будет за спину все-таки зайти, чтобы бутылки из-под выхлебанных вами
пузырьков забрать.
Итак, вот они уши. Эти удивительные розовые, нежные грибочки, сумевшие
пробиться сквозь жилы каучуковые буйвола и терку металлическую носорожьей
шкуры. Всего-то тридцать сантимеров, двадцать, десять, пять.
Ам!
Сжать и не отпускать!
- Аннаааааааа Васииииииииииильевна!
Да, будет, неудобно же, когда такая боль по имени и отчеству. Зовите
просто Аня.
ХАМЕЛЕОН
Пить брют, сухое до горечи, до легкого озноба, на мурашах-колесиках
пузырьков в горло въезжающее пойло. Теплое, потому что из-за пазухи,
из кармана самодельного водоизмещением один учебник без обложки.
Взрывоопасное, потому что прямо из бутылки, из зелени военно-морского
перископа и воздушно-десантного окуляра.
- Ты меня любишь?
Почему нет? Лежа и стоя, с открытыми глазами и с закрытыми, тебя и всех
подобных тебе, ха, нелепый вопрос, который никогда не задает небо
радующее и ветерок нежащий, вода утоляющая и бутерброд насыщающий,
сама жизнь, занятая сочиненьем сюжета, вся в желтом кружеве стружек
завязки, белых нитях интриги и разноцветном бисере невероятных ходов.
- Ты меня любишь?
- Конечно!
В такой день, как сегодня, невозможно, просто немыслимо кого-нибудь
да не любить. Стоя у пыльных перил моста, отражаясь в чугунных водах
щукою и карасем, ногами давя лепестки-экзамены отцветшей розы сессионных
тревог, нужно непременно губами ловить что-то живое и влажное, синими
бездонными завораживать зеленое и радужное.
- Леша, Ира, но что вы там?
- Смоемся?
Как? Прямо с моста? Мы, лишенные хвостов-стабилизаторов, с недостаточно
развитым для ям и ухабов воздушных вестибулярным аппаратом? А, впрочем,
не такая уж и плохая идея, но нужно ждать ветра, буря могла бы нас прихватить,
ураган пригласить на тур вальса.
- В бору, Ируся, голуба, ага?
Там, на горе, мы превратимся в запах черемухи, в птичье эхо и хруст желтых
иголок хвои.
- Веришь?
Еще бы, обязательно веришь, канцелярские чернила сомнений давно
уже съедены, слизаны с измятых варенников губ. Вишня, клубника - чистый
рубиновый колер безоглядности.
Гопник-трамвай, цокая, нос, как серую кепочку, лихо приподнимая
на каждом стыке, обгоняет отставшую парочку. Кондуктор, кормящийся
устным счетом, привычно суммирует головы.
Две, пять фонарных столбов, сорок метров, еще две плюс две и на полкорпуса
впереди только одна, итого - семь, четности нет, непорядок.
Соображает.
- Ну что, герой, - спросил Алексей Караваев Алексея Петрова, - телка
сама в руки идет?
Действительно.
Должен ли сорвавший легко, беззаботно летний бутон сочувствовать
неудачнику, всю зиму ждавшему набухания невзрачных почек? По желобам
длинных улиц, хрустя слежавшимися кристаллами, дыша серебром еще
не упавших с небес, ради чего сопровождал бедолага тонкорунную шубу?
Иринка, Иришка - дарил имен колокольчики, чтобы вернулись болотным
чмоканьем равнодушного "чао", и только?
Получается так.
- Ты понял, просто по-черному кинула.
Кинула? Но разве так уж и плохо, что ветрена и непостоянна? Если немного
подумать, то это как раз и делает жизнь разнообразной и неутомительной.
Нет, нет, очень полезное качество особи противоположного пола, ты
просто как-то неверно шел на волну, товарищ, и потому не испил шипучего
брюта гребня. Но все поправимо, не надо отчаиваться, фатализм - удел
астрономов, тезка. Обычный же невооруженный глаз, изъяны счастливые
адаптации, аккомодации и аберрации, даны нам как раз для того, чтобы
не расставаться с надеждой. В общем, я предлагаю попробовать.
- Ты что, рехнулся? Или, в самом деле собрался сказать, подруга, ты
знаешь, сейчас Каравай к нам подвалит?
Зачем говорить, есть вещи, которые нет нужды портить несовершенством
выразительных средств языка. Их следует делать молча.
- Петров! Комарова! Мы вас больше не ждем!
Ау! Бежим, ускоряемся, слева секундомер сердца, справа маятник бутыля.
Вверх, туда, где над центральным быком коротышками толстых болтов
сцепилось плечо правое с левым. А потом вниз, ух, догоним и налетим,
потараним над зеленью отмелей того берега.
- Два дурака!
И это прекрасно, ветер в головах, свист, порхание, парение, беззаботность
восходящих потоков и головокружительный штопор срыва. Теперь догоняйте
вы! Света и Дима, адью, болид прошел между телами, соединенными слабым
сплетением рук, сорри, Таня и Витя, крепче объятия, вас лихо обходят
неизвестные игрек и икс справа и слева.
- Темп, Леха, темп, Караваев, у-у-у-у-у!
Ириша, мы первыми вступим на вермишель, ракушки и рожки молоденькой
травки, жаль, что ботинки каши не просят, пище простой и вегетарианской
не могут порадоваться тупоносые, пока мы дышим хвойным экстрактом,
экологически чистым продуктом жизнедеятельности иголок и шишек.
Дышим и пьем, облизывая и целуя скользкое горлышко, цедим теплые бусинки
пузырьков. Тот, кто овладел раньше всех господствующей высотой,
взобрался по крутому склону скалы, пожимая лапы всех встречных корней
и веток, упав под сосну, имеет право отметить успех.
- Есть возражения?
- Нет!
Тогда повторим для закрепленья.
- Петров! Комарова! Слышите, нет? Хватит в прятки играть!
Молчать, конечно, не по-товарищески, но отозваться физически невозможно,
все в деле, в работе и губыi, и языки. Даже глаза, но знаешь, ты зря закрываешь
зеленые, девочка Ира. Валяясь на крыше мира, чтобы чуствовать себя
небожителем, подобно Юпитеру пьющему и гуляющей Афродите надо смотреть.
Зырить.
Вон за рекой, которую режет носом-ножом, по-справедливости делит
весь день трудолюбивый белый кораблик, желто-красные этажи летнего
города. Дома, словно стая собак, морды зарывших в пух тополей, дремлют
на солнцепеке, и только ушки башенок, хвостики труб стоят привычно
торчком. Да еще реет бульдожья башка угрюмого учебного заведения,
подслеповатыми глазками окон пытается высмотреть, углядеть сбежавших
питомцев.
- Боишься?
- Нисколечко.
А этого, едва слышного хруста? Лягушка - с места двумя ногами? Ужика
послеобеденные потягушки? Но, что означает тогда топорик знакомого
профиля, чудеса в решете колючих веточек и шершавых листочков ближайших
кустов?
Если ресницы захлопают, я скажу, знаешь, мне стыдно быть жадным, разве
могу я присвоить ветер и безраздельно владеть солнцем, а ты неужели
побрезгуешь хмельной медовухой чувств лишь от того, что сменился
бокал, ведь главное, если подумать, главное - содержимое.
- Лешка, мне здесь не нравится.
Стой. А, впрочем, давай, сегодня день кроссов и ориентирования на
местности. Американские горки дряхлого песчаника и луна-парк юного
растительного покрова. Какой аттракцион выбираешь? Колокольню
в лесах - деревянный трамплин на ветру или же частокол лыжной базы в
гамаке паутин?
Чащу! Дебри! Потерянный азимут, крестик, пунктир.
- Ты зачем мне показывала язык?
- Я?
- Ты! Кто же еще? Безответственная, абсолютно несерьезная барышня.
А знаешь ли, большеглазая, что в июньской траве обитают наредкость
коварные черненькие жучки, мелкие и ужасные переносчики клещевого
энцефалита?
- Да быть этого просто не может!
Увы, угроза здоровью слишком серьезна, доктор просто обязан вас осмотреть
самым тщательным образом. И не надо сопротивлятся, это в ваших же интересах,
мадемуазель, поверьте. И еще, как охотовед охотоведу, дровосек дровесеку,
позвольте заметить, здесь, перед лицом дикой природы, имеющей зубы,
когти и длинные подвижные хоботки, в одиночку надеяться выжить глупо,
наивно и даже смертельно опасно. Поэтому, пусть это будет ни к чему
не обязывающей любезностью, но доктор, по правде сказать, также рассчитывает
быть осмотренным.
- Серьезно? Тогда рискуешь остаться без пуговиц.
- Почему?
- Потому, что я их с наслажденьем откусываю!
Какая всобъемлющая тишина. Лопнули пружинки механических стрекоз,
разъединились проводки электрических кузнецов, и даже моторчики
игрушечного маломерного флота, словно свежей, сырой нахлебавшись
воды, тарахтеть перестали там, внизу, на реке.
В чем смысл тепла и покоя, почему победную точку хочется сделать отрезком,
лучом? На какой странице, десятой, двадцатой, если нанизывать и нанизывать
линейки и клетки, не размыкая рук, не отрывая губ, веревочка игры легкомысленной
станет удавкой, как утолить жажду и при этом не утонуть?
Эх, Каравай, что же ты бросил собрата, сукин ты кот? Ножки не тренировал,
географией края родного не интересовался, в топологию заповедного
бора вникать не хотел.
- Доброе утро, Ирина Ивановна. Имеется предложение дельное - добить
закипающее вино.
Щедрый остаток жидкости, перенасыщенной окисью углерода, располовинить.
Костяшки золотых булек откинуть, освежающей горечью наполнить рот,
нос и пищевод.
- Леша, давай купим еще одну.
Замечательная идея. По серым плитам песчанника спустимся на исписанное
каракулями трещин асфальтовое полотно дороги. Жаль, что арабский
мы не понимаем. Зато в роще будем опять валять дурака под тополями на
скользкой траве, если, конечно, кое-нибудь семейство в чащу не забралось,
чтоб всей оравой терзать и мучить беззащитный воланчик.
А потом, мы пойдем по мосту над тяжелой водой и легкими суденышками,
вдоль немытых перил и полированных рельсов, а хваты-трамваи в бандитских
тельняшках окраины будут нас обгонять, демонстративно вихляя задами...
- Руку!
- А ты, между прочим, знаешь, что там на горе за кустами сидел человек
и подглядывал.
- Ну?
- И хочешь скажу, кто это был?
- Говори.
- Караваев!
- Правда? Надо же. Удивительный, редкостный негодяй!
ЧЕЛОВЕК В ФУТЛЯРЕ
Ночами, под речетатив товарняков и скороговорку транс-сибирских
экспрессов, ему снился мотоцикл. Свирепая зеленая железяка с самодельной
задней беседкой и ящиком-люлькой. Надо же, сумел ведь кто-то поймать
птенца двухголового змея-горыныча, связать, спеленать, прикрутить,
привинтить к стальной раме под бомбочку бензобака, рычи, грохочи,
плюйся огнем и дымом, все равно заведешься, все равно повезешь!
- Дядя Коля, дядя Коля, a он немецкий?
- Турецкий!
Дядя Коля не любит соседского пацана Андрея. И родителей его и всех
прочих обитателей шахтерской улочки, стекающей черными бурунами
земли и шлака от подножия водокачки к дырявой ограде сталинской школы.
Он отгородился от них желтыми плахами без щелочек и просветов, подслушать
можно, но подглядеть никак.
Но и этого вполне... более чем, если честно сказать, достаточно.
- Ишь Юнкерсы полетели Берлин бомбить, - кажется трясется весь дом,
ставни, тарелки, кошка на стуле и только улыбка на лице отца желта и
неподвижна. Его высота - терриконик. Вдоль болтливого жд полотна
всю войну - шесть встречных составов, злых как собаки, дорога до черного
с мокрым флажком копра, шесть попутных, легких как птицы, дорога домой.
Три заплаты на кирзачи, да разок подшитые валенки, а трофеев никаких.
Андрей провел к отцовской лестнице шпал перпендикуляр. Опустил от
рыжих залысин высокой насыпи вниз по улице Софьи Перовской до встречи
с тополиной аллеей станко-инструментального. В техникуме ему уже
никто не мог запретить трогать чугунные рамы. Шершавые буквы ДИП и
колючие шестеренки эмблем.
Вычертить втулку и выточить, но вложить теплую не в зеленоватый от
масла подшипник, а в ладонь с прорисованными пылью черными линиями
судьбы, сделаться на миг шатуном, рычагом огромного механизма, частью
могучей вибрации, поймать ровное и свободное дыхание здорового агрегата,
первая передача, вторая, третья ...
- Глебов?
- Да.
- Штангель кинь!
На практике под полукруглой вороньей крышей Реммаша похожего на вокзалы
далеких столиц с цифрами в полкирпича над аркой ворот 1912 собирал
переносную шахтерскую лебедку "сучку". Небольшой, но уже со смыслом
и идеей набор шестеренок в корпусе, съемная ручка отдельно. Дурак,
натурально, последний дурак мог так особачить паскудным словцом
это сердце стального мира, утраивающее силу рук и удесятеряющее ног,