фермой где-нибудь в Калифорнии, уйдет всего ничего, секунд
восемь - десять... Вот где экономия, вот в чем сокрыт успех
скоростной динамики конца века... Вложи мы средства в
автоматическую телефонную связь по всей стране, прибыль
исчислялась бы в миллиардах, но ведь мы хотим дать рубль и
получить немедленную отдачу в количестве десяти рублей,
Маркса забываем; если на единицу вложения получено пять
процентов, это уже сверхприбыль, на большее нельзя
рассчитывать, закон не перескочишь..."
Степанов попросил бармена разменять сто франков на жетоны
для телефона-автомата, раскрыл справочную книгу, нашел
телефон Вернье; к телефону подошла женщина, сказала, что
Вернье нет дома, спросила, что ему передать, куда позвонить,
поинтересовалась, не может ли помочь она; голос у нее был
добрый и веселый, в нем слышалась звонкость, такие голоса
бывают у женщин, которые любят; они поэтому счастливы.
"Мне нужны имена серьезных людей, которые хотели иметь
бизнес с Гаривасом, - раздумывал Степанов. - На старости
лет ты стал приходить к решению загадки окольным путем,
собираешься слишком долго, как стареющий боксер перед
последним боем или балерина, которая сходит со сцены. Ты
думал о чем угодно, только не о том, к чему сейчас пришел.
Нет, - возразил он себе, - я думал об этом же, только я
действительно старею и собираюсь перед боем, как старый
боксер, это верно подмечено. Разминка мысли. Хорошо
сказалось, именно так, разминка мысли... В Штатах накануне
трагедии в Чили медеплавильщики костили Альенде, ибо он
сделал все, чтобы поднять эту отрасль у себя в стране, зато
те, которые производили станки для медеплавильной
промышленности, были готовы к дружеской кооперации с
Народным единством. Надо найти несколько дней и засесть в
Ш°неф в библиотеку, чтобы посмотреть, какие мирные отрасли
промышленности Штатов и банки, что их финансируют, готовы к
сотрудничеству с Санчесом. Эти люди только и могут сказать
правду о том, почему сейчас стали поговаривать именно о
Дигоне как сатане антигаривасского заговора. Впрочем, -
возразил он себе, - когда люди Морганов и Меллонов начали
драку против своего главного конкурента, они называли его
открыто: Рокфеллер. Может быть, и сейчас происходит то же?
И я зря придумываю сюжет? Такое возможно, - сказал себе
Степанов, - все возможно в этом самом странном изо всех
миров..."
Он посмотрел на указатели (весь аэропорт в указателях -
нельзя терять ни секунды, ибо из них складываются века, по
которым историки судят о нации); почтовых отделений было
несколько; купил красивый, с разводами лист бумаги, конверт
для авиаписьма, написал адрес - не так, как принято у нас,
начиная с города, а с имени: "Харрисон Болс, 67 улица,
отель "Плаза", Нью-Йорк, США". (Успел подумать: "В нашем
бюро проверки пришлось бы сражаться с читчиками; наверняка
требовали бы, чтобы я писал "Гаррисон", так дают в наших
справочниках, значит, так и пиши; господи, сколько он
мучился со словом "гаухсляйтер", будь оно трижды неладно;
всегда исправляли "я" на "е", чтоб все было, как в немецком
письме, но ведь буквосочетание "ей" звучит у немцев как
"яй", именно "гаухсляйтер"; ничто не помогало, без бумажки
таракашка, а с бумажкой человек, точнее не скажешь".)
"Дорогой Харрисон, привет тебе из Орли. Я был тут по
своим делам, но жизнь - штука быстро меняющаяся, я, увы, до
сих пор не могу последовать совету Плиния- младшего, который
мудро поучал друга: поручи своим людям утомительные хлопоты
по хозяйству и, воспользовавшись после этого полным
уединением, целиком отдайся наукам, постижению тайн знания,
чтобы после тебя осталась хоть крупица такого, что
принадлежало бы тебе одному.
Судьба нашего с тобой коллеги Лыско (если ты бывал в
Пресс-центре Ш°н°ф, мог с ним встречаться, говорят, славный
парень) понудила меня присмотреться к делу Леопольдо Грацио
самым внимательным образом, и, как только я стал к этому
делу присматриваться, всплыла фамилия Барри Дигона. Поверь,
это не есть зловредные козни коммунистической пропаганды,
пинающей ногами бедных уоллстритовских акул, это пришло ко
мне не от нас, а от вас. Поэтому, если ты не разгласишь
строжайший секрет, пожалуйста, помоги мне понять,
порасспроси своих коллег в редакции - "Нью-Йорк таймс" знает
все, да здравствует "Нью-Йорк таймс"! - почему ваши люди
столь недвусмысленно приторачивают именно Дигона к узлу
Гариваса. Кто из его конкурентов может быть заинтересован в
том, чтобы кивать именно на него, а не на Рокфеллеров, как
это по традиции делается? Или же Дигон совершенно
переориентировался с Европы на американский континент? Ведь
он никогда не работал на юге. Я, впрочем, им давно не
занимался, с конца шестидесятых годов, вполне мог отстать.
Как и ты, я не очень-то люблю, когда мне навязывают точку
зрения, "во всем мне хочется дойти до самой сути", это писал
Пастернак. А он писал прекрасно. Вот я и обращаюсь к тебе
с такого рода просьбой.
Напиши мне в европейский Пресс-центр в Ш°н°ф. Напиши про
себя, мы ж не виделись черт-те сколько лет. Что касаемо
меня, то, пока судьба дарит меня своей благосклонностью, я
потихоньку готовлю себя к ее неблагосклонности; знаешь,
Монтень прав: мы приучаем себя к войне, фехтуя на роскошных
турнирах в дни мира.
Буду бесконечно признателен тебе, если выполнишь мою
просьбу.
Дмитрий Степанов".
...В самолете уже Степанов написал еще две открытки,
Францу Зиблиху в Гамбург и Хуану Мануэлю в Мадрид; больше
всех других ему мог бы помочь, конечно же, Хуан Мануэль, но,
как истый гидальго, он был силен в слове произнесенном; мог
часами рассказывать поразительные истории в "Хихоне", что на
углу бывшей авениды Хенералиссимо и бывшей калье Примо де
Риверы; ныне, к счастью, многое вернулось на круги своя, к
прекрасной поре того Мадрида, когда там жили Хемингуэй,
Сыроежкин, Андре Мальро, Роман Кармен и Пикассо; Гран Виа -
что может быть достойнее этого названия одной из самых
красивых улиц Европы?!
45
17.10.83 (23 часа 58 минут)
Шору позвонили, когда он уже лег спать; передачи
телевидения ФРГ стали почти такими же скучными, как и
здешние, последние известия он обычно слушал в машине,
возвращаясь из комиссариата домой, или же утром, за кофе,
пролистывая газеты; одно и то же, читать нечего; в каждой
строке тревожное ожидание чего-то неотвратимо страшного;
пугают друг друга, пугают...
Шор включил светильник, снял трубку, уверенный, что
звонят из отдела, не иначе, как Папиньон - активен, словно
матадор первого поля.
- Шор.
- Месье Соломон Шор?
Голос был незнакомый, властный, раскатистый.
- Да.
- Извините за поздний звонок. Мне сказали, что у вас
может быть пресс- конференция, полагал, что окончится за
полночь... Вы спали уже?
- Засыпал. Кто говорит?
- Я из "Союза лиц, подвергавшихся расовой дискриминации",
месье Шор. Моя фамилия Зеккер. У меня есть кое-какие
новости, связанные с судьбой вашего брата Эриха.
Шор резко поднялся, почувствовал, как глухо застучало
сердце. Потянулся за сигаретой; откашлявшись, спросил:
- Он нашелся?
- Все не так просто, месье Шор. У меня практически нет
времени, приехал всего на два дня, но я готов увидеться с
вами завтра до работы, скажем, в восемь. Могли бы выпить
кофе, я остановился в "Цур голден пост"...
- Хорошо, я приеду в восемь, месье Зеккер... На всякий
случай, пожалуйста, оставьте ваш телефон.
- Сейчас, минуту, надену очки... У них такие маленькие
цифры на аппарате... Так, тридцать три, семнадцать, сорок
четыре... Записали?
- Запомнил. Вы остановились в номере на втором этаже,
над входом в ресторан?
- Совершенно верно.
- Завтра я буду сидеть за первым столиком возле двери в
сером костюме...
- Месье Шор, я видел ваши фотографии в газетах, я вас
узнаю, спокойной ночи.
- И вам хорошего сна...
Шор выключил ночник, забросил руку за голову, правой сжал
сигарету, словно бы хотел расплющить ее.
...Эрих был старшим, ему исполнилось шестнадцать в сорок
четвертом, и он жил в немецком Базеле; родители развелись;
он с матерью остался в Германии, отец и Соломон уехали в
Берн, здесь были знакомые, которые определили мальчика в
хорошую школу; когда отец договорился о квартире для своей
бывшей жены и сына, немцы закрыли границу; маму угнали в
Равенсбрюк, а потом в Освенцим и там сожгли; Эриха прятали
знакомые, а в декабре сорок четвертого он исчез; после войны
отец искал его по всему свету вплоть до самой своей смерти;
завещал поиск Соломону; и вот этот ночной звонок; так здесь
не звонят, что-то не то...
Шор снова включил ночник, набрал номер дежурного по
управлению.
- Шарль? Это я, дорогой, прости, что так поздно тебя
тревожу. Не сочти за труд установить, причем сразу же, но
тактично, без шума, когда в "Цур голден пост" остановился
некий господин Зеккер, откуда он прибыл, один ли, ну, и все
остальное, что удастся выяснить, о'кэй?
- О'кэй, инспектор... Если будет что-то интересное,
разбудить или доложить утром?
- Обязательно буди... Впрочем, вряд ли я усну.
- Вы прекрасно говорили с журналистами.
- Спасибо.
- Я позвоню, Соломон...
Шор положил трубку, поднялся, накинул халат, достал в
кухне из холодильника банку пива, открыл - белая пена,
пахнувшая дубовой бочкой, обрызгала его, - выпил одним махом
и подумал, снова:
"Это неспроста, я пока еще не могу понять, в чем дело, но
это неспроста".
Он пошел в свой кабинет, включил свет, присел к столу,
подвинул ближе фотографию Эриха: носатый, маленький,
курчавый, шея тонкая; отчего, вдруг пришло ему в голову, у
всех еврейских детей, рожденных в бедных семьях, такие
жалкие, тонкие шеи?
И вдруг представил себе слякотное шоссе, колонну
маленьких узников, собак, эсэсовцев, а потом ощутил запах
барака, куда их загнали перед тем, как отправить в "баню",
где маленьких человечков отравят газом и они будут корчиться
на цементном полу, а в глазок за этим станут наблюдать
взрослые мужчины в черной форме и смеяться над "жиденятами",
а потом пойдут в свою столовую и сытно пообедают супом и
картофельными котлетами.
Шор вспомнил, как отец впервые повел их в театр смотреть
"Синюю птицу". Они с Эрихом тогда сидели на галерке,
замерев от счастья, взяв друг друга за руки, и как же долго
они потом мечтали, что к ним тоже прилетит добрая фея и
жизнь их сделается радостной, такой, как и у этих бедных
детей дровосека...
"Только дети умеют играть в чужое счастье, - подумал Шор.
- Только они умеют верить, что вся галька на берегу моря -
драгоценные камни, изумруды и сапфиры... Видимо, лишь в
детстве бывает такое невосполнимое чудо, когда окружающий
нас мир кажется не таким, каков он есть, а таким, каким я
его чувствую и в какой я верю... Никто не будет несчастным,
если мы будем добры. Никто не умрет, если мы сможем не
забыть... А я стал старым и посмел забыть лицо Эриха...
Значит, он умер... Папа верно говорил, что надо в мыслях
быть героем, чтобы в жизни не сделаться подлецом... Почему
я вспомнил эти папины слова? Наверное, оттого, что убежден:
звонок Зеккера не связан с памятью Эриха... Это связано с
делом Грацио... А если я ошибаюсь, мне надо уходить из
криминальной полиции, я обязательно наломаю дров, обвиню
невиновного или сяду за один стол с насильником и
грабителем..."
Он вернулся на кухню, достал из холодильника три яйца и
включил электрическую плиту - не мог заснуть, если испытывал
даже легкое ощущение голода; снотворное принимать боялся,
очень следил за здоровьем, больше всего страшился осенних
простуд, осенью и весной кутался, как глубокий старик.
"Я ощущаю себя сейчас, - подумал он, - преступником, за
которым следят мой Папиньон и его бригада. Он меняет
квартиры, прячется в однозвездочных пансионатах, лишь бы
уйти от постоянного, изматывающего душу наблюдения... А
почему я себя так чувствую? Я сижу в своем доме, пью пиво,
сейчас буду есть яичницу на оливковом масле; я посыплю ее
