галька еще не успела остыть от дневного солнца и грела нас в сиденьи. Вокзал
был не виден нам, но где-то очень близко за поездами. Оттуда гремела
радиола, весёлые пластинки, и слитно гудела толпа. И почему-то не казалось
унизительно сидеть сплоченной грязной кучкой на земле в каком-то закутке; не
издевательски было слушать танцы чужой молодежи, которых нам уже никогда не
танцевать; представлять, что кто-то кого-то на перроне сейчас встречает,
провожает и может быть даже с цветами. Это было двадцать минут почти
свободы: густел вечер, зажигались первые звёзды, красные и зеленые огни на
путях, звучала музыка. Продолжается жизнь без нас -- и даже уже не обидно.
Полюби такие минуты -- и легче станет тюрьма. А то ведь разорвёт от
злости.
Если до воронка' перегонять зэков опасно, рядом -- дороги и люди, -- то
вот еще хорошая команда из конвойного устава: "Взяц-ца под руки!" Ничего в
ней нет унизительного -- взяться под руку! Старикам и мальчишкам, девушкам и
старухам, здоровым и калекам. Если одна твоя рука занята вещами -- под эту
руку тебя возьмут, а ты берись другою. Теперь вы сжались вдвое плотнее, чем
в обычном строю, вы сразу отяжелели, вы все стали хромы, на перевесе от
вещей, от неловкости с ними, вас всех качает неверно. Грязные, серые,
нелепые существа, вы идете как слепцы, с кажущейся нежностью друг ко другу
-- каррикатура на человечество!
А воронка', может быть, и вовсе нет. А начальник конвоя, может быть,
трус, он боится, что не доведёт -- и вот так, отяжелённые, болтаясь на ходу,
стукаясь о вещи -- вы поплететесь и по городу, до самой тюрьмы.
Есть и еще команда -- каррикатура уже на гусей: "Взяться за пятки!" Это
значит, у кого руки свободны -- каждой рукой взять себя за ногу около
щиколотки. И теперь -- "шагом марш!" (Ну-ка, читатель, отложите книгу,
пройдите по комнате!.. И как? Скорость какая? Что видели вокруг себя? А как
насчет побега?) Со стороны представляете три-четыре десятка таких гусей?
(Киев, 1940 г.)
На улице не обязательно август, может быть -- декабрь 1946 года, а вас
гонят без воронка при сорока градусах мороза на Петропавловскую пересылку.
Как легко догадаться, в последние часы перед городом конвой столыпина не
трудился водить вас на оправку, чтоб не мараться. Ослабевшие от следствия,
схваченные морозом, вы теперь почти не можете удержаться, особенно женщины.
Ну так что ж! Это лошади надо остановиться и распереться, это собаке надо
отойти и поднять ногу у заборчика. А вы, люди, можете и на ходу, кого нам
стесняться в своем отечестве? На пересылке просохнет... Вера Корнеева
нагнулась поправить ботинок, отстала на шаг -- конвоир тотчас притравил её
овчаркой, и овчарка через всю зимнюю одежду укусила её в ягодицу. Не
отставай! А узбек упал -- и его бьют прикладами и сапогами.
Не беда, это не будет сфотографировано для "Дейли Экспресс". И начальника
конвоя до его глубокой старости никто никогда не будет судить.
И [воронки] тоже пришли из истории. Тюремная карета, описанная Бальзаком
-- чем не воронок? Только медленней тащится и не набивают так густо.
Правда, в 20-е годы еще гоняли арестантов пешими колоннами по городам,
даже по Ленинграду, на перекрестках они останавливали движение.
("Доворовались?" -- корили их с тротуаров. Еще ж никто не знал великого
замысла канализации...)
Но, живой к техническим веяниям, Архипелаг не опоздал перенять [черного
ворона], а ласковей -- [воронка]. На еще булыжные мостовые наших улиц первые
воронки вышли с первыми же грузовиками. Они были плохо подрессорены, в них
сильно трясло -- но и арестанты становились не хрустальные. Зато укупорка
уже тогда, в 1927 году, была хороша: ни единой щелки, ни электрической
лампочки внутри, уже нельзя было ни дохнуть, ни глянуть. И уже тогда
набивали коробки воронков стоя до отказу. Это не так, чтобы было нарочито
задумано, а -- колёс не хватало.
Много лет они были серые стальные, откровенно тюремные. Но после войны в
столицах спохватились -- стали красить их снаружи в радостные тона и писать
сверху "Хлеб" (арестанты и были хлебом строительств), "Мясо" (верней бы
написать -- "кости"), а то и "Пейте советское шампанское!"
Внутри воронок может быть просто бронированным кузовом -- пустым загоном.
Может иметь скамейки вкруговую вдоль стен. Это -- вовсе не удобство, это
хуже: втолкают столько же людей, сколько помещается стоймя, но уже друг на
друга как багаж, как тюк на тюк. Могут воронки иметь в задке [бокс] -- узкий
стальной шкаф на одного. И могут целиком быть [боксированы]: по правому и
левому борту одиночные шкафики, они запираются как камеры, а коридор для
вертухая.
Такого сложного пчелиного устройства и вообразить нельзя, глядя на
хохочущую девицу с бокалом: "Пейте советское шампанское!"
В воронок вас загоняют всё с теми же окриками конвоиров со всех сторон
"Давай! Давай! Быстрей!" -- чтоб вам некогда было оглянуться и сообразить
побег, вас загоняют совом да пихом, чтобы вы с мешком застряли в узкой
дверце, чтоб стукнулись головой о притолоку. Защелкивается с усилием
стальная задняя дверь -- и поехали!
Конечно, в воронке редко возят часами, а то -- двадцать-тридцать минут.
Но и швыряет же, но и костоломка, но и бока же намнёт вам за эти полчаса, но
голова ж пригнута, если вы рослый -- вспомнишь, пожалуй, уютный столыпин.
А еще воронок -- это новая перетасовка, новые встречи, из которых самые
яркие, конечно, -- с блатными. Может быть, вам не пришлось быть с ними в
одном купе, может быть и на пересылке вас не сведут в одну камеру, -- но
здесь вы отданы им.
Иногда так тесно, что даже и уркам несручно бывает [курочить]. *(15)
Ноги, руки ваши между тел соседей и мешков зажаты как в колодках. Только на
ухабах, когда всех перетряхивает, отбивая печенки, меняет вам и положение
рук-ног.
Иногда -- попросторнее, урки за полчаса управляются проверить содержимое
всех мешков, отобрать себе [бациллы] и лучшее из [барахла]. От драки с ними
скорее всего вас удержат трусливые и благоразумные соображения (и вы по
крупицам уже начинаете терять свою бессмертную душу, всё полагая, что
главные враги и главные дела где-то еще впереди, и надо для них поберечься).
А может быть вы размахнетесь разок -- и вам между ребрами всадят нож.
(Следствия не будет, а если будет -- блатным оно ничем не грозит: только
[притормозятся] на пересылке, не поедут в дальний лагерь. Согласитесь, что в
схватке социально-близкого с социально-чуждым не может государство стать за
последнего.)
Отставной полковник Лунин, осоавиахимовский чин, расказывал в бутырской
камере в 1946 году, как при нём в московском воронке, в день восьмого марта,
за время переезда от городского суда до Таганки, урки в очередь изнасиловали
девушку-невесту (при молчаливом бездействии всех остальных в воронке). Эта
девушка утром того же дня, одевшись поприятнее, пришла на суд еще как
вольная (её судили за самовольный уход с работы -- да и то гнусно
подстроенный её начальником, в месть за отказ с ним жить.) За полчаса до
воронка девушку осудили на пять лет по Указу, втолкнули в этот воронок и вот
теперь среди бела дня, где-то на Садовом кольце ("Пейте советское
шампанское!") обратили в лагерную проститутку. И сказать ли, что это учинили
блатные? А не тюремщики? А не тот её начальник?
Блатная нежность! -- изнасилованную девушку они тут же и ограбили: сняли
с неё парадные туфли, которыми она думала судей поразить, кофточку,
перетолкнули конвою, те остановились, сходили водки купили, сюда передали,
блатные еще и выпили за счет девочки.
Когда приехали в Таганскую тюрьму, девушка надрывалась и жаловалась.
Офицер выслушал, зевнул и сказал:
-- Государство не может предоставлять вам каждому отдельный транспорт. У
нас таких возможностей нет.
Да, воронки -- "узкое место" Архипелага. Если в столыпиных нет
возможности отделить политических от уголовных, то в воронках нет
возможности отделить мужчин от женщин. Как же уркам между двумя тюрьмами не
пожить "полной жизнью"?
Ну, а если б не урки -- то спасибо воронкам за эти короткие встречи с
женщинами! Где же в тюремной жизни их увидеть, услышать и прикоснуться к
ним, как не здесь?
Как-то раз, в 1950 году, везли нас из Бутырок на вокзал очень просторно
-- человек четырнадцать в воронке со скамьями. Все сели, и вдруг последнюю
втолкнули к нам женщину, одну. Она села у самой задней дверцы, сперва
боязливо -- с четырнадцатью мужчинами в темном ящике, ведь тут защиты
никакой. Но с нескольких слов стало ясно, что все здесь свои, Пятьдесят
Восьмая.
Она назвалась: Репина, жена полковника, села вслед за ним. И вдруг
молчаливый военный такой молодой, худенький, что быть бы ему лейтенантом,
спросил: "Скажите, а вы не сидели с Антониной И..?" "Как? А вы -- ей муж?
Олег?" -- "Да" -- "Подполковник И.?.. Из Академии Фрунзе??" -- "Да!"
Что это было за "да!" -- оно выходило из перехваченного горла, и страха
УЗНАТЬ в нём было больше, чем радости. Он пересел к ней рядом. Через две
маленьких решетки в двух задних дверях проходили расплывчатые сумеречные
пятна летнего дня и на ходу воронка пробегали, пробегали по лицу женщины и
подполковника. "Я сидела с ней под следствием четыре месяца в одной камере".
-- "Где она сейчас?" -- "Всё это время она жила только вами! Все её страхи
были не за себя, а за вас. Сперва -- чтоб вас не арестовали. Потом -- чтоб
осудили вас помягче." -- "Но что с ней сейчас?" -- "Она винила себя в вашем
аресте. Ей так было тяжело!" -- "Где она сейчас?!" -- "Только не пугайтесь.
-- Репина уже положила руки ему на грудь как родному. -- Она этого
напряжения не выдержала. Её взяли от нас. У неё немножко... смешалось... Вы
понимаете?.."
И крохотная эта бурька, охваченная стальными листами, проезжает там мирно
в шестирядном движении машин, останавливаясь перед светофорами, показывая
повороты.
С этим Олегом И. я только-только что познакомился в Бутырках и вот как.
Согнали нас в вокзальный бокс и приносили из камеры хранения вещи. Подозвали
к двери разом его и меня. За раскрытою дверью в коридоре надзирательница в
сером халате, разворашивая содержимое его чемодана, вытряхнула оттуда на пол
золотой погон подполковника, уцелевший невесть как один, и сама не заметила
его, наступила ногой на его большие звёзды.
Она попирала его ботинками как для кинокадра.
Я показал ему: "Обратите внимание, товарищ подполковник!"
И. потемнел. У него ведь еще было понятие -- беспорочная служба.
И вот теперь -- о жене.
Это всё ему надо было вместить в какой-нибудь час.
1. Это к удовлетворению тех, кто удивляется и упрекает, [[почему не
боролись]]?
2. В Москве же, по законам страны чудес, Тимофеева-Рессовского вынесли на
руках [[офицеры]] и повезли в легковом автомобиле: он ехал двигать науку!
3. П. Ф. Якубович ("В мире отверженных", М., 1964, т. 1) пишет о 90-х
годах прошлого века, что в то страшное время в сибирских этапах давали
кормовых 10 копеек в сутки на человека при цене на ковригу пшеничного хлеба
-- килограмма три? -- пять копеек, на кринку молока -- литра два? -- три
копейки. "Арестанты благоденствуют", -- пишет он. А вот в Иркутской губернии
цены выше, фунт мяса стоит 10 копеек и "арестанты просто бедствуют". Фунт
мяса в день на человека -- это не полселедки?..
4. Это, кажется, названо "культ личности Сталина"?
5. За то всё, правда, шпанка (уголовная масса) называла профессиональных
революционеров "паршивыми дворянишками". (П. Ф. Якубович.)
6. Немногие случаи рассказывали мне, когда трое спаянных (молодых и
