начальственного вышел этажа и по мохнатому ковру в торец,
защелку потянул двери стеклянной - пошла, пошла милашка.
Здесь лестница пожарная, балконы с дырками в решетке
половой, спустился до ветвей черемухи и спрыгнул на траву.
Кружок по склону дал и, точно рассчитав, поднялся к тем
кустам, березам, что у клуба.
Всего лишь пара метров до швец-царевского корыта.
Двумя руками поднял, проигранный Вадюхой-доктором, а,
впрочем, разница какая, подонком, негодяем, кольт и на изгиб
ствола подруги белой опустил.
Блин, ночью в чаще собирался пошмалять, но днем-
то, днем-то, ясна-песня, веселее.
Что ж, знатная субботка выдалась. Ну, просто
заглядение.
- Ты только полюбуйся, - пассажир толкнул водителя,
- ниче дает!
Действительно, под сизою сиренью фонарей-очей
Советского проспекта девчонка шла, красуля длинноногая,
баскетболистка, по центру правой серой полосы, вдоль синих
окон, желтых стен, лепнины красной и неоновых партийных
букв по направленью к площади с чугунным монументом. Ее
качало, уводило силой вражьей с белого пунктира, но шла,
настырная, упрямо, держалась середины, лишь на мгновенье
замирая, останавливаясь, чтобы головку запрокинуть и
поднести сосуд к губам. Пустой,. увы, пустой, прозрачный,
круглый и холодный.
- Садись, подбросим... Куда тебе, веселая?
- Прямо. Строго прямо.
- А что за праздник, девушка? Гуляем почему?
- А в Питер еду. Еду в Питер на той неделе.
1991-1995
exf.txt 100644 1751 1751 36637 6710376521 10674 0 ustar sova sova
Сергей СОЛОУХ
*)
ЭКСКРЕМЕНТАЛЬНЫЙ ФЕСТИВАЛЬ
C'est plus complique et plus
penible que la defecation
notre effort mecanique de
ls conversation.
L.-F. C.
Писателям снятся сходные сны. Одни и те же видения гнетут и
подавляют.
- Садись! Садись, всех довезу! - опять кричит Миколка, прыгая
первый в телегу... и берет в руки кнут с наслаждением готовясь
сечь...
Именно ужас внезапных пробуждений на исходе ночи лишает счастья
с аппетитом есть, радости со смаком пить, наслаждения валяться и
трахаться на травке. Пережитый кошмар влечет к бумаге, требует слов,
чернил, и покуда не будет излит, выплеснут, мерзкая дрожь не уймется,
взор ясность не обретет, и речь не восстановится.
Только тогда бюргерский благостный покой нисходит и отупляет до
следующего приступа хронической болезни, имя которой Божий дар.
Впрочем, это желанная участь счастливцев. Луи-Фердинанду Селину
картины жуткие являлись среди бела дня.
На rue Lepic народу больше обычного. Ну, и меня потянуло глянуть
с чего бы это... На углу у лавки мясника толпа. Нужно протиснуться,
чтобы увидеть, что там внутри... Un cochon c'etait... Боров, большой,
просто огромный... И хряк этот стонет, окруженный людьми, совсем как
человек, которому нехорошо... Однако, это никому не мешает. Его
хлещут по ушам исключительно ради этого несчастного визга... histoire
de l'entendre crier... Он вертится, этот боров, стучит копытцами,
не в силах сорваться с привязи, а люди его обступают, и он надрывается,
горемыка, еще безнадежнее... Et on riait davantage... Гогочут вокруг...
Кто бы научил его, огромного борова, как укрыться, зарыться в этой
охапке соломы, что раскидана по тротуару им же самим, стонущим,
воющим... Он не знает, как избавиться от людей... Il le comprenait...
Бедняга понял это. Он мочится палачам под ноги беспрерывно, только
бестолку все... Орет, визжит - бесполезно. Ничего не сделать. Они
гогочут.
А за витриной в лавке мясник подмигивает клиентам и демонстрирует
здоровенный тесак.
Он, живодер, тоже доволен. Купил le cochon и здесь привязал для
рекламы. На свадьбе своей дочери он точно не был бы веселее.
А публика все подваливает, все больше и больше народу собирается...
devant la boutique... чтобы взглянуть, как трясутся розовые бока
после каждой неудачной попытки вырваться...
Вот так.
- По морде ее, по глазам хлещи, по глазам! - кричит Миколка...
- Песню, братцы! - орет кто-то с телеги...
Но стоп, парижскому малярийному ипохондрику дальше уже не по пути
с богоносным русским эпилептиком. Сын скромной торговки кружевами
Селины Гийу не верит в проповеди, в огонь очищающего страдания. Он,
для которого Всевышний всего лишь похотливое животное с крылышками
и нежным, щекотки заждавшимся брюхом, в ужасе от земного двуногого
образа и подобия.
Не переделать, не исправить ближнего. Бежать от него, спрятаться.
...Ребенком меня пугала тюрьма... elle me fasait peur... От того,
всего лишь, что я еще ничего не знал о людях... les hommes... Теперь
же ни слова их красивые, ни идеи меня не обманут... je ne croirai plus
jamais a ce... Людей, только людей следует опасаться всегда и везде...
Все ясно.
Но страх и унижение не позволяют, увы, горячим комочкам слюны
неслышно, беззвучно скатываться по пищеводу, пена вскипает внезапно
в горле, тяжелеют веки, смесь ужаса и бессилия выливается в крик,
бесчисленность и неуязвимость мучителей провоцирует самоубийственный
позыв - взбесить их, кругломордых, вывести из себя, разъярить.
Истерика. Да, истерика, за припадком припадок все дальше, все
безнадежнее заводят бессоницей страдающего доктора во мрак, в
беспросветную темень все поглотить готовой ночи.
Когда герой Франции, кавалер Боевого креста, хочет заговорить, его
носоглотка рождает смешок. Он отпускает шуточку, другую:
Этот корабль ...il etait... такое старье невероятное, что табличку...
sa plaque de cuivre... с годом постройки на мостике припрятали под
самой мачтой... Конечно, будь она где-нибудь пониже, пассажиров просто
бы повело от смеха и ужаса... l'Amiral Bregueton... Notre navire...
Он держался на воде исключительно благодаря краске... его красили
столько раз за все это время, наше корыто, что слой эмали образовал
скорлупу... une sorte de seconde coque... второе дно, в два пальца
толщиной...
Вам весело, вы предвкушаете нескучный вечерок, вы неопытны, вас
не смущает белков желтизна, нездоровая сухость шелушащихся губ. Еще
рюмочка, кажется вам, другая, бокальчик пива, и занятный незнакомец
такое выдавать начнет, такие кренделя писать - животик надорвешь...
Куда там.
... но едва, едва только запахло тропиками... dans cette stabilite
desesperante de chaleur... и сразу из пор этих белых ублюдков стала
сочиться злоба... выступать их неподдельная звериная суть... leur vraie
nature... как на войне. Чуть только работа и холод наших северных стран
сковывать перестают сучьи инстинкты... вам открываются тогда, как после
прибоя на утреннем берегу - дерьмо, отбросы, вонючие лужицы...
... если бы я знал, мог предвидеть такой оборот еще в Марселе... si
j'avais en quelque experience... я был пал ниц немедленно перед этим
мутноглазым пехотным officier colonial... что пялится на меня повсюду...
да я бы... pour plus de securite... и куда больше унизиться был бы
способен... в ногах бы валялся и у этой барственной развалины времен
покорения Того... Et peut-etre, может быть, после этого им уже не
хотелось бы с такой навязчивостью разнести мне башку и выпотрошить меня,
чтобы хоть чем-то развеять скуку морского путешествия... мое невинное
желание... mon inconsiente pretention... одним воздухом с этими скотами
дышать едва не стоило мне жизни...
Да, вы попались. Рука психопата завладела вашей болоньей, капельки
мутной слюны блестят на ваших обшлагах и горечь чужого дыханья обжигает
ноздри. Но отчего, почему вы не в силах коротким движением кулака
остановить этот маниакальный бред. А потому, увы, что перед вами не
полоумные глаза случайного алкаша, а ваш собственный кошмар, сны,
ночные призраки, смытые утренней струей студеной воды, вроде бы,
навсегда, навечно отправленные в небытие.
Нет, он, немецкой шрапнелью изувеченный кирасир, сержант Детуш,
и в этом его странный, пугающий гений, вернул вас во тьму, в
бездонный омут ночи, ваяющей мерзкие хари из клейкого кома
бессмысленных стонов, храпа, мычанья.
Как они схожи, порой просто неотличимы, два хроника, два
антогониста. Один, тот что голос Мармеладова слышит, от шагов
Раскольникова замирает, и второй, в голове которого дикой
какофонией звенят смех Бардамю и кашель Робинзона. Не ума досужие
игры, беллетрестические посиделки, трепотня под чаек - перемежающаяся
лихорадка, галлюцинации, припаки падучей, паранойя, раздвоение личности.
Бред.
Но если не заврались совсем, соединяющие средство и метод,
форму и содержание, то где-то должен быть, не может не открыться в
конце-то концов, общий мучитель. Дух, разум или хромосомная
мутация?
Душа. Черный квадрат, гиблый колодец, физиологическая аномалия,
воспроизводящая наперекор всему - теплу, покою, свету, час за часом
неизменно, сосущее, ноющее, рассудок помрачающее чувство обреченности.
Где вы, Дидро и Руссо, неистовый Виссарион и не менее пылкий
Николай Гаврилович Чернышевский? Таким ли грезился вам гений
атеистической вселенной? Что ему прикажете делать с душой, с кошмаром
мистической значимости лишенным, с неспособностью глаза отвести
от мук ежедневных, немыслимых, отрешиться от боли?
Что? Выдристать!
Да, вот так, по-простому выдавить из себя, как распершее кишечный
затвор дерьмо.
- Как? Как вы сказали? - уверяет биограф, кричал Селин репортеру,
пожелавшему запечатлеть писателя за рабочим столом, - А на стульчаке
не хотите, на толчке не желаете?
Впрочем, акт фантастической дефекации, попытку извержения души назвал
он красиво "Путешествие на край ночи"
Notre vie est une voyage
Dans l'hiver et dans la Nuit
Nous cherchons notre passage
Dans le Ciel ou rien ne luit
Ни проблеска на небе, ни искорки в душе. А за спиной звякает очередная
цепочка, щеколда, засов.
Она готова была меня выставить хоть сейчас... Ничего удивительного...
C'etait regulier... Именно потому, что тебя раз за разом выпроваживают
в ночь, ты в конце концов окажешься-таки там, где надо, говорил я
себе... C'est la consolation...
- Мужайся... Courage, Ferdinand... - все повторял я, все подбадривал
себя... Потому как раз, что везде тебе указывают на дверь... a force
d'etre foutu... ты обязательно поймешь, увидишь, черт возьми... что же
пугает их всех... всех этих козлов, там за краем, в конце, на донышке
ночи...
Он кокетничает, опять кривляется, по своему обыкновению,
Луи-Фердинанд, он знает, лучше всех знает, что же кровь леденит, сушит
гортань и лишает сна, когда в иррациональном мраке персональной
вселенной аукается душа.
Смерть. La Morte. Небытие.
А бессит, заставляет его фиглярничать и гнусно хихикать всеобщее
нежелание переживать этот страх. Пройти его коридорами, ощутить каждую
выемку, выступ, прикоснуться к каждому камешку бесконечного лабиринта
и у холодной скользкой стены последнего тупика убедиться:
Черви, черви... asticots...
Ни до, ни после ничего нет. Только вот это - легких дрожащие
розовые пупырышки, день и ночь чавкающие кишки, голову болью
