушать и созерцать. Лежа на солнцем согретом берегу
обмелевшей Гаронны под звуки аккордеона ощущать, смаковать,
наслаждаться каждым оттенком радости и каждым нюансом боли. Вкусить,
испытать, позволить плоти все, что только может она под равнодушным
сводом небес на всегда готовой в лоно свое принять земле. И тогда,
после этого не страшно будет уже, не больно умереть на солнцем согретом
берегу обмелевшей Гаронны под звуки аккордеона.
Ferme tes jolis yeux, car les heurs sont breves...
Au pays merveilleux, au doux pays du re-e-eve...
Но люди заставляют себя и других прятаться и убегать. Убивать,
насиловать, калечить. Нюхать ипрскую грязь, разящую пеплом, порохом
и сортиром, госпитальные простыни марать кровью, гноем и спермой,
водочными миазмами одуряющим потом, мочой и блевотиной заливать
пароходные палубы и стены колониальных бунгало.
Унижение.
Ужас и страх - только это оставлено, дано в ощущениях, вычленено
из бесконечной гаммы жизни.
- Суки, падлы, ублюдки, - хрипит Селин иступленно, - Вы сдохнете,
все равно сдохнете, все до единого. Ваша злоба, ваша привычная опьяняющая
подлость, она, в сущности, смешна, она не спасет, не защитит, под
гадким илом, грязью и мраком ее, в тине темной души ждет, ждет своего часа,
чтобы явиться, предстать во всей жабьей красе, хотите вы того или нет,
правда.
Бесполезно.
Трагедия человечества в отсутствии воображения.
... Когда его нет, воображения, смерть - это пшик... peu de chose...
У полковника же оно... d'imagination... отсутствовало начисто... и все
несчастья его... a cet homme... проистекали от этого, а наши в
особенности...
Только воображение, его холодная испарина, способно соединить людей
не в кошмаре еженощного сомнамбулизма, а наяву, в кошмаре, ужасе
и непотребстве будня. Не предрассветную взвесь света и тьмы разорвать
диким криком, а в угрюмую ясность дня вломиться, волной всеобщего озноба
всколыхнуть поверхность земли, пронзить отчаянием одиночества и
обреченности.
Именно потому, что нет мудрого Судьи в небесах, именно потому, что
разменял он свое величие и ехидство на подлость и низость бесчисленных
орд себе подобных, лишь ужас, лишь адреналиновый столбняк кошмара может
прочистить безумным мозги, разрешиться мигом покоя и облегчения.
Вздрогните, обомрите, гады, хоть раз в жизни!
Хрен-то там!
Отсюда с верхотуры, можно было орать все, что вздумается. И я
попытался. Ох, как я их всех ненавидел Ils me degoutaient tous...
Но лицом к лицу с ними, при свете дня очко у меня играло сделать это,
здесь же, наверху, я ничем не рисковал.
- На помощь! Au secours! - заорал я, единственно только ради того,
чтобы увидеть, какое это произведет впечатление. Никакого... rien que
ca leur faisait... La vie... суета у них, у людей, отняла все...
От своего собственного шума они оглохли... ils n'entendent rien..
Им на все наплевать. И чем больше город, чем выше, тем безнадежнее
и тоскливее всеобщее безразличие... Je vous les dis moi... Я пытался
пронять... Игра не стоит свеч.
Скрыться, сгинуть, исчезнуть...
Врет одержимый, сам себя гипнотизирует. Не выходит душа, не отделяется
от тела, не отпускает и не щадит.
Неврастения, безумие, крик - вечны.
И опять он всем покажет поганый язык, харкнет, помочится. Не с
сорокчетвертым стихом Иоанова благовествования, не с акафистом, не
с песней возвышенной воскрешения еще раз выскочит на помост. Явится
непристойные делать коленца, с гнусным, похабным рассказом о смерти,
рассказом о десятках, о сотнях, тысячах смертей будет стараться
взбесить, разъярить себе подобных.
Но не обломится ему. Ужаса очистительный ветерок не передернет
плечи. Не спасти ему никого.
И самому не найти избавления. Потуги гнусные, анального прохода
сокращения не помогут. Не высрать ему, не выдристать никогда свою
боль. Не дойти, не добраться, не распластаться сверхчеловеком за краем
ночи.
Такие дела.
Он плакал... Il pleurait... Он дошел до конца, до предела, как
все и до, и после него. И оказался один... tout seul... там, где
идти уже некуда. Конец... le bout du monde... Твое горе, несчастье,
оно сказало свое последнее слово... ne vous repond plus rien...
теперь лишь путь назад, к людям, какие уж они ни есть. Выбирать не
приходится в этот миг, потому что даже для того, чтобы заплакать...
pour pleurer... всего навсего, нужно вернуться туда, где все начинается,
вернуться к ним.
........
Оба сидели рядом, грустные и убитые, как после бури, выброшенные
на пустой берег одни. Он смотрел на Соню и чувствовал, как много на
нем было ее любви, и странно, ему стало вдруг тяжело и больно, что
его так любят.
.........
Славная, чудесная Молли, я хочу... je veux... если ей случится,
не знаю уж где, это прочесть, чтобы знала она, я нисколько не
изменился, я люблю ее и буду любить... toujor a ma maniere...
когда захочет, она может приехать сюда... ici... мой хлеб и мою
неведомую судьбу разделить. Если стала уродиной, не беда. Мы и так
уживемся... Nous nous arrangerons... Я столько ее красоты ношу в
себе, такой живой, такой яркой, что этого хватит нам двоим лет на
двадцать, не меньше, до тех пор, пока живы будем...
Вот так.
Чирикнуло птичкой аксант-эгю нежное женское имя Селина. Проплыл
в небесах облаком, тучкой, хищный акулий, словно с портрета безглазого
певца революции Николая Островского срисованный профиль доктора
Детуша, и наша бутылка осталась початой, стаканы неопустошенными,
пошлости несказанными, глупости несовершенными.
Лишь горит румянцем лицо, лишь глазам мешает закрыться резь и
звенит голова, полная истошного, дикого крика. Ничего удивительного.
Куда как труднее, куда как мучительнее дается нам, в сравнении
с дефекацией, речь.
1992
*) выражение "Экскрементальный фестиваль" заимствовано у Курта Воннегута
и помимо всего прочего, знак искренней признательности шутнику из Индианы,
коему автор обязан не одним лишь только знакомством с безумным миром
of one nazi sympathizer.
kartinki.txt 100664 1751 1751 336266 6710403426 11744 0 ustar sova sova Сергей Солоух
КАРТИНКИ
короткие истории
Вете Акатовой и Розе Ветровой
Взволнованно.
КРЫЖОВНИК
Серьезный человек в щелочку не подглядывает, буква зет, поза членистоногого,
фииии... Да и что увидишь, ценой переохлаждения нежного копчика и
нарушения кровообращения нижних конечностей? По большей части,
лишь трепет неясных крыл, да нечто розовое без выраженной половой
принадлежности. Нет, только лежа, среди смородины и крыжовника,
на е5, или, положим, f4, любительской доски пайковых соток.
- Павел!
Зачем отзываться, и выдавать стратегически верно выбранную позицию
военно-полевой раскладушки, скрип-скрип, в самый разгар прополки
ранней моркови соседскими барышнями? Или это кабачки? Не важно. Ботаника,
в данном случае e pluribus unum, лишь ласковый хлорофил фона.
- К Бычковым, наверно, пошел.
Конечно, куда же еще, убыл ремонтировать оранжевый "школьник" со
звонком, ловкостью слесарного гения поощрять двигательную активность
бычковского потомства.
Легкий ветерок шевелит набедренный сатин Павла Ильича Рабинкова,
старшая, все-таки старшая, думает он, выбор немыслимо труден, бессмысленен
и решительно невозможен, но сладок концентрацией и сосредоточением.
Ммммм. Молочная спелость против сахарной зрелости.
- Козел, этот старый пес, сосед, - скороговоркой поддерживает Катя
бойкий ритм удаления маленьких противных листочков, - ты представляешь,
вчера предложил подвезти от остановки.
- Вместо двухсот метров, километр околицей?
- Да, в его старых вонючих "Жигулях".
Не такие уж они, положим, и вонючие, думает сестра, но козел, это точно.
- Ну вот опять, целый кусок пропустила, куда торопишься?
- Ленка, ты ворчливее матери.
Тыльная сторона ладони оставляет на лбу пыльную сороконожку. Замарашка,
как была замарашкой сестрица, так и останется.
Со стороны малинового плетня, из-за дальнего, поросшего какой-то
куринной мерзостью, угла огорода плывут отзвуки полуденного боя
кремлевских курантов, "Маяк", ать-два, равнение на звезды, на рубин
с электричеством внутри.
Четыре часа дня, скоро Катька засобирается на автобус, которым приедет
сын Рабинковых Андрей. Андрюшка - хрюшка, мягкая игрушка.
Врешь, врешь, врешь, ну, Андрюшка, ну, свинюшка, ну, еще туда-сюда,
ну а мягкая игрушка, это просто ерунда.
- Знаешь что, твой папаша пристает к Катьке, и за мною нагло подсматривает.
- Это месть за мое счастливое детство у щелочки китайской ширмы. Обратная
сторона Эдипового комплекса. Актуализация сублимации.
- Андрюха, ты болтун и очкарик.
- И жид. Скажи, жид пархатый.
- Жид пархатый, жид пархатый.
- Ну, вот, придется теперь тебя наказать.
- Накажи меня, пожалуйста, my dear Andrew, my sweet boy.
- Да уж, придется, я вижу, с первого раза не доходит...
Девушки добивают грядку и разгибаются, Боже мой, Павел Ильич смеживает
веки, так даже лучше, этот несносный нейлон, дедерон и полиамид, дурацкие
тесемки и лямки, от которых лишь белая рябь полнолунья в глазах, воображение
сдувает, уууу-уф, и уносит, уносит... Клен, ты мой цветущий, ты, почему,
братишка, весь в разноцветных лоскутках и похож на елку в самый комариный
сезон? Волею-с Павла Ильича Рабинкова.
- Ку-ку, ку-ку, - от изумления начинает икать тупой организм кукушки
в ближней роще.
- Павел, ты, никак, уснул здесь в тенечке?
А? Да, слегка, нормальное состояние интеллигентного человека на
природе, легкая дремота, неосознанная необходимость, что поделать,
вакация...
Полуокружья ушей и щечек Марии Петровны светятся розовой четвертью
спектра.
- Павел, ну сходи, пожалуйста, к Бычковым, мы же обещали Алле.
- Мария, не знаю, что и делать, третий класс, в пятый пойдет, детина,
а все путает семь на восемь с девять на шесть.
- Павел, может быть, позанимаешься с Алешей?
Отчего же, конечно, восемь на семь, нет проблем, хотя доценту кафедры
Аналитической геометрии логика велосипедных биссектрис, блестящих
многоугольников и упругих плоскостей ближе и роднее таблицы, которую
запомнить надо подобно чудному мгновенью. Увы, серебряную стрекозу
курочит сам Бычков, кандидат энтомологических наук с наклонностями
живодера.
Павел Ильич облачается в дачные брюки и университетскую тенниску.
Калитка поет на перенесших все невзгоды зимы и весеннее непостоянство
петлях.
У ограды стоит младшая из соседских барышень. Невероятно соблазнительные
горошины легкого сарафана пытается сдуть и рассеять по плодородным
окрестностям неугомонный сельский ветерок.
- Здравствуйте, Катерина.
- Добрый вечер, Павел Ильич.
Интересно, чертовски интересно, не испытыват ли девушка затруднений,
проблем, скажем, в теории комплексного переменного? Павел Ильич
объясняет всегда увлекательно и с необычайным воодушевлением. Alas,
девица выбрала вечный постквантум перфектум романо-германской
филологии, унылые суффиксы в отрыве от животворящего корня.
- В этом платье Вы выглядите на ять.
- Спасибо.
С пригорка видно шоссе, непрерывная погоня белого за красным от лузы
к лузе разнообразных поворотов. Через полчаса приедет Андрей и станет
выпрашивать ключ от машины.