Братство терпит поражение на Марсе и Венере. И где, вообще, те гигантские
результаты, которые сулила программа форстеров? Где те огромные
достижения, о которых нам твердят уже тридцать лет?
- Сменилось только одно поколение, - ответил Мандштейн. - Нужно
потерпеть немного. - Он усмехнулся в душе: забавно, что именно он,
Мандштейн, призывает других к терпению. - Мне кажется, что Братство на
верном пути.
- А нам этого не кажется, - процедил бледный. - Когда нам не удалось
провести необходимые реформы изнутри, мы вынуждены были выйти из Братства
и начать свою собственную кампанию. Конечные цели у нас те же самые:
личное бессмертие за счет физической регенерации, культивирование
внечувственных способностей для развития новых видов коммуникаций и
транспорта. Вот чего мы хотим! А участвовать в обсуждении новых налогов...
это, по меньшей мере, пустая трата времени и, конечно же, не наше дело.
Мандштейн возразил:
- Сначала надо получить контроль над правительствами, а потом уже
думать о конечных целях.
- Совсем не обязательно! - выкрикнул толстяк. - На это уйдет еще лет
пять-десять, за которые Братство совсем деградирует. Вы не должны
забывать, что форстеров всего несколько миллионов, не так уж это много по
сравнению со всем населением Земли. Нет, молодой друг, это неправильный
путь. Нужно приступить к решению главных задач. И мы уверены, что нас ждет
успех. Тем или иным способом мы достигнем своих целей.
Женщина наполнила стакан Мандштейна. Он попытался отказаться, но она
была так настойчива, что ему пришлось подчиниться.
- Я полагаю, что вы привезли меня в Рим не только для того, чтобы
высказать свое мнение о Братстве. Зачем я вам нужен?
- Предположим, что мы смогли бы добиться вашего перевода в Санта-Фе,
- сказал толстяк.
Мандштейн чуть не поперхнулся:
- Вы могли бы это сделать?
- Предположим, что могли бы. Готовы ли в этом случае собрать для нас
кое-какие данные о работе лабораторий?
- То есть шпионить?
- Называйте как хотите.
- Это очень плохо звучит, - сказал Мандштейн.
- Вам за это заплатят.
- Такие вещи должно быть очень хорошо оплачиваются?
Еретик доверительно наклонился к Мандштейну:
- Мы дали бы вам в нашей организации пост десятого ранга. В Братстве
вы получите его только лет через пятнадцать-двадцать. Хотя наше движение
много меньше, в его иерархии вы можете подняться гораздо быстрее. Такой
честолюбивый человек как вы, к пятидесяти годам вообще может занять на
одну из самых высоких должностей.
- И вы считаете, что имеет смысл занимать крупный пост в мелком
движении? - съязвил Мандштейн.
- Ну что вы, наша организация не останется такой мелкой. И не только
благодаря той информации, которую вы приобретете для нас. Она, правда,
ускорит рост и влияние. Мы уверены, что многие люди покинут Братство и
перейдут к нам, как только поймут, что у нас им будет лучше. И вы будете
занимать важный пост, как один из тех, кто присоединился к движению одним
из первых.
Что ж, им нельзя было отказать в логике. Братство представляло собой
уже довольно крупный аппарат - богатый и могущественный, но обремененный
бюрократией. На быстрое продвижение по служебной лестнице рассчитывать не
приходилось. Вот если он примкнет к маленькой, но растущей группе,
амбиции, которой соответствуют его собственным...
- Не пойдет, - сказал он печально.
- Почему?
- Предположим, вы действительно устроите меня в Санта-Фе. Но эсперы
просветят меня еще до того, как я распакую свои чемоданы. Сразу же увидят,
что я шпион, и вышлют. Меня выдаст воспоминание об этом нашем разговоре.
Толстяк усмехнулся:
- Почему вы решили, что будете помнить об этом разговоре? У нас тоже
есть свои эсперы, аколит Мандштейн!
4
Помещение, в котором находился Мандштейн, напоминало полый куб. Кроме
самого Мандштейна там никого и ничего не было - даже окон и мебели. Не
было даже паутины. С хмурым видом, переминаясь с ноги на ногу, он смотрел
на потолок и пытался найти источник искусственного освещения. Сейчас он
даже не знал, в каком городе находится. Его разбудили на восходе солнца,
привезли на аэродром, сунули в самолет. Сейчас он мог быть и в Джакарте, и
в Бенаресе, и даже в Лос-Анджелесе.
Неизвестность отозвалась в нем неприятным чувством. Лазаристы
уверяли, что нет никакого риска, но не убедили Мандштейна. Братство не
достигло бы такой силы, такого могущества, если бы не располагало
средствами самообороны. Несмотря на все уверения, его легко могли
разоблачить еще до того, как он попадет в секретные лаборатории, и тогда
ему несдобровать. С предателями Братство расправлялось довольно жестоко.
За фасадом мягкости и добросердечия скрывалась жестокость, и в этом
смысле, несмотря на прогресс цивилизации, а может, и благодаря ему,
Братство оставило позади инквизицию средневековья.
Мандштейну довелось как-то слышать историю руководителя филиппинской
общины, продавшего протоколы заседания врагам. Этого бедолагу привезли в
Санта-Фе и парализовали чувствительные болевые центры его мозга. Казалось
бы, чего лучше - никогда больше не испытывать боли! Однако теперь этот
несчастный не знал, когда холодно, а когда горячо. Ушибы, порезы, ожоги,
внутренние болезни, до поры не обнаруживающие себя, будут изнурять тело,
которое захиреет и умрет. Он может лишиться пальца, оторвать себе клок
кожи... Да, такой человек может откусить себе язык и не заметить этого до
первого разговора.
Мандштейну стало страшно. В это время открылась дверь, и в комнату
вошел человек.
- Вы - эспер? - нервно спросил Мандштейн.
Вошедший - невзрачный, с тонкими губами и гладко зачесанными волосами
оливкового цвета, стройный до хрупкости мужчина - кивнул.
- Лягте, пожалуйста, на пол, - сказал он мягким, приятным голосом. -
И расслабьтесь. Я вижу, вы боитесь меня, а это мешает. Вы не должны
бояться.
- Почему не должен? Вы же собираетесь манипулировать моей душой.
- Не надо преувеличивать. Пожалуйста, расслабьтесь...
Лежа на покрытом резиной полу, Мандштейн пытался сбросить напряжение.
Эспер сел в угол, скрестив ноги в позе йога, и не глядел на Мандштейна,
который нервничал, не зная, что же сейчас произойдет.
Он уже не раз видел эсперов. С тех пор как сто лет назад удалось
исследовать своеобразный механизм сверхчувственного восприятия и его
начали культивировать путем естественного отбора, количество эсперов
заметно выросло. Правда, их способности часто были непредсказуемы, так как
эсперы не всегда могли их контролировать. Кроме того, эсперы отличались
неровным поведением, болезненной чувствительностью и даже склонностью к
психозам. Мандштейн не радовало общество психически нестабильного
субъекта.
А ну как этот эспер вместо воздействия на определенные нервные центры
возьмет и перевернет шиворот-навыворот всю структуру его памяти? Ведь
могло случиться, что...
- Теперь вы можете подняться, - сказал эспер не очень дружелюбно. -
Все сделано.
- Что сделано? - спросил Мандштейн.
Эспер коротко рассмеялся.
- Это вам не обязательно знать.
Невидимая дверь в стене открылась во второй раз, и эспер ушел.
Мандштейн встал и спросил себя: где он и что с ним случилось? Он встал на
транспортную ленту, потом его толкнул какой-то мужчина...
Худощавая женщина с выступающими скулами и веками из мерцающей фольги
пригласила:
- Пройдемте, пожалуйста!
- Куда и зачем я должен идти?
- Доверьтесь мне и пойдемте.
Мандштейн вздохнул и прошел по коридору в другое помещение. Посреди
комнаты находился металлический резервуар, формой и величиной напоминающий
гроб. Мандштейн, конечно же, очень хорошо знал, что это маленькая
регенерационная камера. Она применялась для полной физической и
психической разгрузки. Но служила и для менее гуманных целей: человек,
пробывший в регенерационной камере дольше положенного времени, становился
безвольным и податливым.
- Раздевайтесь и садитесь в ванну, - сказала женщина.
- А если я этого не сделаю?
- Вы это сделаете.
- Надолго?
- На два с половиной часа.
- Это слишком много, - сказал Мандштейн. - Я очень сожалею, но я не
чувствую себя настолько утомленным. Покажите мне, пожалуйста, выход на
улицу.
Женщина сделала легкое движение, и в то же мгновение в помещение
вкатился робот - огромный и страшный на вид. Мандштейн еще не разу в жизни
не вступал в схватку с роботом. Не захотел и сейчас.
А женщина вновь указала на регенерационную камеру.
"Какой-то страшный сон, - подумал Мандштейн. - Кошмарный, нереальный
сон".
Он начал раздеваться. Камера загудела, извещая о готовности.
Мандштейн сел в нее и, заткнув уши, наложил дыхательную маску. Потом
окунулся в теплую жидкость. Он ничего не видел и не слышал, с внешним
миром его связывал только шланг для дыхания.
Вскоре Мандштейн полностью расслабился. И комплекс амбициозности,
конфликтности, чувства вины, вожделений, неосуществленных желаний и идей
постепенно начал распадаться.
Он еле проснулся, когда его вытащили из камеры. Сам он едва мог
держаться на ногах, так что пришлось его поддерживать. Он получил одежду и
заметил, что это была одежда еретиков, но догадался не задавать вопросов.
Но сам себя спросил: как же могло случиться такое? Наконец на его
действительно безвольное лицо была натянута термопластическая маска. Судя
по всему, он должен был вновь путешествовать инкогнито.
В холле аэропорта Мандштейн с удивлением обнаружил, что все надписи
сделаны по-арабски. Где же он? В Каире? В Мекке? Или в Бейруте?
Для Мандштейна и женщины с искусственными веками был заказан
отдельный салон. Во время полета спутница несколько раз пыталась задавать
вопросы, но Мандштейн никак не реагировал на них, лишь изредка пожимал
плечами.
Самолет совершил посадку на аэродроме Тарритаун. Наконец-то знакомая
территория! Электронные часы подсказывали Мандштейну, что сейчас среда, 13
марта 2095 года, 9 часов 05 минут. Он вспомнил, что спешил домой накануне,
во вторник. Интересно, что же он делал всю вторую половину дня во вторник
и ночь со вторника на среду? Пятнадцать-шестнадцать часов совершенно
выпали у него из памяти.
Когда они уже находились под куполом здания таможенного контроля,
женщина прошептала:
- Идите в туалет, третья кабина, и смените там вашу одежду.
Мандштейн послушно направился к туалету и в указанной кабине нашел
пакет, в котором оказалась его голубая ряса. Поспешно сняв зеленую одежду,
Мандштейн натянул голубую, потом вспомнив о маске, сорвал ее и выбросил в
унитаз. Сложил зеленую одежду, перевязал и, не зная, что с ней делать,
оставил в туалете.
Когда он вышел, прямо к нему направился мужчина среднего возраста. С
радостной улыбкой, протягивая руку, он воскликнул:
- Аколит Мандштейн!
- Да. - Мандштейн не имел понятия кто это, но руку пожал.
- Хорошо поспали?
- Я?.. Да, конечно... - удивленно произнес Мандштейн. - Очень
хорошо...
В следующий момент они обменялись взглядами, и Мандштейн, к своему
удивлению, не смог вспомнить, зачем он ходил в туалет и что там делал.
Забыл он и о том, что был в какой-то арабской стране и носил зеленую рясу
еретиков.
Он был уверен, что провел ночь в своей скромной комнате, хотя не
совсем ясно, что же ему нужно здесь, на аэродроме, и как он сюда попал.
Однако это было не так уж важно.
Почувствовав голод, он купил в буфете аэропорта обильный завтрак и
