Будучи простым аколитом, Мандштейн, естественно, не участвовал в
исследованиях и не мог судить об их результатах. Приблизительно так же
обстояло дело с теми, кого он знал. Это были, главным образом, простые
техники. Но все они делали вид, что знают гораздо больше, чем на самом
деле, и часто пытались спекулировать на этом.
Мандштейна интересовала а основном не селекционная работа с эсперами,
а продление жизни. Форстеры искали средства, которые дали бы возможность
регенерировать клетки отмирающих тканей, с тем чтобы продление жизни
клеток достигалось изнутри, а не пересадкой тканей.
Мандштейн также вносил свою лепту в это дело. Как и все низшие
чиновники Центра, он должен был один раз в несколько дней отдавать
небольшой кусочек тканей для опытов. Процедуры были довольно неприятными и
болезненными, но он не мог уклоняться от них. Кроме того, он должен был
отдавать свою сперму. Не будучи эспером, он представлял собой подходящий
экземпляр для наблюдений.
Мандштейн делал все, что приказывали. Служил объектом для опытов,
поставлял ткани, кровь и сперму, а в остальное время трудился на ядерной
фабрике Центра.
Его жизнь разительно отличалась от той, которую он вел в пригороде
Нью-Йорка. Отсутствие прихожан позволяло забывать, что он духовное лицо.
Конечно, и тут регулярно совершались богослужения, но в них чувствовалось
нечто профессиональное, поверхностное и деловое.
И в этом прохладно-деловом климате нетерпение Мандштейна постепенно
начало ослабевать. Он больше не мог мечтать о Санта-Фе, ибо он уже был
здесь, в самой гуще событий, участвовал в экспериментах, хотя и несколько
иначе, чем представлял. Теперь он мог только ждать и надеяться, что со
временем получит более приличную работу.
У него появились и новые друзья, и новые интересы. Он побывал с
Каподимонте у руин Пуэбло, ходил с аколитом по имени Вебер охотиться на
кроликов. Он вступил в певческий союз и аккуратно, два раза в месяц, пел в
хоре. Короче говоря, он врастал в новый образ жизни.
Он, разумеется, не осознавал, что является шпионом еретиков. Все
события, связанные с этим, исчезли из его памяти. Однако в душе осталась
пустота, которая однажды сентябрьской ночью начала заполняться какой-то
странной потребностью.
Это была "ночь мезонов" - праздник, в календаре осеннего
равноденствия форстеров. Мандштейн стоял в зале для песнопений между
Каподимонте и Вебером. Он видел, как реактор на алтаре излучает Голубой
Свет, слышал голос священника:
- Земля вертится, люди приходят и уходят. И в жизни каждого
произойдет качественный скачок, если он избавится от сомнений и страхов и
обретет полную уверенность. Подобно вспышке света ты почувствуешь внутри
себя огонь и чувство единения с...
Мандштейн застыл. Это были слова Форста - слова, которые он слышал
столько раз, что они уже и не воспринимались. Но когда прозвучало:
"Чувство единения", он громко засопел и, скорчившись, схватился за край
пульта - острая боль пронзила его...
- Что случилось? - спросил Каподимонте. - Неважно себя чувствуете?
- Нет... Просто судорога.
Мандштейн попытался выпрямиться, и это ему удалось, но он тем не
менее понял, что с ним что-то не в порядке. Только не понимал что. В
каком-то отношении он не был сам себе хозяином.
Он плотно сжал зубы и закрыл глаза. На лбу выступил пот... Ничего не
помогало. Волей-неволей он должен будет следовать внутреннему приказу,
которому не в силах противиться.
7
Семь часов спустя, в самую темную пору Мандштейн понял, что время
пришло.
Он проснулся и натянул свою рясу. В доме было тихо. Он вышел из
спальни в коридор и спустился вниз по лестнице. Вскоре он уже находился на
площадке между жилыми домами.
Ночь была холодной. Здесь, в горных районах, жара не удерживалась
долго после захода солнца. Поеживаясь от холода, Мандштейн шел по
пустынным улицам. Постов не было: изолированной колонии некого опасаться.
Правда, где-нибудь мог бодрствовать эспер, пытающийся поймать чужие мысли.
Но от Мандштейна не исходило никаких подозрительных или враждебных
импульсов. Он сам не знал, куда и зачем он шел. Силы, гнавшие его вперед,
исходили из мозгового центра инстинктов и находились вне сферы телепатии.
Они управляли его моторными реакциями, а не мыслительными.
Он подошел к информационному центру - кирпичному дому без окон. Его
рука нажала на идентификационную шайбу, за несколько секунд поверхность
его ладони была сверена специальным устройством с кадровым листком, и
дверь открылась. Внезапно он понял, что ему здесь нужно: голографическая
камера.
Такие вещи обычно хранились на втором этаже, и Мандштейн отправился
наверх. Он вошел в кладовую, открыл стенной шкаф и вынул оттуда компактный
предмет длиной сантиметров тридцать. Сунув камеру в рукав, он не спеша
вышел из дома.
Автоматически перейдя еще одну площадь, он направился к зданию 21-а,
где находилась лаборатория, проводящая опыты по удлинению жизни и где
обычно брали его ткани для проб.
Миновав автоматические двери, он спустился по лестнице в подвальное
помещение и вошел в первую комнату слева. На одном из столов лаборатории,
стоящем у задней стены, находился ящичек с микрофотографиями. Мандштейн
включил автоматическое устройство, фотографии одна за другой потекли через
проектор, появляясь под объективом для просмотра.
Мандштейн привел камеру в действие и сделал голограмму с каждой
фотографии. Это было очень легко: луч лазера вспыхивал, отражался от
изображения и пересекал другой луч под углом сорок пять градусов. Без
специального устройства полученные таким образом голограммы расшифровать
невозможно. Только другой луч, направленный под таким же углом, мог
перевести голограммы в изображения. Изображения были объемными и очень
чувствительными к ошибкам. Но сейчас Мандштейн об этом не думал. Он даже
не знал, зачем все это делает.
Закончив манипуляции с микрофотографиями, он прошелся по лаборатории
и снял все, что могло пригодиться. Камера могла сделать несколько сотен
изображений, и Мандштейн работал до тех пор, пока не запечатлел
практически все... После этого он вышел из здания, вынул капсулу с
голографическими пластинами из камеры и сунул ее в нагрудный карман:
капсула была не больше спичечного коробка. После этого отнес камеру туда,
откуда он ее брал и вернулся к себе в спальню.
Не успела его голова коснуться подушки, как он забыл не только то,
что делал в лаборатории, но и то, что вообще выходил из спальни.
Утром Мандштейн предложил Каподимонте:
- Может, нам съездить к Фриольскому каньону?
Тот улыбнулся, польщенный:
- Я разбудил ваш интерес?
Мандштейн пожал плечами.
- В какой-то мере. К тому же у меня странное настроение. Вид руин
поможет рассеяться.
- Мы можем поехать в Пуйе. Там мы еще не были. Грандиозный вид и
совсем в другом роде...
- Нет, нет, именно к Фриольскому каньону, - сказал Мандштейн. -
Договорились?
Они получили разрешение на выезд из Центра - для техников низшего
ранга это было нетрудно - и ранним утром выехали на запад в сторону
индейских руин.
Машина мчалась по дороге, ведущей в Лос-Аламос, где в прошлую эпоху
находился секретный атомный центр. Однако не доехав до Лос-Аламоса, они
повернули налево и тряслись около тридцати миль по проселочной дороге.
В каньоне никогда не бывало много народу, но сейчас, когда летний
сезон уже кончился, здесь было вообще пустынно. Они не заметили ни одного
человека и прошли вниз по главной дороге мимо руин древних поселений,
построенных из вулканических пород. Извивающаяся тропа привела их ко входу
в пещеры. Подойдя к большой пещере, где раньше совершались церемонии
древних индейцев, Мандштейн сказал:
- Обождите секундочку, я только брошу взгляд внутрь.
Он поднялся по деревянной лестнице наверх и протиснулся сквозь узкое
отверстие. Стены пещеры почернели от копоти. Мандштейн увидел целый ряд
ниш, служивших особым ритуальным целям. Спокойно, почти механически, он
вынул из кармана капсулу с голограммами и положил ее в уголок самой
дальней ниши. Потом огляделся и начал спускаться обратно.
Каподимонте сидел на круглом камне из песчаника и смотрел на высокую
красноватую стену каньона.
Мандштейн сказал:
- Ну как, двинемся дальше?
- Куда? К руинам Фриольво?
- Нет. - Мандштейн показал на стену каньона. - В Япаши. Или к
каменным львам.
- Это около пятнадцати миль. Мы не вернемся и к ночи. К тому же мы
там были в середине июля. Но мы могли бы сходить к Церемониальные пещеры.
Это недалеко.
- Согласен, - сказал Мандштейн. Они быстро зашагали по дорожке.
Мандштейн был неплохим ходоком, а Каподимонте уже через полчаса начал
тяжело дышать. Однако Мандштейн продолжал сохранять прежний темп.
Каподимонте начал отставать. Наконец они добрались до пещер, побродили там
немного и повернули обратно. Когда они достигли исходной точки,
Каподимонте захотел немного отдохнуть и перекусить.
- Конечно, - сказал Мандштейн, - отдохните, а я тем временем схожу в
магазин сувениров.
Как только Каподимонте скрылся в закусочной, Мандштейн подошел к
магазину сувениров и исчез в телефонной будке. В памяти всплыла комбинация
цифр, гипнотически всаженная в его мозг. Сунув в щель монету, он набрал
номер.
- Вечная Гармония, - отозвался чей-то голос.
- Говорит Мандштейн. Дайте мне кого-нибудь из тринадцатого отдела.
- Минуточку.
Мандштейн ждал, ощущая какую-то пустоту в душе. Он действовал как
лунатик. Внезапно в трубке послышался астматический голос:
- Мандштейн? Очень хорошо! Сообщите нам подробности.
В нескольких словах Мандштейн объяснил, где он оставил капсулу. Его
поблагодарили, и он, повесив трубку, вышел из будки. Перед магазином он
встретил Каподимонте, который выглядел отдохнувшим и сытым.
- Ну как, нашли что-нибудь подходящее? - спросил Каподимонте.
- Нет. Или дешевка, или очень дорого. Поехали!
Каподимонте сел за руль. Мандштейн смотрел на проносящиеся мимо
пейзажи и размышлял. Зачем ему надо было приезжать сюда сегодня? Он никак
не мог этого понять. Он не помнил ничего, ни одной детали. Все связанное с
передачей информации вычеркнули из памяти.
8
За ним пришли спустя неделю в полночь. Без всякого предупреждения в
комнату вкатился робот и встал над кроватью. Робота сопровождал маленький
человек с острыми чертами лица. Мандштейн узнал брата Магнуса, члена
коллегии председателей, которая руководила Центром.
- Что случилось? Что... - пробормотал Мандштейн.
- Одевайтесь, вы - шпион!
- Я не шпион. Это какая-то ошибка, брат Магнус!
- Не оправдывайтесь, Мандштейн! И лучше помолчите. Встать! Быстро!
Ну, живее, живее! И не вздумайте сделать какую-нибудь глупость.
До смерти перепуганный Мандштейн не знал, что ему делать. Он понял
лишь одно: пускаться в дебаты с Магнусом не имело смысла, тем более что в
комнате был этот проклятый робот. Поэтому он выполз из кровати, натянул
рясу и последовал за Магнусом.
Минут десять спустя Мандштейн уже стоял в круглом помещении на пятом
этаже административного здания. Напротив монументами возвышались
руководители Центра. Такого количества высокопоставленных лиц он еще не
видел ни разу. Их было восемь. Вероятно, все - члены коллегии. В лицо ему
бил яркий свет.
- Девушка уже здесь, - сказал кто-то.
Ее ввели. Девушка была эспером. Лет шестнадцати, с одутловатым лицом
