семье Майка. Прежде у него не бывало новых ботинок - отец говорил, что
ему достаточно тяжело одевать четырех дочерей, чтобы еще беспокоиться
о нарядах сына - но в конце концов он тоже согласился выказать
почтение Богу. Кроме как в костел Майк никуда не носил свои ботинки и
надевал их только во время мессы.
Майк наслаждался каждой черточкой церковной службы, и наслаждался
тем больше, чем чаще он присутствовал на ней. Почти четыре года назад,
когда он только начинал служить алтарным служкой,, отец Гаррисон не
требовал от своих помощников почти ничего, кроме того чтобы они
приходили во время. Подобно всем остальным Майк вставал на колени,
совершал нужные действия и бормотал латинские ответствия, не уделяя
особенного внимания их значению и не думая в сущности о том _чуде_,
которое совершалось каждый раз, когда он передавал маленькие бутылочки
с водой и вином священнику для причастия. Это был долг, который ему,
поскольку он был католиком и, как он полагал, хорошим католиком,
полагалось исполнять..., хотя другие маленькие католики из Элм Хэвена
вечно находили предлоги, чтобы избежать выполнения этого долга.
Затем, около года назад, отец Гаррисон ушел в отставку, вернее его
попросили уйти в отставку, поскольку старый священник выказывал все
признаки старческой дряхлости, его пристрастие к спиртному становилось
все более явным, а проповеди все более расплывчатыми... Вот тут-то
прибытие отца Каванага и изменило для Майка всю его жизнь.
Несмотря на то, что оба были священниками, во многом отец Каванаг
казался полной противоположностью отцу Гаррисону. Отец Гаррисон был
старым, седым ирландцем, с подозрительно розовыми щечками и некоторой
путаницей в мыслях, словах и поступках. Мессы, которые ему приходилось
служить, казались ритуалом давно ему надоевшим и имевшим для него
значение не больше, чем ежедневное бритье. Он жил только ради визитов
к прихожанам и обедов, на которые его приглашали, даже посещение
больных и умирающих стало для старика поводом для долгих, неторопливых
бесед, воспоминаний, историй, рассказов о давно ушедших из жизни
стариках. На некоторые из этих посиделок Майку приходилось
сопровождать священника, поскольку часто больному требовалось
причаститься, то отец Гаррисон. справедливо полагал, что присутствие
одного из алтарных мальчиков прибавит пышности простому вобщем-то
обряду. Майк же во время этих визитов отчаянно скучал.
Отец Каванаг напротив, был молодым, немыслимо энергичным
человеком, с темными волосами. Майку было известно, что несмотря на
то, что священник брился дважды в день, примерно к пяти часам его
смуглые щеки покрывала отчетливо проступающая щетина. К мессе отец
Каванаг относился очень трепетно - он называл ее призывом Господа к
людям присоединиться к Тайной Вечере - и требовал такого же трепета от
алтарных служек. По крайней мере от тех, кто остался при нем служить.
Среди этих немногих был и Майк. Отец Каванаг требовал от мальчиков
многого, и прежде всего _понимания_ своих слов, а не бездумного
бормотания вызубренных латинских фраз. Поэтому целых шесть месяцев
Майк посещал по средам занятия по катехизису, на которых священник
учил их основам латинского языка и объяснял исторический контекст
мессы как таковой. Алтарные служки должны были по-настоящему
_принимать участие_ в службе, участвовать в ней сердцем. Учителем отец
Каванаг оказался весьма строгим и был беспощаден к тем, кто любил
посибаритничать и просыпал вследствие этого мессу или пренебрегал
занятиями.
Отец Гаррисон был большим любителем поесть и еще большим - выпить,
каждый человек в приходе, и даже в целом округе ,был хорошо знаком с
этой слабостью старика, отец же Каванаг вино употреблял только во
время причащения, а на пищу, казалось, смотрел как на неизбежное зло.
Подобное отношение он проявлял и к посещениям прихожан; отец Гаррисон
любил говорить со всеми и обо всем, иногда он целые дни проводил,
обсуждая я досужими болтунами из фермеров погоду или грядущие урожаи,
отец же Каванаг хотел говорить только с Богом. А его посещения больных
и умирающих походили на рейды иезуитских коммандос, последние
напутствия тем, кто готовился явиться на Страшный Суд.
Единственным пороком отца Каванага было, по мнению Майка, курение.
Завзятый курильщик, он, когда не курил, казалось только и думал о том,
чтобы сунуть в рот сигарету, но для Майка это не имело значения. И
отец и мама курили. Да и у всех ребят родители курили, кроме разве что
Кевина Грумбахера, но те были немцы и вообще довольно _странные люди_,
а отца Каванага курение делало еще более энергичным.
В это первое воскресенье настоящего лета Майк служил во время
обеих месс, служил, наслаждаясь прохладой большого храма и
гипнотическим бормотанием прихожан. Положенные ему слова Майк
произносил очень старательно, не слишком громко, не слишком тихо,
артикулируя латинские звуки так как его учил отец Каванага во время
долгих уроков в доме священника.
- Agnus Dei, qui tollis peccata mundi... miserere nobis... Kyrie
eleison, Kyrie eleison, Kyrie eleison...*
[* Агнец Божий, взявший грехи мира... помилуй нас... Помилуй нас,
помилуй нас, помилуй нас... (лат., греч.)]
Майк очень любил церковь. В то время как часть его разума
готовилась к чуду евхаристии, другая свободно парила... Будто и
вправду оставляя тело, она устремлялась в небеса... или отправлялась к
Мемо в гостиную, но когда та еще могла говорить и они беседовали как
раньше, когда он был маленьким, и Мемо рассказывала ему истории
Старого Света. Или же летала свободно как ворон с разумом человека,
оглядывая сверху вершины деревьев и ручьи, и холмы, или парила над
заброшенными колеями старой цыганской дороги, бегущей мимо лесов и
пастбищ...
Причастие было окончено - чтобы причаститься Майк всегда ждал
окончания торжественной мессы - сказаны последние молитвы, даны
последние ответствия, гостия уложена в табурнакулем* наверху алтаря,
священник
[* Дарохранительница.]
благословил паству и вывел прихожан из храма, и вот Майк уже в
маленькой комнатке, в которой они обычно переодевались, складывает
сутану и стихарь, чтобы отдать их в стирку экономке отца Каванага, а
ботинки аккуратно укладывает на дно кедрового шкафа.
Вошел отец Каванаг. Он уже переоделся в летние хлопчатобумажные
брюки, голубую рубашку и вельветовую спортивную куртку. Как всегда вид
священника в мирском одеянии немного шокировал Майка.
- Ты сегодня хорошо поработал, Майкл, впрочем, как и всегда, - при
всей неофициальности их отношений священник всегда называл мальчика
полным именем.
- Спасибо, отец, - Майк попытался придумать что бы еще сказать,
чтобы продолжить разговор. Ему хотелось продлить эти минуты и побыть
подольше с человеком, которым он восхищался. - Маловато сегодня народу
было на поздней мессе.
Отец Каванаг зажег сигарету и маленькая комнатка тут же
наполнилась голубоватым дымом. Он подошел к узкому оконцу и выглянул
на опустевшую уже стоянку.
- Разве? Редко приходит больше народу, - и он обернулся к Майку. -
Был кто-нибудь из твоих одноклассников сегодня на службе, Майкл?
- Вы о ком? - среди одноклассников Майка было не так уж много
католиков.
- Ты знаешь... Мишель, как ее фамилия... а, да Стаффни.
Майк почувствовал, как краска залила его щеки. Он никогда не
упоминал о Мишель при отце Каванаге... вообще никогде не говорил о
ней... но всегда отмечал, была ли она на службе. Мишель редко
появлялась в этом храме, ее родители обычно ездили в собор Св. Марии в
Пеории, но в тех редких случаях, когда она _бывала_ здесь, Майк
чувствовал как трудно ему сосредоточиться на своих обязанностях.
- Но я не учусь в одном классе с Мишель Стаффни, - хрипло
пробормотал он, стараясь говорить непринужденно. _Если это
проболталась эта крыса Донни Элсон, то я ему покажу_, подумал он про
себя.
Отец Каванаг кивнул и улыбнулся. Улыбнулся очень мягко, без тени
насмешки, но Майк снова покраснел до корней волос. И опустил голову,
словно завязывая шнурки выполнял работу неимоверной важности.
- Значит, я ошибся, - сказал священник, погасил в стоявшей на
столике пепельнице сигарету, и тут же стал хлопать себя по карманам,
отыскивая новую. - Вы с друзьями запланировали какие-нибудь дела на
сегодня?
Майк пожал плечами. Вообще-то он собирался немного пошататься с
Дейлом и мальчишками, а потом установить наблюдение за Ван Сайком. И
теперь он снова, в который уже раз покраснел, понимая в какие детские
игры они играют.
- Нет, - ответил мальчик. - Ничего особенного.
- Я намеревался сегодня часов около пяти навестить миссис Кланси,
- проговорил отец Каванаг. - И мне помнится, что ее покойный муж
незадолго до смерти вырыл пруд у себя на ферме. Наверное она не станет
возражать, если мы захватим с собой удочки и проверим, как поживает в
нем рыба. Хочешь пойдем вместе?
Майк кивнул, чуствуя как радость поднимается в нем, подобно тому
голубю в виде которого на западной стене храма был изображен Святой
Дух.
- Отлично. Я заеду за тобой в папомобиле примерно без четверти
пять.
Майк снова кивнул. Отвец Каванаг всегда называл приходской
служебный атомобиль -черный линкольн - "папомобиль". Сначала Майка
ужасно шокировало это слово, но затем он решил, что вряд ли священник
употребляет его в присутствии посторонних лиц. Возможно, у него даже
возникли бы неприятности, если б Майк повторил это слово при ком
нибудь другом, и воображение мальчика услужливо нарисовало ему двух
кардиналов, прибывающих из Ватикана на специально присланном
вертолете, хватающих его друга - священника и тут же на ходу
заковывающих его в испанский сапог. Теперь шутка уже казалась своего
рода актом доверия, отец Каванаг как бы говорил этим: "Мы с тобой
все-таки светские люди, Майкл, мой друг".
Майк помахал на прощание священнику и вышел из сумрачного храма на
ослепительный свет воскресного полдня.
Дьюан работал большую часть дня, пришлось чинить Джона Дира, их
машину, затем прополол сорняки вдоль канавы, вывел коров с западного
пастбища на поле между сараем и кукурузой, и даже прошелся между
кукурузными рядами, хотя полоть ее было еще рановато.
Старик приехал домой около трех часов дня. Дьюан, державший всегда
окна своего подвала открытыми, несмотря на то, что они не были
зарешечены, услышал шум подъезжавшей машины еще издалека. Разумеется,
Старик был пьян, хоть и не в стельку. Поэтому Дьюан и Витгенштейн
остались у себя и только хвост колли застучал по каменным плитам пола.
Обычно по воскресеньям, если Старик не уезжал, они сражались
вдвоем в шахматы до самого полудня. Но сегодня было явно не до шахмат.
С прополки Дьюан вернулся домой около четырех часов дня, когда
Старик сидел в кресле-качалке под тополем на южной лужайке. На траве
перед ним была растелена "Нью Йорк Таймс".
- Смотри, что я захватил в Преории, - пробормотал он и потер
небритые щеки. Он не брился уже два дня и седая щетина красиво
серебрилась на солнце. - Забыл тебе сразу сказать.
Дьюан уселся на траву и принялся перелистывать газеты, ища колонку
книжного обозрения.
- Это за прошлое воскресенье? - спросил он.
- А ты что думал, за сегодняшнее?
Дьюан молча пожал плечами и стал читать газету. Почти вся колонка
была посвящена книге Ширера "Расцвет и падение Третьего Рейха" и
