говорить не хочу!", в другом месте, мол, поговорим.
Приняли такие партийные меры: исключили главного инженера из... коллегии
по управлению водопроводом, но создали для него постоянную обстановку
следствия, непрерывно вызывали его в многочисленные комиссии и подкомиссии,
допрашивали и давали задания к срочному исполнению. Каждую его неявку
заносили в протоколы "на случай будущего судебного процесса". Через Совет
Труда и Обороны (председатель -- товарищ Ленин) добились назначения на
водопровод "Чрезвычайной Тройки" (Рабкрин, Совет Профсоюзов и т. Куйбышев).
А вода уже четвертый год всё шла по трубам, москвичи пили и ничего не
замечали...
Тогда т. Седельников написал статью в "Экономическую жизнь": "в виду
волнующих общественное мнение слухов о катастрофическом состоянии
водопровода" он сообщил много новых тревожных слухов и даже: что водопровод
качает воду под землю и [сознательно подмывает фундамент всей Москвы]"
(заложенный еще Иваном Калитой). Вызвали комиссию Моссовета. Она нашла:
"состояние водопровода удовлетворительное, техническое руководство
рационально". Ольденборгер опроверг все обвинения. Тогда Седельников
благодушно: "я ставил своей задачей [сделать шум] вокруг вопроса, а дело
спецов разобраться в этом вопросе".
И что ж оставалось рабочим вождям? Какое последнее, но верное средство?
Донос в ВЧК! Седельников так и сделал! Он "видит картину сознательного
разрушения водопровода Ольденборгером", у него не вызывает сомнения "наличие
на водопроводе, в сердце Красной Москвы, контрреволюционной организации". К
тому ж и: катастрофическое состояние Рублевской башни!
Но тут Ольденборгер допускает бестактную оплошность, беспозвоночный и
промежуточный интеллигентский выпад: ему "зарезали" заказ на новые
заграничные котлы (а старых в России починить невозможно) -- и он кончает с
собой. (Слишком много для одного, да ведь еще и не тренированы.)
Дело не упущено, контреволюционную организацию можно найти и без него,
рабкриновцы берутся всю её выявить. Два месяца идут какие-то глухие маневры.
Но дух начинающегося НЭПа таков, что "надо дать урок и тем и другим". И вот
-- процесс Верховного Трибунала. Крыленко в меру суров. Крыленко в меру
неумолим. Он понимает: "Русский рабочий, конечно, был прав, когда в каждом
[не своем] видел скорее врага, чем друга", *(6) но: "при дальнейшем
изменении нашей практической и общей политики, может быть, нам придется идти
еще на большие уступки, отступать и лавировать; быть может, партия окажется
принужденной избирать тактическую линию, против которой станет возражать
примитивная логика [честных самоотверженных борцов]". *(7)
Ну, правда, рабочих, свидетельствующих против т. Седельникова и
рабкриновцев, трибунал "третировал с легкостью". И бестревожно отвечал
подсудимый Седельников на угрозы обвинителя: "Товарищ Крыленко! Я знаю эти
статьи; но ведь [здесь не классовых врагов судят], а эти статьи относятся к
врагам класса".
Однако, и Крыленко сгущает бодро. Заведомо ложные доносы государственным
учреждениям... при увеличивающих вину обстоятельствах (личная злоба,
сведение личных счетов).. использование служебного положения... политическая
безответственность... злоупотребление властью, авторитетом советских
работников и членов РКП (б)... дезорганизация работы на водопроводе.. ущерб
Моссовету и Советской России, потому что мало таких специалистов... заменить
невозможно... "[Не будем уже говорить об индивидуальной личной утрате]... В
наше время, когда борьба представляет главное содержание жизни, мы как-то
привыкли мало считаться с этими невозвратимыми утратами... *(8) Верховный
Революционный Трибунал должен сказать свое веское слово... Уголовная кара
должна лечь со всей суровостью!.. Мы не шутки пришли шутить!.."
Батюшки, что ж им теперь? Неужели?.. Мой читатель привык и подсказывает:
ВСЕХ РАС...
Совершенно верно. Всех рас-смешить: ввиду чистосердечного раскаяния
подсудимых приговорить их к... общественному порицанию!
Две правды...
А Седельникова будто бы -- к одному году тюрьмы.
Разрешите не поверить.
О, барды 20-х годов, кто представляет их светлым бурлением радости! даже
краем коснувшись, даже детством коснувшись -- ведь их не забыть. Эти хари,
эти мурлы, травившие инженеров -- в 20-е годы они и отъедались.
Но видим теперь, что и с 18-го...
В двух следующих процессах мы несколько отдохнем от нашего излюбленного
обвинителя: он занят подготовкой к большому процессу эсеров. *(9) Этот
грандиозный процесс уже заранее вызвал волнение в Европе, и спохватился
Наркомюст: ведь четыре года судим, а уголовного кодекса нет, ни старого, ни
нового. Наверно, и забота о кодексе не миновала Крыленку: надо было заранее
всё увязывать.
Предстоявшие же церковные процессы были [внутренние], прогрессивную
Европу не интересовали, и можно было провернуть их без кодекса.
Мы уже видели, что отделение церкви от государства понималось
государством так, что сами храмы и всё, что в них навешено, наставлено и
нарисовано, отходят к государству, а церкви остается лишь та церковь, что в
[рёбрах], согласно Священному Писанию. И в 1918 г., когда политическая
победа казалась уже одержанной, быстрее и легче, чем ожидалось, приступили к
церковным конфискациям. Однако этот наскок вызвал слишком большое народное
возмущение. В разгоравшуюся гражданскую войну неразумно было создавать еще
внутренний фронт против верующих. Пришлось диалог коммунистов и христиан
пока отложить.
В конце же гражданской войны, как её естественное последствие, разразился
небывалый голод в Поволжьи. Так как он не очень украшает венец победителей в
этой войне, то о нём и буркают у нас не более, как по две строки. А голод
этот был -- до людоедства, до поедания родителями собственных детей -- такой
голод, какого не знала Русь и в Смутное Время (ибо тогда, как
свидетельствуют историки, выстаивали по нескольку лет под снегом и льдом
неразделанные хлебные зароды). Один фильм об этом голоде может быть
переосветил бы всё, что мы видели и всё, что мы знаем о революции и
гражданской войне. Но нет ни фильмов, ни романов, ни статистических
исследований -- это стараются забыть, это не красит. К тому ж и [[причину]]
всякого голода мы привыкли сталкивать на [кулаков], -- а среди всеобщей
смерти кто ж были кулаки? В. Г. Короленко в "Письмах к Луначарскому" *(10)
(вопреки обещанию последнего, никогда у нас не изданных) объясняет нам
повальное выголаживание и обнищание страны: это -- от падения всякой
производительности (трудовые руки заняты оружием) и от падения крестьянского
доверия и надежды хоть на малую долю урожая оставить себе. Да когда-нибудь
кто-нибудь подсчитает и те многомесячные многовагонные продовольственные
поставки по Брестскому миру -- из России, лишившейся языка протеста, и даже
из областей будущего голода -- в кайзеровскую Германию, довоевывающую на
Западе.
Прямая и короткая причинная цепочка: потому поволжане ели своих детей,
что невтерпеж нам было няньчиться с Учредительным Собранием.
Но гениальность политика в том, чтоб извлечь успех и из народной беды.
Это озарением приходит -- ведь три шара ложатся в лузы одним ударом: [пусть
попы и накормят теперь Поволжье]! ведь они -- христиане, они -- добренькие!
1) откажут -- и весь голод переложим на них, и церковь разгромим;
2) согласятся -- выметем храмы;
3) и во всех случаях пополним валютный запас.
Да вероятно догадка была навеяна действиями самой церкви. Как показывает
патриарх Тихон, еще в августе 1921 года, в начале голода, церковь создала
епархиальные и всероссийские комитеты для помощи голодающим, начали сбор
денег. Но допустить [прямую] помощь от церкви и голодающему в рот значило
подорвать диктатуру пролетариата. Комитеты запретили, а деньги отобрали в
казну. Патриарх обращался за помощью и к папе Римскому и к архиепископу
Кентерберийскому, -- но и тут оборвали его, разъяснив, что вести переговоры
с иностранцами уполномочена только советская власть. Да и не из чего
раздувать тревогу: писали газеты, что власть имеет все средства справиться с
голодом и сама.
А на Поволжьи ели траву, подметки и грызли дверные косяки. И наконец в
декабре 1921 г. Помгол (государственный комитет помощи голодающим) предложил
церкви: пожертвовать для голодающих церковные ценности -- не все, но не
имеющие богослужебного канонического употребления. Патриарх согласился,
Помгол составил инструкцию: все пожертвования -- только добровольно! 19
февраля 1922 г. патриарх выпустил послание: разрешить приходским советам
жертвовать предметы, не имеющие богослужебного значения.
И так всё опять могло распылиться в компромиссе, обволакивающем
пролетарскую волю, как когда-то с Учредительным Собранием хотели, как во
всех европейских говорильнях.
Мысль -- удар молнии! Мысль -- декрет! Декрет ВЦИК 26 февраля: изъять из
храмов [[все]] ценности -- для голодающих! Патриарх написал Калинину -- тот
не ответил. Тогда 28 февраля патриарх издал новое, роковое послание: с точки
зрения церкви подобный акт -- святотатство, и мы не можем одобрить изъятия.
Из полустолетнего далека легко теперь упрекнуть патриарха. Конечно,
руководители христианской церкви не должны были отвлекаться мыслями: а нет
ли у советской власти других ресурсов или [кто] довел Волгу до голода: не
должны были держаться за эти ценности, совсем не в них предстояло возникнуть
(если предстояло) новой крепости веры. Но и надо представить себе положение
этого несчастного патриарха, избранного уже после Октября, короткие годы
руководившего церковью только теснимой, гонимой, расстреливаемой -- и
доверенной ему на сохранение.
И тут же в газетах началась беспроигрышная травля патриарха и высших
церковных чинов, удушающих Поволжье костлявой рукой голода! И чем тверже
упорствовал патриарх, тем слабей становилось его положение. В марте началось
движение и среди духовенства -- уступить ценности, войти в согласие с
властью. Опасения, которые здесь оставались, выразил Калинину епископ
Антонин Грановский, вошедший в ЦК Помгола: "верующие тревожатся, что
церковные ценности могут пойти на [иные], узкие и чуждые их сердцам [цели]".
(Зная общие принципы Передового Учения, опытный читатель согласится что это
-- очень вероятно. Ведь нужды Коминтерна и освобождающегося Востока не менее
остры, чем поволжские.)
Также и петроградский митрополит Вениамин пребывал в бессомненном порыве:
"это -- Богово, и мы всё отдадим сами". Но не надо изъятия, пусть это будет
вольная жертва. Он тоже хотел контроля духовенства и верующих: сопровождать
церковные ценности до того момента, как они превратятся в хлеб для
голодающих. Он терзался, как при всём этом не преступить и осуждающей воли
патриарха.
В Петрограде как будто складывалось мирно. На заседении петроградского
Помгола 5 марта 22 г. создалась по рассказу свидетеля даже радужная
обстановка. Вениамин огласил: "Православная церковь готова всё отдать на
помощь голодающим" и только в насильственном изъятии видит святотатство. Но
тогда изъятие и не понадобится! Председатель Помгола Канатчиков заверил, что
это вызовет благожелательное отношение Советской власти к церкви. (Как бы не
так!) В теплом порыве все встали. Митрополит сказал: "Самая главная тяжесть
-- рознь и вражда. Но будет время -- сольются русские люди. Я сам во главе
молящихся сниму ризы с казанской Божьей матери, сладкими слезами оплачу их и
отдам". Он благословил большевиков-членов Помгола, и те с непокрытыми
головами провожали его до подъезда. "Петроградская правда" от 8, 9 и 10
