рукоплещут, неистовствуют, восторгаются и ликуют.
Так что, в парламент я не пойду. Хочу ли я "иметь влияние"?
Хочу. Но я его буду иметь моими книгами, мужик своим урожаем,
инженер своим заводом и прочее. И все мы, вместе взятые, в нужную
минуту будем влиять нашими кулачищами. А кулачища у нас всех -
они тоже имеются.
То, что я здесь пишу, ни в какой степени не отрицает
народного представительства: народная монархия без народного
представительства технически невозможна. Но это народное
представительство должно быть "собором", а не "парламентом",
т.е. рабочей организацией, а не балаганом, Заниматься делом, а не
водить по улицам слонов, как это делают американские демократы,
или ослов, как это делают американские республиканцы. Не
потешать публику всякими tour de tate, на парламентской трибуне и
не обманывать ее предвыборными программами. Парламент есть
скопище более или менее честолюбивых неудачников - какими у нас
были неудачник в науке Милюков, неудачник в промышленности
Гучков, неудачник в сельском хозяйстве Родичев и прочие. Трудно себе
представить на трибуне Государственной Думы Л. Толстого, Д,
Менделеева, И. Павлова, Ф. Достоевского и И. Мечникова и других.
Единственным "умом первого сорта" был в Думе профессор
Петражицкий, да и тот плюнул и ушел. Парламента нам не нужно,
нам нужен собор, - то есть народное представительство,
составленное из людей и "государевой" и "земской" "службы", то
есть то, что так неудачно пыталась повторить Европа под маркой
корпоративного народного представительства. Тогда некто Иванов,
представительствующий сибирскую маслодельную кооперацию,
будет совершенно точно знать, что требуется этой кооперации. А
генерал Петров внесет в требования сибирской кооперации те
поправки, которые военное ведомство сочтет нужным внести в эти
требования. Тогда кооператор будет, в частности, знать, что есть
защита Сибири, а следовательно, и сибирской кооперации, а генерал
будет знать, что есть кооперация, а, следовательно, и снабжение
армии. Раньше ни тот, ни другой не знали ни того, ни другого. Это, в
частности, обеспечит постоянство "народной воли", ибо сейчас в
этой "воле" ничего не разобрать: вчера м-р Эттли висел на десятке
волосков "народной воли", сегодня на таком же десятке висит м-р
Черчилль. А что будет завтра - никто этого не знает. Народная
воля превращается в калейдоскоп.
* * *
Революцию Смутного времени развели правящие классы -
точно так же, как и революцию 1917 года. Психология правящего
класса никогда в точности не повторяет основной психологии
народа. Каждая группа этого класса вырабатывает свое несколько
особое, партикулярное, мировоззрение, несколько выходящее за
пределы общенародной психологии. Так, духовенство будет напирать
на благодать и на камилавку, военные на честь мундира и на
генеральский чин, дворянство - на родословную, купец - на
капитал. Основная, и на долгих отрезках времени, решающая масса
будет стоять на точке зрения тяглых мужиков.
Это же повторилось и в эмиграции. Основная масса ее,
разбитая в гражданской войне и не видевшая никакой возможности
эту войну возобновить, стала просто работать - и очень хорошо
работать. Остатки бюрократии и военного мира стали играть в
начальство. Но так как начальствовать было практически не над
кем, то вот, например, в Праге существовало 148 русских
организаций со ста сорока восьмью председателями. двумястами
девяноста шестью товарищами председателя и так далее: все-таки,
какой-то чин. Для людей к чину привычных и ничего за душой, кроме
чина не имеющих, это было каким-то внутренним выходом. Отсюда
же возникли союзы бывших губернаторов и даже союзы бывших вице-
губернаторов. Не принимайте, пожалуйста, всего этого балагана за
русскую эмиграцию: под властью и попечительством этих
председателей состояло не больше одного процента русской
эмиграции, остальные девяносто девять прозябали, бедняги, безо
всякого начальства вообще.
Я начальствовать вообще не хочу. И не по робости
характера моего, а потому, что просто не хочу: не интересно. Но
есть люди, которым это интересно. Этим людям можно было бы
сказать, что если вы хотите властвовать и командовать и не
желаете рисковать диктатурой, то есть, лезть наверх с девяносто
девятью шансами быть зарезанным по дороге и с одним шансом
попасть в Сталины, то лучший путь даст вам опять-таки
монархия. Министр Его Величества есть министр Его Величества.
Он имеет власть. И даже будучи уволен в отставку, он получит
"милостивый рескрипт", пост члена Государственного Совета,
пенсию, иногда и титул. Парламентский министр и не какой-нибудь,
а даже и калибра Клемансо - спаситель отечества, sauveur de la
Patrie, - будет сбит с ног путем самой банальной партийной
подножки и выкинут буквально на улицу. И если он за время своей
министерской деятельности не сколотил себе капитала
(сколачивают все), то ему практически остается только одно:
зарабатывать себе на жизнь построчным гонораром, ибо никакой
другой профессии у него нет. Со сталинскими министрами дело
обстоит еще хуже - отставка означает подвал ...
Я никак не мог и до сих пор не могу понять, какой это черт
тянет людей на верхи сталинской бюрократической лестницы.
Власть - дутая, деньги - пустяковые, работа каторжная и ведь
все равно: гениальнейший рано или поздно зарежет. Как-то на эту
тему я беседовал с наркомом легкой индустрии товарищем
фушманом - это было в 1933 году. Попытался - очень осторожно,
конечно, - влезть в его шкуру: никак не влез. Игра в наркомы только
тогда имела бы хоть какой-нибудь смысл, если бы товарищ Фушман
надеялся зарезать Сталина, прежде чем Сталин зарежет его -
надежда совершенно утопическая. Что же заставляло человека
жить в атмосфере неслыханно вонючей склоки, дрожать за каждый
свой циркуляр, откапывать чужие уклоны и в ночных кошмарах
видеть свои собственные? Какой смысл? Никакого смысла. А вот -
лез человек и долез до подвала.
Тяглый мужик действовал совершенно разумно, действовал
будучи в здравом уме, как дай Бог всякому. И я буду действовать так
же - независимо от Византий и от татар, от Гегеля и от Маркса
- буду действовать по собственной воле. И если между мною,
тяглым мужиком Иваном Лукьяновичем и Императором
Всероссийским вздумает снова протиснуться какое-то
"средостение", в виде ли партийного лидера, или трестовского
директора, или титулованного боярства, или чинов ной бюрократии,
и сказать мне: - Вот это, вы, Иван Лукьянович,
здорово сделали, но так как вы собираетесь уехать на Урал и
писать ваши книги, то позвольте нам установить над царем наш
контроль, - то в таком случае я сделаю все от меня зависящее,
чтобы претендентам в контролеры свернуть шею на месте. Мне,
тяглому мужику, никакой контроль над царем не нужен. И не
контролем над царской волею строилась Россия. И того у нас искони
не важивалось. А если какие-то дяди попытаются втиснуться
новым клином между царем и народом, то надлежит оных дядей
вешать, ибо если они и будут контролировать, то в свой карман:
партийный, банковский, боярский или бюрократический. И за мой и
за царский счет, то есть за счет России.
Я же, устроившись где нибудь на Урале, буду, конечно,
принимать и кое-какое участие в местном самоуправлении, строить
дороги, организовывать кооперативы или физкультуру. И, -
предполагая царя не безумным человеком, - никак не могу себе
представить: с какой бы стати царь стал мне мешать? Разве
Николай Второй мешал или помешал организовать крупнейшую в
мире крестьянскую кооперацию? Или строить дороги? Или заводить
физкультуру? Разве царь мешал работать Толстому и Достоевскому,
Менделееву и Павлову, Сикорскому или Врубелю? Он мешал не тем,
кто хотел работать, а тем, кто собирался закидывать свои неводы
в кровавую воду революции. Не смог помешать? - Наша вина. Если
он пытался не дать использовать эту кооперацию для
революционных целей-то в этом направлении я должен был
помогать ему всячески, и буду помогать будущим царям. И ежели
обнаружу какого-нибудь революционера, безо всякого зазрения совести
пойду с доносом в полицейский участок, ибо я имею право защищать
свою жизнь и свободу, защищать жизнь и свободу моего сына и внука,
и всей моей страны. В 1914 году я, может быть, еще и постеснялся
бы, но теперь я не постесняюсь. Ибо это значило бы совершить
предательство по отношению к будущим детям моего народа,
которых товарищи социалисты снова пошлют на верную смерть на
какой-нибудь будущий Водораздел (см. "Россию в концлагере"). А если
я буду считать, и самым искренним образом считать, что русский
царь делает ошибки, так уж я промолчу, ибо если начнут делать
ошибки Керенские и Сталины - будет намного хуже.
Я считаю, что вот эта психология и есть обычная
нормальная средняя русская психология - до цыганской мне никакого
дела нет. Мы можем сказать, что в настоящее время эта
психология смутна и затуманена, и не только катастрофами
революции, но и, отчасти, всем петербургским периодом нашей
истории. Но даже и в эти периоды, там, где именно эта психология
успевала кое-как оформиться, она проявляла изумительную
жизненную силу. Восстановление же России после Смутного
Времени дает истинно поразительный пример, в особенности, если
принять во внимание "темпы" того времени.
ДУХ, КОТОРЫЙ ТВОРИТ
Смута и интервенция оставили страну совершенно
разоренной. Писцовые книги тех времен пестрят записями
пустошей, "что были раньше деревни". Москва лежала в развалинах.
Недвижимости страны были сожжены, а движимые ценности -
частные, общественные, церковные и государственные были
разграблены. Шайки поляков еще бродили по стране, и их
грабительские экспедиции прорывались даже на Урал, в поисках за
строгановскими сокровищами, которые тоже были разграблены. Еще
в 1613 году - в год избрания Михаила, в конце января польские банды,
под предводительством какого-то пана Яцкого, побывали в
Сольвычегодске и ограбили его Благовещенский собор. Список
строгановских драгоценностей, положенных в этом соборе занимает
в перечне П. Савваитова 90 (девяносто!) страниц.
В других местах Московской Руси было, конечно, никак не
лучше. На западе - даже после избрания Михаила, - еще
хозяйничали поляки и шведы, с юга прорывались татарские орды,
отряды воров и панов все еще рыскали по стране. Сельское хозяйство
и торговый оборот, денежное обращение и правительственный
аппарат находились в состоянии полного развала. Правительство,
пришедшее на смену революции, не располагало ни
административными кадрами, ни правительственным опытом.
Революция кончилась. Но, казалось, начинается гниение. И вот:
Не прошло трех-четырех десятков лет (еще раз: примите во
внимание темпы этой бездорожной эпохи), и московское
крестьянство подымается до того материального уровня, какого оно
не имело никогда, - или во всяком случае никогда в послепетровскую
эпоху. Присоединяется Малороссия и хочет присоединиться Грузия.
Обескровленная Польша делает свой окончательный шаг в пропасть.
Держится еще Швеция - для того, чтобы через полвека шагнуть
туда же. Татарские орды забывают те "сакмы", по которым они
веками прорывались на Русь, и из сравнительно мелких пограничных
набегов - живьем возвращаются только немногие: наследники
Батыя тоже скользят в пропасть, еще более глубокую, чем польская
и шведская. Растет и крепнет военная сила Москвы. При Алексее
Михайловиче не только строились оружейные и пушечные заводы, но
стало фабриковаться даже нарезное огнестрельное оружие,
находившее свой сбыт в Европе, конечно, среди очень богатых людей.
Это было очень дорогое оружие. В Москве появился первый театр,
первая аптека, первая газета, на Дону был построен первый русский
корабль - "Орел", у которого петровский ботик впоследствии безо
всякого зазрения совести украл звание "Дедушки русского флота".
"Соборное Уложение" было издано в невиданном и для Западной
Европы тираже - 2.000 экземпляров. Была издана "Степная Книга"
