сочтет нужным, и пусть Правый выставляет себя на посмешище, если больно
охота. Но старый боярин, легко вскочив на своего вороного, свирепо
оглянулся на телохранителя и толкнул коня пятками, заставляя его
отступить от белой кобылицы кнесинки, и у Волкодава сразу полегчало на
сердце.
Былые навыки вспоминались сами собой. Как только выехали за ворота,
внимательный взгляд Волкодава хватко заскользил по крышам, по верхушкам
крепких бревенчатых заборов, по лицам галирадцев, вышедших
поприветствовать государыню. Сколько ни твердили ему, что, мол, ни
чужой, ни тем более свой нипочем не станет на нее покушаться, Волкодав
был настороже. И, вообще говоря, без кольчуги чувствовал себя голым.
Когда-то он наблюдал за тем, как охраняли правителей в больших
городах Халисуна и Саккарема. Если этим владыкам случалось выходить к
народу, на всех крышах расставляли стрелков, вгонявших стрелу в
перстенек за двести шагов. И давали наказ при малейшем подозрении
спускать тетиву без лишних раздумий. Да и среди слуг добрая половина
всегда были переодетые стражи... И народ все знал и все воспринимал как
должное. Здесь не то. Поступить так здесь значило смертельно оскорбить
галирадцев. Одного его ей, может быть, еще простят...
Вот и думай, телохранитель, как себя вести, чтобы и кнесинку
оградить, и с городом ее не поссорить...
На площади Волкодав бросил поводья слуге (тот машинально подхватил их
и только потом спросил себя, почему бы венну самому не отвести своего
коня, а заодно и боярских) и сразу встал подле кнесинки, за правым
плечом. Боярин Крут, сопя и покусывая седые усы, пошел чуть впереди и
правее. Волкодав с благодарностью отметил, что старый воин зорко
обозревал ту часть круга, которую он видеть не мог. Лучезар-Левый шагал
с другой стороны. Кажется, он решил вести себя с Волкодавом единственным
способом, который ему оставался; вообще его не замечать. По крайней
мере, на людях.
Поклонившись народу, кнесинка Елень опустилась в старинное кресло.
Пропел серебряный рог, и Волкодав впился взглядом в первого
приблизившегося купца. Это был рослый, могуче сложенный, черный как сажа
мономатанец, чьи тростниковые корабли ошвартовались у пристани перед
рассветом. Купец был одет в долгополое желто-красное одеяние,
отороченное крапчатым мехом; у него на родине зимой было гораздо теплее,
чем в Галираде летом. Чернокожий отлично говорил по-сольвеннски и держал
речь сам, без толмача. Он привез на торг дерево - черное, желтое и
красильное, - а также слоновую кость и двадцать три черных алмаза. Два
таких алмаза лежало в красивых деревянных шкатулках, которые он поднес
кнесинке Елень. Та уже вытащила круглую деревянную бирку, чтобы вручить
ему в знак разрешения на торговлю, но тут мономатанец звонко хлопнул в
розовые ладоши, и двое слуг бережно вынесли вперед высокую корзину,
сплетенную из пухлого тамошнего камыша. Купец расплылся в улыбке, сияя
ослепительными зубами, и, сняв полосатую крышку, запустил в корзину
длинные руки. Потом выпрямился и протянул кнесинке глиняный горшок. В
горшке сидел невзрачного вида кустик, весь усыпанный белыми снежинками
мелких цветков. Наверное, под здешним солнцем кустику было холодно: его
укрывал большой стеклянный пузырь, не иначе, выдутый нарочно ради этого
случая. Мономатанцы недаром славились как искусные стекловары...
Правительница большого и богатого города мигом позабыла всякую
важность. Она всплеснула руками и выпорхнула из кресла, словно самая
обычная девочка, которую добрый друг побаловал маковым пряником.
- Ой, Шанака-сао! Санибакати ларимба... Это значило - вот уж угодил,
так угодил. Оказывается, она говорила по-мономатански не хуже, чем купец
Шанака - по-сольвеннски. И, похоже, пестовала садик со всякой заморской
зеленью. Неподвижно стоявший Волкодав едва заметно напрягся: огромный
чернокожий отдал горшок с кустиком слугам и дружески обнял подбежавшую
кнесинку.
- Это мой сын, Глуздовна, нарочно для тебя отыскал. Два дня лазил!
Улыбка Гор любит много, много солнца и... э-э-э... того, что птицы
роняют!
Голос у него был зычный. В толпе, сошедшейся поглазеть, послышался
смех.
После мономатанца на разостланный ковер ступил венн из рода Синицы.
Волкодав ощупал его точно таким же колючим взглядом, что и всех
остальных. Венн поклонился кнесинке черными соболями, знаменитыми
серебристыми лисами и большой кадью огурцов, которые его племя умело
солить совершенно особенным образом, всем соседям на посрамление. По
мнению Волкодава, запах от кадки шел дивный. Краем глаза он заметил, как
сморщил тонкий нос Лучезар.
Время шло. Торговые гости сменяли друг друга и удалялись, гордо неся
заветные бирки. Кнесинка Елень для каждого находила доброе слово, и
Волкодав отметил, что она со многими, не с одним Шанакой, беседовала на
их родных языках. Понятно, это льстило купцам. И побуждало их приехать
еще да других с собой приманить.
Яркое утреннее солнце светило Волкодаву в правый глаз. От долгого
стояния на одном месте начали тяжелеть ноги. Он стал чуть-чуть
покачиваться с пятки на носок, разгоняя кровь. Он видел, что кнесинка
была довольна богатыми подношениями. Подарки отнесут в крепость, одни -
в сокровищницу, другие - на кухню, а потом используют как надлежит. На
житье и награды храброй дружине, на починку кромовых стен, на оружие и
доспех для раздачи городским ратникам, случись вдруг воевать...
Близился полдень. Волкодав в который раз позавидовал зевакам из
местных, вольным стоять или уйти, и порадовался тому, что череда купцов
иссякала.
Предпоследним вышел поклониться кнесинке молодой уроженец далекого
Шо-Ситайна, меднолицый, с длинным хвостом светлых, точно пакля, волос и
раскосыми голубыми глазами. Его страна лежала за морем, еще дальше
Аррантиады, и славилась замечательными табунами, пасшимися в необозримых
степях. Там не строили больших кораблей, и этого шо-ситайнца, одного из
первых в Галираде, привез сюда отчаянный сольвеннский мореход. Волкодав
видел, как кнесинка пометила что-то на вощеной досочке-цере. Наверное,
постановила наградить предприимчивого корабельщика.
Цера у нее была можжевеловая, с красивым резным узором из
переплетенных стеблей на другой стороне. Волкодав разглядел его, потому
что она держала досочку на коленях, челом вниз от солнца. К цере на
шелковом витом шнуре было подвешено писало - костяное, с навершием в
виде лопаточки для стирания испорченных букв.
Шо-ситайнец, конечно, не знал языка, и ему помогал наемный толмач.
Благо людей, умеющих объясняться на всевозможных наречиях и желающих тем
заработать, в Галираде было с избытком. Всего седмицу назад, ища работы,
Волкодав и сам с отчаяния подумывал пойти в толмачи, но скоро
отступился. Рылом не вышел, объяснили ему.
Почему-то его взгляд то и дело возвращался к человеку, переводившему
для молодого купца. Это был мужчина, каких в любой толпе из ста сотня:
невысокий, рыжеватый, неопределенного возраста (что угодно от тридцати
до пятидесяти), с какими-то смазанными, незапоминающимися чертами лица.
Такой с одинаковым успехом сойдет и за сегвана, и за вельха, и за
сольвенна. Может быть, именно поэтому Волкодав, любивший знать, с кем
имеет дело, присмотрелся к нему повнимательнее. Что-то смущало его в
этом человеке, но вот что?.. Его одежда?.. Насмотревшись на весьма
пестро одевавшихся галирадцев, особенно после встречи с тем стариком на
морском берегу, Волкодав вряд ли удивился бы даже саккаремским штанам
при мономатанскйх сандалиях. Нет, не то. Рыжеватый малый был одет вполне
по-сегвански...
И вот тут до него дошло. Узор на рубашке причислял толмача к одному,
совершенно определенному племени. А синие кисточки на сапогах - к
другому!
Этот человек - не тот, за кого себя выдает!
Усталость и неизбежную сонливость как рукой сняло. Волкодав
подобрался, готовясь к немедленным действиям. Больше всего ему хотелось
подхватить кнесинку на руки, закрывая собой. Нет, нельзя...
- ...На шеях его колесничных коней пребывает сила, грохот и страх
врагам, - спокойно и складно переводил между тем толмач, и шо-ситайнец
поглядывал на него с благодарностью. Волкодав живо представил себе хохот
и улюлюканье горожан, возмущение кнесинки, и полную неповинность
сегвана, второпях купившего хорошие сапоги и, вот незадача, не успевшего
переменить кисточки. Волкодав еще раз обшарил его взглядом, но не
приметил никакого оружия.
Почему же в потемках души продолжало звучать тревожное било, ни дать
ни взять зовущее на пожар?..
- Позволь же, государыня, из рук в руки передать тебе три сокровища
наших благословенных степей, трех белых, как молоко, скакунов, никогда
не слышавших ни грубого окрика, ни посвиста плети...
Купец отступил чуть в сторону, обернулся и махнул рукой слугам
выводить косящихся, прижимающих уши красавцев, - жеребца и двух кобылиц.
Послышался восхищенный ропот: кони оказались действительно превыше
всяких похвал. И, кажется, Волкодав был единственным, кто на них не
смотрел. Он смотрел только на толмача. Тот, как и купец, тоже подался в
сторону, только в противоположную, чего настоящий толмач не сделал бы
никогда. А потом, продолжая улыбаться, вдруг сунул обе руки в рукава, а
взгляд стал очень холодным. В эту долю мгновения Волкодав успел понять,
что уже видел его раньше, и догадаться, почему убийца вырядился именно
сегваном. Ради этих вот широких рукавов, не утесненных завязками...
Дальше все происходило одновременно. Кнесинка Елень не успела
испугаться. Ее отшвырнуло прочь вместе с креслом - прямо на боярина
Лучезара, - а пригнувшийся Волкодав, как спущенная пружина, с места
прыгнул на толмача, стоявшего в четырех шагах от него. Уже в полете его
догнал крик кнесинки. Ему почудилось прикосновение: что-то прошло по его
груди и по левому боку, почти не причинив боли. Значит, он все-таки не
ошибся. Как всегда в таких случаях, время замедлило для него свой бег, и
он увидел, как досада от испорченного броска сменилась на лице убийцы
страхом и осознанием гибели. Потом искаженное лицо и руки со второй
парой ножей, уже изготовленных для метания, подплыли вплотную. Ножи так
и не ударили. Ударил Волкодав. Кулаком. Под подбородок. И услышал
короткий хруст, какой раздается, когда переламывают позвоночник.
Он свалился в пыль рядом с обмякшим телом убийцы, и время снова
потекло, как всегда.
Первой его мыслью было: оградить госпожу. Однако дружина обо всем уже
позаботилась. Кнесинку подхватили, укрыв за необъятными, надежными
спинами. Волкодав слышал ее голос, испуганный, недоумевающий. Поднялся и
Лучезар, которого сшибло тяжелое кресло. Вот уж кто был вне себя от
ярости. Он указывал пальцем на Волкодава и кричал:
- Вор!..
К счастью для венна, народ посчитал, что боярин указывал на убитого.
Перепуганные кони громко ржали и порывались лягаться. Слуги повисали на
уздечках, с трудом удерживая могучих зверей. Шо-ситайнскому купцу уже
заломили за спину руки, а над толпой, распространяясь, точно волна от
упавшего камня, витал клич: "Бей сегванов!"
- Это не сегван! - тщетно разыскивая взглядом боярина Крута, во всю
мочь закричал Волкодав.
Правый не отозвался, и венн понял, что надо что-то предпринимать
самому. Однажды, очень далеко отсюда, он видел, как изгоняли из большого
города каких-то иноплеменников, иноверцев, на которых свалили пропажу
золототканого покрывала из местного храма. Это было страшно. Волкодав
мигом представил себе, как добрые галирадцы камнями и палками гонят за
ворота Фителу, Авдику, Аптахара, громят и без того бедную мастерскую
