знаем и никогда не узнаем, сколько таких Михайлов так и не стало
Ломоносовыми.
В таком же приблизительно разрезе можно поставить
вопрос о возвышении Москвы. В тогдашней России были все
психологические предпосылки для создания единой
общенациональной, надклассовой власти. Эта власть не могла быть
создана там, где уже укрепились классы, - на наших западных
территориях. Удельный феодализм Киева, землевладельческий
феодализм Вильны и торговый феодализм Новгорода душили эту
власть на корню. Страна обосновала свой новый центр там, где всего
этого не было. Географическая точка Москвы, а не Коломны или
Серпухова, имеет ровно такое же значение, как рождение
Ломоносова в Холмогорах, а не в каком-нибудь соседнем селе.
САМОНАБЛЮДЕНИЕ
Проф. Виппер честно признается, что никаких методов изучения национальной
жизни у нас нет, что наши "платоновские и диалектические методы -
богословская схоластика и больше ничего". Я утверждаю, что пути
национальной жизни могут быть поняты только исходя из психологии, и поэтому
хочу предложить читателю самый элементарный метод психологической оценки -
метод самонаблюдения.
Попробуйте проделать такого рода психологический
эксперимент: представьте самого себя в ролях ряда известных вам
деятелей мировой истории: скажем, Торквемады или Робеспьера.
Наполеона или Сталина, Александра III или Минина. Вы, вероятно,
почувствуете, что некоторые роли вам, среднему русскому человеку,
как-то не подходят, что многие исторические знаменитости с
вашей точки зрения валяли дурака, делали то, что, - опять-таки с
вашей точки зрения, - делать никак не следовало и даже и не
стоило.
В оценке Торквемады, или Абдул Гамида сойдемся, вероятно,
мы все. Относительно, допустим Минина, сойдется подавляющее
большинство из нас: это будет точка зрения большинства русского
народа, то есть, точка зрения национальная. Относительно
Сталина мнения, вероятно, будут весьма разноречивы - это будет
результат расслоения национальной точки зрения, результат
раздробления некогда более или менее единого национального
самосознания.
Из всего этого следует, что данной нации, ее нормальному
большинству свойственны и какие-то типичные для нее, способы
действия. На основании этих оценок и этих способов можно было,
например, с совершенной точностью предсказать превращение войны
1941 года в народную войну.
Суживая круг нашего наблюдения, мы можем сказать, что
отдельные группы страны действуют на основании их собственной
психологии, лишь очень отдаленно связанной с какими бы то ни было
экономическими отношениями. Марксисты предреволюционных
годов очень настойчиво доказывали, что если бы Маркс захотел
делать деньги - то он, при его гениальности, стал бы банкиром-
миллионером, а Маркс вместо того уселся за свой "Капитал", т. е. с
точки зрения "экономического материализма" сделал нелепость.
Можно было бы, в особенности сейчас, доказать, что русской
буржуазии свержение самодержавия экономически никак не было
выгодно, а вот, подите-же, свергла. Еще проще было бы доказать,
что всей России вместе взятой, диктатура коммунистической
партии решительно никаких выгод не принесла. Вопрос решает не
"выгода", и тем более, не экономическая выгода: какую
экономическую выгоду извлек Робеспьер из своей диктатуры? Вопрос
решает воля к жизни и воля к власти в тех их формах, какие
свойственны данному индивидууму. Генерал проявляет свою власть в
командовании, Лев Толстой - во влиянии, Морган - в финансовых
монополиях, Робеспьер и Сталин - в вооруженном навязывании
своей идеи данному обществу. Отдельный человек выбирает свою
карьеру, вовсе не имея в виду извлечения максимальной прибыли;
военная карьера есть, например, дело заведомо безденежное. Однако,
военные училища вследствие этого никогда не пустовали.
Точно также выбирают свои карьеры и отдельные народы.
Это делается, вовсе не на основании "теории науки", а на основании
той формы воли к жизни и воли к власти, какая нормально, - то
есть, на больших промежутках времени, - свойственна
большинству народа - его психологической доминанте. Польская
доминанта выбрала выборного короля, русская доминанта упорно
отстаивала наследственного монарха. Тяглые мужики 1613 года
следовали основной русской доминанте. И когда я пытаюсь стать в
их положение, войти в их роль, то я прихожу к выводу, что, во-
первых, они действовали чрезвычайно правильно и разумно, что, во-
вторых, на их месте я действовал бы точно так же, как и они и что,
в-третьих, в будущем я, Иван Лукьянович, постараюсь действовать
именно по их примеру и в-четвертых, что я действовал бы по их
примеру даже и в том случае, если бы об этом примере я никогда и
слова не слышал бы.
Я, Иван Лукьянович, точно так же, как и тяглые мужики
1613 года, буду действовать именно так, а не иначе, вовсе не для
"дворянской диктатуры", ибо я не дворянин, не для "торгового
капитала", ибо никакого капитала у меня не было, нет и не будет, не
во имя византийского примера, на который мне наплевать и не в
результате татарского ига - ибо мои предки его никогда не
переживали. Я буду так действовать вовсе не из-за покорности моей,
ибо я по характеру моему человек до чрезвычайности непокорный, и
не из-за слабости моей, ибо я считаю себя человеком
исключительной силы. Но я буду так действовать из сознания моих
интересов - моих собственных интересов, включающих в себя
интересы моего сына, моего внука и моей страны.
Я, Иван Лукьянович, питаю к политике острое отвращение.
Я, как и всякий средний русский человек, стараюсь быть честным человеком,
и если это не удается, чувствую себя как-то не очень приятно. Это есть
основная черта русского характера: если русский человек делает свинство, то
он ясно чувствует, что это есть свинство, что грех есть грех (поэтому у нас
с индульгенциями ничего не вышло: от греха откупиться нельзя). Практическая
политика с ее демагогией, и ее интригами, склоками и прочим, есть
неизбежное и сплошное свинство - пример ленинских апостолов только крайнее
выражение этого политического свинства. В парламентской политике буржуазных
стран свинство не принимает такого кровавого отпечатка, но чисто моральная
сторона дела и там ненамного чище.
Я заниматься политикой не хочу. Но я так же не хочу,
чтобы мною занимались политики, чтобы какой-нибудь новый
прохвост, победив своих конкурентов, - или в порядке
парламентских подвохов и подкупов, или в порядке социалистической
резни, - заставил бы меня, Ивана Лукьяновича, подчиняться да еще
кадить фимиам гению наиболее длинного ножа и наиболее короткой
совести. Об этих прохвостах сто лет тому назад писал Эрнест
Ренан по поводу французской революции:
"страшный урок для народов, которые будучи неспособны к
республике, разрушают династию, данную им веками... Человек,
покрытый кровью, вероломством и преступлениями, который
победит своих соперников, будет провозглашен спасителем
отечества"...
- как видите, это портрет Сталина, написанный за
полстолетия до его рождения на свет. Таких портретов по Европе
можно набрать несколько штук. Единственный выход из этого
неизбывного свинства практической политики - это есть -
человек, который по праву рождения стоит выше споров, выше
соблазнов и, следовательно, выше общечеловеческой необходимости
делать свинство. Вероятно, что этот человек - в числе прочего -
будет делать и ошибки, но свинства ему делать совершенно не для
чего. Я предоставляю ему власть и я постараюсь оградить эту
власть, ибо она спасает меня, в частности, и от активного и от
пассивного участия в политическом свинстве.
Далее: я как русский и, следовательно, оптимистически
настроенный человек, никак не страдаю никаким "комплексом
неполноценности". Я считаю, что я сам по себе достаточно хорош
- по крайней мере для самого себя. Поэтому я, как и большинство
русских людей, сравнительно равнодушен ко всякого рода внешним
отличиям. Поэтому в любом русском обществе титул князя никогда
не производил такого впечатления, как титул лорда, поэтому у нас
никогда не называли наших добрых знакомых - мужского пола:
господин коллежский регистратор Иван Иванович, и женского пола
- госпожа коллежская регистраторша Марья Ивановна, - как
называют в Германии, поэтому же у нас, вне пределов известных
профессиональных групп, даже и генеральский чин - военный, а тем
более штатский - вызывал не столько почтительность, сколько
некий иронический налет. Даже столь "реакционный" писатель, как
Достоевский, когда писал о генералах, то всегда с иронией.
Я, далее, никак не собираюсь попасть в какой бы то ни было
будущий русский парламент в качестве "народного избранника", с
тем, чтобы иметь право отметить на своей визитной карточке
"член Государственной Думы", или МР, или Depute, или прочее в
этом роде. Лично для меня участие в голосующем по приказу лидеров
партийном стаде русского парламента было бы оскорбительным: я
не баран. Что же касается речей с парламентской трибуны, то я
достаточно хорошо знаю, что они произносятся для галерки и что
исход голосования никакого отношения к красноречию не имеет: он
решается закулисными партийными комбинациями и приказами
соответствующих партийных вождей. Всякий же партийный
вождь всякого в мире парламента хочет прежде всего вылезть в
министры.
Я также знаю, что никакой толковый врач, инженер,
адвокат, промышленник, писатель и пр. - в парламент не пойдет,
потому что 1) ему там делать нечего и 2) у него есть свое дело. Не
станет же человек бросать своих пациентов, клиентов, свой завод,
свое предприятие, свой рабочий кабинет чтобы идти валять дурака
на парламентских скамьях или на парламентской трибуне. Я -
тоже не пойду. Но если будет нужно, и если меня позовет ЦАРЬ, то
я сделаю решительно то же, что делали члены Московских Соборов:
прежде всего постараюсь увильнуть: вот, есть, де, у меня сосед Иван
Иванович - так пусть уж он едет, он умный. Если по ходу событий
выяснится. что увильнуть непригоже, то сделаю опять-таки то же
самое, что делали члены Собора: доложу Его Величеству мое мнение
по специальности и постараюсь в возможно скором времени
вернуться в мое первобытное состояние - к моему письменному
столу. Моя жизнь - здесь, за письменным столом, а не на скамьях
парламента, где моего партийного лидера будут дергать за веревочку
тресты, синдикаты и банки, партийный лидер будет дергать за
веревочку меня и я, как Петрушка, буду вскакивать и изображать
руками и ногами какую-то "волю народа".
По поводу этой петрушки позвольте еще раз привести
конкретный пример, - мне профессионально знакомый совершенно
точно.
Летом 1936 года мой брат зарабатывал деньги, выступая в
качестве профессионального борца. Дело было в Болгарии, в Софии.
На стадионе - ринг вольно-американской борьбы, на ринге
выступают восемь борцов, на скамьях больше тридцати тысяч
неистовствующей публики. Мой сын, глядя на все сие зрелище,
говорит не без некоторой горечи: "а все-таки занятно - как восемь
жуликов околпачивают тридцать тысяч дураков".
Дело в том, что борьбы не было и не могло быть никакой: все
роли были заранее распределены. Так что болгарский борец, кажется,
Кочев, должен был положить Бориса на шестнадцатой минуте,
другой болгарский борец, Дан Колов, - польского борца на двадцатой
и так далее. Так делается на всех профессиональных чемпионатах и
иначе делать нельзя: и публике будет скучно, и никакой организм не
выдержит профессиональной борьбы всерьез. Но жуликами эти
борцы, собственно, не были: спрос рождает предложение. Вы
хотите посмотреть на занятное зрелище - вот мы вам его и
организуем. В парламентской борьбе дело уже идет об определенном
жульничестве: люди делают вид, что решают что-то
государственное, а за их спинами стоят капиталистические и
прочие "организаторы чемпионата" и устанавливают: когда Бриан
должен положить на обе лопатки Клемансо. Тридцать миллионов
зрителей парламентского чемпионата принимают всю эту борьбу
так же всерьез, как тридцать тысяч софийского стадиона:
