когда я уже сделал первый шаг из книгохранилища. -- А с
ремонтиком я тоже помогу!
-- Я обязательно учту ваше предложение, -- сказал я. --
Спасибо, Екатерина Васильевна.
Я вышел из библиотеки, а позади послышалось:
-- Зойка!
-- А-а ха-ха!
"Господи! -- воскликнулось во мне. И я громко произнес про
себя, а вовне лишь прошевелил губами имя. -- Господи Иисусе!
Ведь это же -- две ведьмы!"
Пеальное воображение
Все больше я начинал верить в мистику, -- все большее
вокруг становилось таинственным. Да оно так и бывает на свете!
Чем больше рисуешь, тем четче вырисовываешься ты сам. Мне порою
даже кажется, что еще надо разобраться кто кого рисует:
художник картину или картина художника! Мы воображаем или же мы
являемся частью воображения? А самое главное, где граница между
воображаемым и реальным? И если эта граница существует, то кто
же является пограничниками, как не мы сами! И все же граница
есть. Она является реальностью, хотя бы потому, что в мире
существует любовь.
Да, именно любовь прорывается через границы наши и
отыскивает свое повторение по обе стороны этих границ!
Спросите влюбленного: что с ним? Этот несчастный ответит
вам: я люблю!
Итак, кого или что он, влюбленный, полюбил? Он полюбил
воплощение своего вкуса! И физическое и духовное воплощение в
каком-то определенном лице или деле. Он полюбил свои
представления, свой образ, свои, найденные воочию, устремления,
свою желанную ласку, свои взаимоотношения, а значит он по-любил
себя, прежде всего! Он встретил, обрел себя, замкнул себя на
себе самом в какой-то отдельности своей или же объемно, во
всем.
А что же это значит: замкнуть себя на себя самого?
Великолепное слово, полностью отвечающее этому состоянию --
эгоизм! Да! А что здесь плохого?.. Высшая степень эгоизма --
одиночество... влюбленный, точнее -- эгоист, ну, в общем,
человек, открывший в себе себя, часто больше не нуждается в
очевидном, реальном объекте своей любви. Он с простодушной
легкостью восклицает: "Как дай Вам Бог любимой быть другим!"
Мы все слепы от рождения. Мы ищем себя, от самого чрева
матери, собираем себя во всем -- в людях, в ситуациях, делах,
книгах, воображении и так далее. Весь окружающий мир как бы
вызеркаливает нас! И когда мы уже полностью себя отразим, нам
уже не нужен становится весь окружающий мир, ибо он уже
открылся в нас... Мы влюбились, мы нашли себя и... стали
эгоистами! Одно из важных и зачастую последних зеркал эгоизма
выявляет твой любимый человек...
Чувствую, что назрело множество возражений, не буду
спешить, пусть их рост продолжается. Мне думается, что чем шире
перепад между ними, тем ярче все становится вокруг. Да
здравствуют: высокое и низкое, черное и светлое, смерть и
жизнь! Возражение и движение -- не одно ли это и то же?!
Самые беспощадные люди на свете -- это влюбленные, правда,
те влюбленные, которые еще находятся на стадии не
окончательного эгоизма, те, которые еще не ушли в себя, в свой
эгоизм, в одиночество своего мира. Попробуй только хотя бы косо
по-смотреть на предмет любви такого влюбленного! Какая
беспре-дельно звериная озлобленность и жестокость в ответ!
Впрочем, поэты и философы пытаются приукрасить это, ссылаясь на
то, что влюбленный защищает любимое дело или любимого человека.
То-то и оно, что он -- защитник именно любимого, то есть
защитник себя! В этом и есть красота гармонии...
Бесспорно, что можно защищать и нелюбимого или нелюбимое и
при этом оставаться самим собой -- невозможно! Ведь делать
подобное противоестественно! Не будет человек совершать то, что
ему не нравится. Катятся с горы, а не в гору! А если все-таки
наоборот, то это значит, что человек, по объемности, менее
нашел себя. Так сказывается воля более сильного, воля общества,
государства, права. Что поделаешь, но здесь вступает в силу
закон соподчиненности, закон энергетической гармонии.
В любом случае, делать нелюбимое -- всегда претит
человеку!
И еще, высшая ступень любви -- одиночество! Как же
приходят к нему? Мне кажется, что здесь есть только два пути.
Первый -- когда ты себя накопил в самом себе путем очень
раздробленным, очень собирательным... Такие люди зачастую всю
свою жизнь пока они еще не испытали прелесть одиночества,
несчастны и печальны, а иногда и сорвиголовы! Второй путь --
когда ты себя накопил в себе самом весьма избирательно, более
конкретно, то есть любил того-то и то-то... Такие люди
становятся одинокими, испытывая постоянно счастье и
спокойствие...
Но жизнь -- она вперемешку! И по природе своей, чаще
всего, оба пути взаимопроникновенны в человеке. В чистом виде
эти пути -- редко встречаются...
Есть еще один путь одиночества -- врожденный... Но это
совершенно другое, иной поворот судьбы. Смолчим о нем. Смолчим
еще о многом. Молчит молчун, закрывши крепко рот. Его молчанье
может пригодиться... Но дважды ценен, трижды ценен тот, кто
говорит, но не проговорится!..
Итак, делать нелюбимое я не стал бы никогда на свете! Я
живу, я тороплюсь разыскать свой эгоизм и даже готов на жертву
ради любимого человека, а значит во имя себя...
А еще я остаюсь пограничником, но, наверное, я очень
добрый пограничник. Я слишком долго не обращал внимание на
перебежчиков, и я привык к этому и не знаю теперь, кто с какой
стороны! Я совсем растерялся от этого, все перепуталось:
реальность воображаема, а воображаемое -- реально!..
Беременная
-- Сережа! -- Я остановился...
-- Сережа! -- "Слышится ли мне?"
-- Я здесь, родной мой, обернись!..
Я обернулся, обернулся легко и просторно! Обернулся у себя
во дворе, возвращаясь с работы. Обернулся на футбольном поле.
Позади меня стояла -- Наташа!
-- Я долго шла за тобой и молчала, -- сказала она.
-- Я долго шел и не оборачивался, -- ответил я.
-- Я не могу больше идти за тобой, но я не хотела тебе
мешать!
-- А я не в силах продвигаться дальше вперед без тебя,
Наташа!
-- Твоя любовь тяжелеет во мне, и мои шаги все труднее и
труднее... -- сказала она.
Мы стояли друг против друга, словно сошлись в поединке
любви. В поединке, где сбудется победителем -- целое... Я
целовал Наташу.
-- Я уведу тебя туда, где мы не будем нужны друг другу,
родная, -- шептал я, -- уходи от меня, я принесу тебе гибель!
-- Теперь уже ничего не страшно, -- ласкалась Наташа, -- у
нас будет малыш...
-- Так это было на самом деле?! -- восторжествовал я.
-- Я не знаю, но я очень этого хотела!
-- И ты ничего не помнишь? Наташа!
-- Комната, река... Серебристые блики, -- сказала она, --
целый ворох серебристых бликов на потолке!..
Там, где Бог!
На следующий день была суббота, и мы с Викой решили тайком
сходить в церковь. Это она вытащила меня, убедила, девчонка!
-- А вдруг там и правда дежурят доносчики?! --
сопротивлялся я. -- Ты представляешь себе, что будет?
-- Это в тебе уже бес блуждает, -- ужасалась Вика, она все
больше верила в Бога и даже начинала соблюдать посты.
-- Если узнает райком партии -- я пропал!
Меня снимут с работы, -- паниковал я. -- Клеймо навсегда!
-- Значит, судьба, -- убеждала она. -- Господи прости, эти
атеисты! Тебе зачтется...
Видимо, мое детство, воспитанное верой, победило во мне
сомнения, и я согласился. И я видел, как Вика была счастлива...
У нас в городе остался только один собор. С одной стороны
его проходила трамвайная линия, а со всех остальных теснился
Центральный рынок. Страшно представить себе бездуховность
такого огромного города! Это все равно, что закрыть все
библиотеки и оставить лишь одну, которую придется посещать
спешно, тайком. Воистину страшны времена, когда бездуховность
считается нормой! У нас в городе был громадный златоглавый
храм, и его не стало. И теперь, на той светоносной площади, где
он величественно возвышался, поставили крохотный памятник
безликому всаднику на коне... И еще были храмы...
Мы с Викой только входили во двор собора, как на нас
ринулись со всех сторон стоявшие по обе стороны распахнутых
железных ворот бабушки в косынках, женщина с изуродованным
синяками лицом, все они просили милостыню. В кармане у меня
оказалась целая кучка звенящих пятнадцатикопеечных монет (вчера
я не дозвонился по междугородке из автомата). Я все их раздал.
И тут я увидел, как скользнула по паперти и скрылась в
церкви знакомая мне фигура! Я мог спорить с кем угодно, -- она
появилась ниоткуда! Появилась, как святая, которую увидел
только я... "Господи!.. Так это... Это же... Наташа!" --
выкрикнул я про себя.
-- Ты что остановился? -- дернула меня за руку Вика, и я
очнулся от счастливого беспамятства!..
Мое замешательство длилось несколько мгновений, но теперь
я ринулся в церковь, ринулся в нее, потому что туда меня
поманила Наташа, и я почувствовал, что во мне, как в детстве,
вспыхнула и таинственно расцвела вера в Бога.
-- Сережа, -- одернула меня Вика, -- это же неприлично!
-- Что? -- на ходу, едва расслышав ее голос, отозвался я.
-- Неприлично. То ты останавливаешься, то ты бежишь, как
угорелый! Это в тебе все-таки бес резвится!
Я окончательно пришел в себя, и далее мы пошли с Викой
нога в ногу, медленно. У паперти Вика достала из газетки
аккуратно сложенную косынку нежно-голубого цвета и надела ее
себе на голову.
-- Завяжи, -- попросила она меня.
Я завязал косынку, в глазах у Вики царили искорки. Она
давно уже уговаривала меня пойти в храм, и наконец, ее
могущественная мечта сегодня сбывалась...
Вика повернулась к собору лицом, перекрестилась на него и
поклонилась ему. Я забыл обо всем на свете! Где-то в туманном
далеке памяти растаял райком партии и кинотеатр, словно их не
было никогда на свете! И мурашками покрылось мое тело, и сухие,
горячие ручейки растекались по нему, от величия и древности, от
светлого волшебства этого замысловатого движения руки.
Движения, которое пришло ко мне в детстве вместе с тем, как я
научился держать ложку... Я тоже перекрестился.
... Повсюду витал проникновенный запах горящих свечей и
дымный аромат ладана. Людей было много, но дышалось --
нараспашку! Ни малейшей теснинки в душе! Мы купили по три
небольших свечки, аккуратно выстояв длинную очередь.
-- Ты пойди к своему святому, Сергию Радонежскому, его
икона там, -- Вика едва указала рукою, -- слева от алтаря.
Поставь свои свечи и помолись ему, а я буду тебя ждать здесь и
тоже молиться, хорошо?..
-- Да, конечно, -- согласился я. И пошел.
Я свернул за высокую колонну и остановился в двух шагах от
иконы Сергия Радонежского.
Я стоял напротив своего святого, он возвышался надо мною в
золотом квадрате рамы и, как мне показалось, словно выглядывал
куда-то из-за подвешенной перед его святым ликом массивной
лампады. И я улыбнулся этому, но тут же и содрогнулся... Я
понимал, что юмор здесь не уместен, что это результат какой-то
оскверненности моей души, эхо безумно хохочущего мира
бездуховности, там, за изгородью этого храма. Господи, нам уже
не хватает смешного безумия нашей собственной жизни, над
которым мы сами же смеемся, так мы еще и придумываем страшные
картины хохота, мы замкнули свой хохот на придуманный, и
теперь, словно ужаленные змеи не можем уже остановиться и
извиваемся по кругу за своим собственным хвостом!
А мне удалось вырваться сюда ненадолго. Но я к этому
