себя после этой ночи, ему обязательно нужно принять ванну. Один час
полного освобождения. Час безмятежного бегства в ничто.
И тут Банна сказала:
- Может быть, мы войдем в храм?
- В храм? В этот храм?
- Да... Прошу вас.
- Сейчас поздно. И я чертовски устал. К тому же вертолет ждет. Он
доставит меня обратно в Нью-Йорк. Ну а что касается вашего лица... Я
позабочусь, чтобы за лечение заплатили.
- Забудьте о вертолете, - сказала Банна, - и пойдемте в храм.
- А вы действительно настойчивы... Я хочу домой.
Она вздрогнула, но решила не сдаваться.
- Подарите мне два часа, Рон. Вам ничего не нужно делать. Только
сесть и слушать, что будут говорить другие. Мы подойдем поближе к алтарю.
Обещаю, что это будет для вас самый лучший отдых. Только сидеть и слушать.
Кирби посмотрел на ее обезображенное лицо. За нелепыми веками
скрывались настоящие глаза - грустные, блестящие, умоляющие. Почему она
так настойчива? Она что, получает мзду за каждого, кого притащит к
Голубому Огню? Кирби терпеть не мог религиозных фанатиков, таких как она.
Отдала этому проклятому движению и душу, и тело и твердо убеждена, что
паства Форста будет жить целую вечность и когда-нибудь отправится в
путешествие к далеким звездам.
Какая усталость! И потом, что скажут в ООН, если человек, занимающий
такой высокий пост, начнет шляться по храмам форстеров? Кто знает, не
отразится ли на его карьере фиаско с Вайнером? Придется оправдываться и
защищаться... А стоит ли игра свеч? Может, действительно зайти в храм?
Просто отдохнуть... Голова раскалывается. Может быть, он там найдет
кого-нибудь из эсперов, кто сделает ему массаж мозга? Эсперы ведь
частенько ходят в храмы форстеров.
- Прошу вас, войдите, - повторила Банна.
Он взглянул на светящуюся вывеску на жалком фасаде:
"Братство космического единства. Входите все, кто жаждет вечной
жизни! Гармония со всей вселенной".
Невелика беда, если он и поддастся разок, позволит убаюкать себя
волнам этой веры.
- Ну, как, войдем? - спросила Банна.
- Что ж, будь по-вашему, - пробормотал Кирби. - Гармония со Вселенной
- это неплохо, но только на час, не больше.
Она схватила его за руку. Когда они прошли через грязный вестибюль и
открыли внутреннюю дверь, Кирби увидел человек десять-двенадцать, стоящих
на коленях у скамеек. Пастор колдовал над небольшим реактором. Весь зал
заливало голубое мерцание. Судя по всему служба началась уже давно. Одна
из женщин на задних рядах опустила голову и сладко дремала.
Банна Маршак провела Кирби на один из первых рядов, он сел и начал
присматриваться к полному и приземистому руководителю общины. Или
священнику? Как там он у них называется...
- Братья и сестры! - произнес человек у алтаря проникновенным
голосом. - Воспоем хвалу соединившему все Единству! Мужчина и женщина,
звезда и камень, дерево и птица - все состоит из атомов, а эти атомы
содержат частицы, которые движутся с необычайной скоростью. Это электроны,
братья и сестры! Они показывают нам путь к миру. И я вам сегодня расскажу,
как они...
Рейнольд Кирби опустил голову. Глаза слезились от усталости. Он не
мог смотреть на этот голубой свет, исходящий из реактора. В затылке
запульсировала кровь. Сквозь туман он видел, что Банна Маршак сидит рядом.
"Я слушаю тебя, - подумал Кирби, - я слушаю. Продолжай свой рассказ!
Продолжай! Может быть, бог и всемогущий электрон помогут мне! Я слушаю..."
ЧАСТЬ ВТОРАЯ. 2095 г. ВОИНЫ СВЕТА
1
Когда аколит третьей степени Кристофер Мандштейн начинал говорить о
жизни и смерти, сразу же становилось ясно, что он очень хочет жить вечно.
Это было главным его недостатком. Жажда вечной жизни - довольно понятная
человеческая слабость. Но у Мандштейна она доходила до абсурда.
В конце концов один из его начальников счел нужным напомнить:
- Не забывайте, что ваше главное призвание - заботиться о благе
других... Вам это ясно?
- Ясно, брат! - сдавленным голосом ответил Мандштейн. Он готов был
сквозь землю провалиться от стыда. - Признаю свою ошибку и прошу прощения.
- Дело не в прощении, - назидательно заметил начальник, пожилой уже
человек, - а в понимании. Каковы ваши цели, Мандштейн? В чем вы видите
свою миссию?
Аколит мгновение помедлил - он привык взвешивать свои слова, прежде
чем ответить, тем более, когда знал, что вступает на зыбкую почву
абстрактных рассуждений. Он нервно затеребил рясу и скользнул взглядом по
убранству часовни, выдержанному в стиле неоготики. Они находились на
помосте и смотрели вниз, на скамьи. Богослужения не было, но несколько
верующих стояли на коленях, повернувшись в сторону кобальтового реактора,
излучавшего Голубой Свет. Они были членами третьей по величине общины в
Нью-Йорке. Мандштейн вступил в нее полгода назад, в день своего
двадцатидвухлетия. Тогда он считал, что им движет только религиозное
чувство. Теперь он уже не был уверен в этом.
Он схватился за перила помоста и вымолвил:
- Я хотел бы помогать людям, брат. Хотел бы помочь им найти путь
истинный. Чтобы все люди поняли, что созданы для великих целей, как
говорит Форст.
- Прошу без цитат, Мандштейн!
- Я только пытаюсь вам показать...
- Ясно. Мне кажется, вы не понимаете одной вещи: возвышение должно
происходить одновременно и внешне, и внутренне. И вы не можете
перепрыгнуть через своих начальников, даже если бы вам очень хотелось
этого... Зайдите на минутку в мое бюро.
- Конечно, брат Лангхольт! Раз вы этого хотите...
Мандштейн последовал за старостой в пристройку. Весь комплекс зданий
был возведен несколько лет назад и совсем не напоминал те жалкие
помещения, в которых форстеры ютились четверть века назад.
Бюро Лангхольта отчасти напоминало келью, но в то же время было
видно, что на отделку не поскупились. Литой бетонный потолок имитировал
готические своды, почти всю стену занимали полки с книгами. На письменном
столе, на толстой плите эбенового дерева, тлел маленький Голубой Свет -
символ Братства.
На плите Мандштейн увидел и кое-что другое - письмо, отправленное им
начальнику округа Кирби, с просьбой о переводе в генетический центр
Братства, в Санта-Фе.
Мандштейн покраснел. Он легко заливался краской. Этот невысокий,
немного тучный человек с черными волосами и толстыми розовыми щеками в
обществе сухопарого и аскетичного Лангхольта чувствовал себя до нелепости
незрелым.
- Как видите, мы получили ваше письмо, адресованное Кирби.
- Но... Но ведь это письмо было совершенно личного плана. Я...
- В этой общине нет ничего личного. В том числе и писем. Кирби сам
передал его мне. Взгляните: он кое-что на нем написал.
Мандштейн взял письмо и в правом верхнем углу прочел: "Кажется, он
чересчур спешит. Дайте ему пару уроков. Р.К."
Аколит положил письмо на место, ожидая вспышки гнева. К его
удивлению, Лангхольт только улыбнулся.
- Почему вы захотели уехать в Санта-Фе, Мандштейн?
- Чтобы принять участие в исследованиях... в селекционной программе.
- Вы ведь не эспер.
- Может быть, у меня найдутся гены, которые окажутся пригодными, сэр.
Поверьте, действовал я отнюдь не из тщеславия. Я хотел внести свою лепту в
общее дело.
- Вы внесете лепту, Мандштейн, если будете добросовестно выполнять
свою работу. Если вы понадобитесь в Санта-Фе, вас туда вызовут в нужное
время. Неужели вы думаете, что нет более опытных людей, которые с радостью
поедут туда? Как насчет меня? Или брата Аштона? Или Кирби? Вы пришли к
нам, так сказать, с улицы и по прошествии полугода уже хотите получить
плацкарту в Утопию. Мне очень жаль, но все это не так просто.
- Что мне теперь делать, сэр?
- Очиститесь! Избавьтесь от амбиций и гордости! Молитесь! Выполняйте
свой каждодневный долг. И не помышляйте о быстрой карьере. Кто хочет
получить все, что ему хочется, тот неизбежно сходит с пути истинного.
- Может, мне податься в миссионеры? - спросил Мандштейн. - Я бы мог
примкнуть к группе, которая отправляется на Венеру...
Лангхольт вздохнул.
- Опять вы за свое, Мандштейн! Подавите эмоции! Если вы мечтаете о
жизни авантюриста, вам здесь не место.
- Я думал, что тем самым искуплю свои грехи.
- Ну, конечно же! Вас что, прельщает нимб мученика? Или вы думаете,
что если миссионеры доберутся до Венеры и с них там не сдерут кожу, то по
возвращении они сразу же за великие заслуги попадут в Санта-Фе, как души
героев - в Валгаллу? Какие-то сумасбродные у вас мечты. Примиритесь со
своей судьбой - иначе вас придется причислить к еретикам.
- С еретиками я вообще ничего не имел общего, сэр...
- То, что я сказал, не оскорбление, Мандштейн. Это просто констатация
истины, - изрек Лангхольт. - Я боюсь за вас. Видите ли... - Он сунул
письмо в мусоросжигатель, где оно тотчас же превратилось в пепел. - Я хочу
забыть этот неприятный инцидент. Но вы не должны его забывать. Шагайте
себе по миру, но только поскромнее. Умейте признавать свои ошибки и
молитесь о своем усовершенствовании. А теперь вы можете идти.
Мандштейн пробормотал слова благодарности и вышел. Колени все еще
слегка дрожали. Он легко отделался, а ведь могло дойти до собрания общины.
А потом перевели бы в какое-нибудь малоприятное место. А может быть,
вообще исключили из братства.
Да, он допустил грубую ошибку, пытаясь перепрыгнуть через инстанции.
Теперь Мандштейн это хорошо понимал. Но другого пути нет. С каждым днем он
стареет и приближается к смерти, в то время как Избранные в Санта-Фе будут
жить вечно. Мысль об этом показалась ему невыносимой, и, поняв, что путь к
бессмертию для него закрыт, Мандштейн пал духом...
Он прошел вниз, в зал для богослужений, сел в один из последних рядов
и уставился на реактор.
- Я хочу исчезнуть в Голубом Огне, - бормотал он слова молитвы, -
чтобы он меня очистил и возвысил мою душу!
Иногда, стоя вот так перед алтарем, он чувствовал нечто вроде
душевного подъема. Казалось, его осеняет нечто, обычно недоступное
пониманию. Однако это чувство овладевало им довольно редко. Приходилось
сознаться, что в душе он малорелигиозен. В минуты критического
самосозерцания Мандштейн понимал, что религиозный экстаз не для него.
Более того, на весь культ форстеров он смотрел как на действо в театре, за
кулисами которого разыгрывалось нечто воистину великое. Однако и в успех
сложной программы генетических исследований он до конца не верил. И в то
время как другие искали в молитвах душевное умиротворение, он ломал голову
над тем, смогут ли лаборатории в Санта-Фе добиться серьезных результатов.
Веки Мандштейна сомкнулись. Голова опустилась на грудь. И перед
глазами замелькали электроны, мчащиеся по своим орбитам. Он безмолвно
повторял электронную литургию.
И не успев закончить литургию, он почувствовал себя совершенно
больным. Еще шестьдесят лет - и с ним будет покончено, в то время как в
Санта-Фе...
Мандштейн поднял глаза на алтарь. Голубой Огонь продолжал монотонно
мерцать, словно посмеиваясь над ним, Мандштейном. Тогда, не выдержав, он
сорвался со своего места и выбежал на улицу.
2
В своей рясе цвета индиго и капюшоне, Мандштейн обращал на себя
внимание прохожих. Некоторые смотрели на него, как на сверхъестественное
существо. И хотя многие из них были не последними людьми в обществе, они
