- Пап, ну, где же мне еще учиться, как не на прудах?
- В автошколе.
- Там инструкторами малопривлекательные менты в кожанных куртках.
Понятно. И все-таки, может быть, младшая?
Маленький мостик Павел Ильич едва ли не перепрыгивает, невидимая
жизнь земноводных будит приятные мысли о том, как осенним утром, шурша
резиной о траву, он пойдет с корзиной за лисичками.
Младший Бычков, Алеша, сидит на крыльце и молотком правит обод переднего
колеса. Над ним шевелится на прищепке полосатый аэроклубовский носок,
в траве валяются пропеллер и трещетка, не хватает пилотских очков
и перчаток с раструбами.
- Павел Ильич? - бухает с веранды.
- Я, Алла. Здравствуйте.
- Здравствуйте, извините, не могу к вам выйти, блины.
- Очень жаль, - радостно отзывается Рабинков и усаживается на крашенное
крыльцо рядом с сосредоточенным мальчишкой.
- Алексей, а девочки у вас в классе есть?
- Угу.
- Хорошенькие?
- Одна.
- И чем же она милее других?
- У ее брата есть лишние наклейки динозавров и она обещала уговорить
его сменяться на мой альбом Али-баба.
Все в нежных перышках и голубых прожилках на вечернем небе плодятся
облака. Павлу Ильичу хорошо видно, как на соседнем участке две бодрые
пенсионерки пытаются сладить с покосившейся изгородью. Летят в крапиву
пуговицы и шпильки, морщины, бородавки и веснушки подмигивают из
самых неподходящих мест. Нет, лучше забудемся с таблицей Пифагора,
чертившего гвоздем неунывающие медианы на тысячелетьями просеянном
песочке древних Сиракуз.
К себе Павел Ильич возвращается верхней дорогой вдоль рощи. Мелкая,
мягкая пыль делает пальцы за полумесяцем обрубленного носа сандалет
похожими на мелюзгу невовремя выкопанного картофеля. Этот путь вокруг
тем хорош, что на той стороне овражка, по пологим кочкам склона обычно
гоняют на великах переростки. Лихачат, кувыркаются и хохочут, не
обращая внимания на плотоядные тени, там, наверху между берез.
Сегодня ни одной девочки. Два белобрысых подростка, смахивающих
на толстоногих щенков. Один наблюдает, второй примеривается к маленькому
трамплинчику, пятки в землю, руки на руле всегда готовой поучаствовать
в членовредительстве "Камы", ни смеха, ни визга, ни солнышка уже оформившихся
конечностей.
- Папа, я возьму машину?
А почему не бисеклет? Сколько поэзии, черт возьми, в катании юного
и прохладного на раме, в этом шуршаньи детской щетины о шелк, и птичьих
ласках носом, норовящим клюнуть то ухо, то шею?
- Хорошо, если пообещаешь в Береговой больше не заворачивать.
- Нет, только на пруды. Искупаемся и обратно.
- Ладно, ладно, можешь не торопиться.
На веранде осы уже подступаются к ужину, пиво, привезенное Андреем,
теплое и пахучее, лить его надо со знанием дела, неспеша, по белой стеночке
туристического пластика.
- Марина, тебе наливать?
- Да, я сейчас.
Выход к столу, всегда выход к столу, даже если он накрыт походной клеенкой
со следами черного циркуля горячих кастрюль.
- Ну, как там Леша?
- Одаренный мальчик, но лучше ему учиться музыке.
- Почему?
- Там вплоть до самой консерватории можно не выходить за пределы четыре
на четыре.
Езда по летним косогорам на коротконосой "копейке" похожа на морскую
прогулку. Может быть, поэтому так и тянет сорвать с себя все лишнее
и окна открыть?
- Андрей, слушай, ну, неужели они не догадывались, ну, никогда не замечали,
что ты, маленький пакостник, там за ширмой...
- Честно?
- Честно.
- Однажды я уснул возле нее на полу и меня полоротого купидона утром
застукал отец.
- Выпорол?
- Нет, в субботу повел в магазин и купил лук со стрелами.
- Андрюха, ты болтун и очкарик.
- И жид, скажи, жид пархатый...
После нескольких стаканчиков ячменного варева это происходит всегда.
Павел Ильич из сумеречной веранды входит в комнату, сандали он оставляет
на половичке у стены. Мария Петровна домывает посуду, она не сопротивляется,
только отходит чуть-чуть, делает два мелких шажка влево, чтобы тазик,
над которым танцует пар, не мог ненароком поучаствовать в процессе.
Павел Ильич в такие минуты решителен и грубоват, на пол падает юбка,
звеня какой-то рассыпухой, забытой в накладном кармане, потом гребешок,
на ум приходят, некстати совершенно, две сегодняшние пенсионерки.
Павел Ильич закрывает глаза, сейчас, сейчас, дилемма, сумятица желаний
сама собою разрешится, ну же... коса, две кругленькие булочки под
синим треугольником, пара лямочек с узлом между лопаток - старшая,
старшая, старшая, аршая, аршая, шаааая, яяяяяяяяяяяяяя.
Мария Петровна целует его в лоб.
Пережевывая гравий, к дому подкатывает беленький автомобильчик.
Андрей. Павел Ильич бросает взгляд за синее стекло, силуэты, муть
и неопределенность, ничего, он улыбается.
Ночи в июле очень, очень короткие, как звук о.
ИОНЫЧ
Днем это самый скучный угол в округе. Здесь не роятся даже простейшие
и легчайшие из крылатых и пучеглазых организмов, не бьются головами
о рифленые стены, не собирают на крылышки пушистую ржавчину с труб.
Опостылело за зиму все неодушевленное, все механическое и утилитарное,
плавь солнце бочку на крыше, сжигай хвосты водопроводные с наростами
кранов, диссоциация рубероида, аннигиляция шифера - легкий пар,
суета зазевавшихся молекул на месте рассеившихся душевых кабинок
и глаз успокаивающий вид низких деревенских построек за изгородью
да сосен, массово восходящих на вершины невысоких холмов. Покой.
Полуденная прострация спортивно-оздоровительного лагеря. Желтые
армейские палатки подобрали юбки и ветерок беспрепятственно перебирает
полоски матрасов. В крайней за столиком четыре спекшихся картежника,
во второй слева - жертва неправильного опохмела, можно читать чужие
письма и шариться в рюкзаках - все на реке.
В двух невысоких корпусах бывшего пионерского лагеря, под крышами
просторных веранд температура значительно ниже точки кипения и какая-то
часть организованного белка концентрируется здесь. Незначительная,
впрочем.
Пузырями азарта, гоняя в блиц на высадку, оживить стараются староиндийскую
архаику крепконогие физруки. Их торсы, влитые в белые тенниски, свистки
на ниточках между героическими выпуклостями больших грудных мышц,
волю к жизни ослабляют у парочки дежурных из двоечниц, что загнаны
судьбою неразумной зачет по физкультуре получать на лоне родной,
не слишком еще захватанной природы. Мойте, голубушки, мойте старательно,
после сончаса кросс бежать под зелеными по желтеньким пять кэ-мэ.
Густея в прокаленном воздухе из-за горы, с реки наплывает, чтобы зависнуть
над прутиками громоотводов, урчанье механическое, это из города
явился рыбу попугать плоскодонный катер, называемый, подобно половине
всех предметов в данной местности, "Заря". Двенадцать ноль-ноль
ровно, точнее, плюс-минус пятнадцать минут с учетом особенностей
летнего времяисчисления.
На крыльце второго корпуса появляется довольно крупный молодой человек
с округлым лицом, покатыми плечами и слегка волнующим х/б футболки
мякишем непротивного еще животика. Леша Воробьев, студент бывший,
ассистент несостоявшийся, занимающий одну из узких, некогда вожатских
комнат, обжитых ныне малоденежным младшим преподавательским составом,
на правах всеобщего любимца. Ширина его неизменной флегматичной
улыбки не зависит ни от температуры, ни от влажности, лишь от послушности
толстеньких, на дворницкие смахивающих пальцев, которые он через
вечер погружает в пасть с клыками черными и белыми переносного органчика
с педалькой. И если руки, ноги ладят с электричеством, то к концу танцев,
бывает, улыбка даже размыкает его губы, и вылетает что-то вроде звука:
- Хо, - из Лешиной, совсем не приспособленной к продолжительной членораздельной
речи гортани.
Сейчас на крыльцо он выносит детскую коляску, креслице на четырех
колесиках с балдохинчиком, прежде чем появится хозяин предмета несерьезного
из металла и синтетики, десятимесячный Митя Воробьев, предстоят
короткие манипуляции с фиксаторами железяк. Пока Леша пощелкивает
ими и позвякивает, цинковая бочка на крыше душевой музыканту то темечко
накроет зайчонком солнечным, то шею обмахнет, то нагло уставится
в крестец, но Алексей на приставания дурацкие внимания не обращает.
Наконец сероглазая мама Люба выводит червячка-наследника, если
не талантов, то музыкальных инструментов точно. Катить сокровище
под шелест песочка погремушек к столовой через рощицу очень приятно.
Все встречные здороваются.
Впрочем, на степень аппетитности обеда всеобщая приязнь влияет мало,
укладывается как-то, молчит, колодой лежать под лапами, клешнями
сосен не мешает, и молодец.
- Бревно? - смеется Люба.
- Угу.
После полутора лет всепогодных сапог мастера трехсменной стройки,
желанье если не спать, то просто не двигаться, необоримое. Вторую
неделю они уже здесь, а на пальцах ни мозолей от весел, ни царапин от
скал. С одной стороны, Митька - пузо круглое с рук на руки перемещается,
а с другой, так замечательно валяться и на спине, и на боку, и под деревьями,
и у реки.
Зря, наверное, ушел из института, вести лабораторки занятие не хлебное,
конечно, но и не потное. А играть, репетировать можно пять, шесть,
семь, как в старой песне, восемь раз в неделю, но опять же Люба, Митя...
Даже открывать глаза не тянет, хотя полюбоваться стоит, конечно,
стоит и хлорофилом, и озоном. Роскошь. Какие-то метелки, стебельки,
листочки жирные под самым носом. Пахнут, приют и корм дают стрекозам,
бабочкам, божьим коровкам.
Ну, что расселась, лети на небко, там твои детки развлекаются в разряженных
слоях атмосферы, бомбовоз пролетел и оставил после себя серп жирного
пушистого следа, то-то потеха нырять в него с головой. Давай, давай,
жарь, лети, глупая.
Митька дрыхнет и Любу сморило. Ветерок ищет какой-то полузабытый
эпизод, торопливо листая страницы ее книги. Если память не изменяет,
там, на пригорке, чуть подальше должна быть малина, медвежья ягода.
Пол-литровая баночка из-под воды быстро розовеет от пупышей-глазков,
а маленькие беленькие косточки приятно между делом перемалывать
зубами. Сверху хорошо видно, как внизу в лагере на несвежий, плешивый
квадрат поля выползают жуки-футболисты. Неразличима лишь булавка,
которая вот-вот заставит их носиться от угла к углу, соударяясь.
Под сосною, чистоплотным деревом, посидеть, что-ли, для разнообразия?
Свисток короток и резок, как зов обомлевшей свиньи.
Каждый матч в сезоне принципиальный, иначе зимой будет нечего вспомнить,
в сентябре не о чем поговорить. Пересохший газон чихает пылью, белый
пузырь ищет кочки, чтобы обмануть безжалостные щечки и подъемы. Дыханья
хватает лишь на обстоятельства места и образа действия. К толчкам,
захватам, активной работе коленей и локтей, судья, мосластый педагог,
как настоящий дарвинист, относится вполне терпимо. И это называется,
дает народу поиграть.
Между тем, экспедиция из числа слабосильных и немощных уже отряжена
за белыми головками, идти не далеко, в Дьяково, два километра туда,
два обратно.
У окошек отрядных спален, выходящих на белое с зеленым, ограду и нужник,
что погружаются за сантиметром сантиметр, и не сегодня, завтра утонут
в волнах крапивы и ивняка, сидят, кросс пережившие, перехитрившие
второкурсницы. Спортачей, с ревом вытаптывающих поляну на той стороне,
девицы презирают, но уже вовсю орудуют крандашами и помадой, готовясь
к танцам.
На самом деле, что-то рановато. Андрей Боровский, посредственный
игрок на неплохой гитаре, преподаватель бородатый строительной
механики, еще только возвращается с реки. Подобный флагу, вспухшему
от гордости за родину, его надувной матрас башкою тычется в траву.
Впрочем, дневной прозрачности небес уже грядет на смену серенькая
муть вечернего рассеяния.
- Ужинать пойдем?
- Надо.
Митя на славу и по графику закусивший сладким и белым спокойно дремлет
под балдохинчиком. Коляска, корни, ямочки преодолевая, скрипит,
раскачивается, но малышу это не мешает. Внизу завибрировала рельса,
кто-то кого-то обыграл в футбол, о чем и сообщает миру.
