условиях". Замечу, кстати, что ты, исповедующий свободу и
честность, то есть право человека на выбор, стоящий на левых
позициях, то есть на позиции человеческой свободы, грешишь в
такого рода постановке вопроса против самого себя; что-то не
сходится в твоей гражданской логике. Свобода - это в первую
очередь уважительное отношение к поступку и мысли другого
человека, желание понять мотив, смысл, цель деяния или
слова, им произнесенного.
Помню, однажды мы ездили в Гренобль кататься на лыжах и
ты сказал о женщине, которая жила рядом с нами в номере и
показывала тебе, как надо исполнять поворот с подскоком на
особо крутых склонах: "Па, вот какая тебе нужна подруга".
Я тогда подумал: слава богу, он понимает, что мне нужна
подруга, которая была бы всегда рядом; те пятнадцать лет
после того, как мы расстались с мамой, я посвятил вам и
работе, а здоровье не вечно, кто-то должен помогать жить...
Или доживать, пожалуй, точнее... Ладно, это мои заботы...
Просто ты тогда не знал того, что знал я: та женщина очень
хотела быть подле меня, но я-то видел, что Она мечтает о
семье (а я это слово стал ненавидеть из-за наших домашних
неурядиц, оно стало казаться мне кабальным, ассоциируется со
словами "ревность", "скандал", "собственность", "неприятие",
"авторитарность"), о ребенке (а я знаю, что в мире
существуют только два ребенка - ты и Мари, другие просто
невозможны, да и потом в моем возрасте как-то неловко
выглядеть смешным); в ее представлении содружество мужчины и
женщины отличают замкнутость и взаимопринадлежность, которые
чужды мне, ибо я... Ладно, опять-таки не хочу надоедать
тебе исследованием собственной персоны, бог с нею... Давай
без гнева и пристрастия восстановим все, что произошло.
И ты, и Мари просили меня знакомить вас с моими
подругами; пятнадцать лет я не решался на это; Хелена,
которую ты любила ты, я заметил, очень любишь иностранок, но
хорошо говорящих на нашем с тобою берлинском диалекте, - не
была, как тебе казалось, моей подружкой; она была мне
другом, да и продолжает оставаться им и поныне, приезжает ко
мне в Париж, останавливается в комнате, которую я (и,
понятно, Гала) называю твоей; иногда Гала стелет ей в
библиотеке, но это значит, что Хелена будет работать всю
ночь и, следовательно, станет варить себе кофе, а из твоей
комнаты на кухню надо проходить мимо меня, я просыпаюсь от
любого шороха, потому что постоянно жду вашего с Мари звонка
в дверь... Ладно, и это сантименты... Я человек факта,
всегда стремился привить это качество тебе и Мари, если не
привил, плохой, значит, воспитатель, проиграл вас, нет мне
прощения... Надеюсь, ты понимаешь, что слово "проиграл" не
из карточного лексикона... Это более приложимо к Ватерлоо,
Дюнкерку или Сталинграду... Я познакомил тебя и Мари с
Гала, и сначала Мари ужасно огорчилась, а я обиделся на это,
и она почувствовала, позвонила мне в отель (парижская
квартира еще не была закончена) в шесть утра, нет, шести еще
не было, и сказала своим нежным хрипловатым прекрасным
голоском, что все хорошо, что я не должен обращать внимание
на ее настроение и что мы встретимся вчетвером - ты, она,
Гала и я, - попьем кофе и поговорим о том, как вместе
съездим на море на неделю, она так мечтает научиться
кататься на водных лыжах... Но, сказала Мари, я поговорю с
мамой, если она будет против, я не поеду, не сердись... Я
очень ждал этого разговора, и мама сказала, что в ней уже
все перегорело и ей плевать на моих шлюх (естественно, ни
одна приличная женщина не может быть близка мне), и это дало
вам право, никак ее не обижая, поехать на море. Вы полетели
в Ниццу первыми, я должен был подписать три контракта,
поэтому прилетел назавтра. Весь день перед вылетом Гала
носилась по городу в поисках сувениров для вас, и это было
честно, ничего показного; когда мы прилетели и она вам эти
сувениры отдала, Мари улыбнулась. "Знаешь, Гала относится к
числу редкостных людей, которым постоянно хочется сделать
кому-либо подарок, я такое испытываю далеко не ко всем".
Было зарезервировано два номера в Сен-Поль, один большой и
один маленький. Я сказал, прилетев, что, мол, давайте
переселяйтесь ко мне, станем жить табором, втроем, как
всегда, а у Гала будет своя комната, через дверь от нашей.
Мари ответила, что вы прекрасно устроились вдвоем, не надо
переселений, пошли лучше ужинать, а потом плясать, и мы
плясали вчетвером и говорили о том, как завтра утром
спустимся вниз, на пляж, арендуем лодку и начнем учить Мари
катанию на водных лыжах. Мы учили Мари кататься, и как же
прекрасно она падала в море, теряя равновесие, и как
хохотала, и ее смех был слышен на пляже всем, и лица людей
от этого делались мягче, потому что наша Мари совершенно
особый человек, таких нет больше на свете... Мы тогда
здорово нажарились на пляже, загорели, вернулись к себе, у
меня сильно трещала голова, и Гала измерила мне давление;
здорово подскочило; когда мы вечером пошли в наш ресторанчик
и официант спросил, что я буду пить, чай или кофе, Гала
ответила: "Месье не будет пить ни чая, ни кофе, он будет
пить сок". Наверно, она и не предполагала, что эти ее слова
вас так обидят, ведь она думала о том, чтобы мне не стало
хуже, это, я полагаю, можно было простить... Вы не
простили, потому что привыкли, что все, всегда и везде я
решал сам и никто не может решить за меня ничего и никогда.
Но, поверь, так же все решаю и сейчас, ничего не изменилось.
Я не очень-то обращаю внимание на мелочи, особенно когда
погружаюсь в новое исследование, видимо, и тогда не заметил,
что вам стало неприятно, когда Гала бросалась к
холодильнику, готовя для нас в номере последний ужин...
Сердце мое надрывает ее фраза: "Я же хотела как лучше..."
Казалось бы, такая простая фраза... Важно, чтобы человек
действительно хотел, как бы сделать лучше, наверное, тогда
можно простить форму во имя этой доброй сути: "Я же хотела
как лучше..." А вы потом сказали, что не желаете быть
гостями в моем доме. Разве нельзя было сказать иначе? И не
мне, а Гала: "Поучись, как надо накрывать для папы, мы это
знаем лучше, мы знаем все, что он любит". Но ведь вы не
сделали этого. Почему? А потом на пляже, когда Гала стала
на лыжи и сразу же упала в море, вы отрубили: "Мы никогда
не приедем к тебе в Париж, в квартиру, которую ты строишь,
если рядом с тобою будет Гала". - "Почему?" - "Это все, что
мы тебе можем сказать..." Я пишу это письмо восьмой уже раз,
вижу, что и этот вариант никуда не годится, потому что я не
писатель и не художник, я лишен дара слова... Что могло
подвигнуть вас на такую бескомпромиссность? Что?! Да, Гала
- человек самосделанный, у нее не было тех возможностей,
какие были у вас, путешествовать, как вы со мной, встречать
разных людей, иметь под боком мою библиотеку; да, она лишена
дара писать, как Мари, и блистательно рецензировать работы
по археологии, как это умеешь делать ты, Ганс, но она умеет
быть доброй и заботливой подружкой, которая помогает мне
жить и работать, не требуя ничего взамен, а в наш скоростной
и жестокий век это редкостный дар, поверь мне, сын...
Сначала я подумал, что на тебя повлияли мамины
черномагические старухи, такой неожиданный слом
настроений-то было все прекрасно, а то вдруг жесткий
ультиматум... Потом, когда ты попросил перевести на тебя
мою берлинскую квартиру, когда сказал, чтобы я понаблюдал,
какой будет реакция на это Гала, мне сделалось до боли
обидно: неужели ты рассматриваешь отца не как человека, к
которому женщина может относиться с симпатией и
дружественностью, но лишь как преуспевающего профессора
экономики, подвизающегося в хорошо оплачиваемых изданиях?
Старый, толстый, безвольный сластолюбец, объект отлова
модными хищницами? Хотя, возразил я себе, может быть, все
дети считают своих родителей стариками, не имеющими права на
личную жизнь?
Мне стыдно напоминать тебе, но я должен это сделать,
Ганс... Прости... Я до сих пор слышу и вижу голос и лицо
твоей первой подружки из Гамбурга. Я помню все наши
разговоры с тобой про то, что эта девушка - или больной, или
очень дурной, хищный человек... Я считал (да и продолжаю
считать), что нельзя никому ничего категорически запрещать,
любой ультиматум - проявление честолюбивого властвования,
даже если в подоплеке ультиматума любовь; кстати говоря,
чаще всего и бывает так. Я не запрещал тебе ничего и
никогда, я ждал, пока наконец ты не понял, кто есть кто...
А чего мне это все стоило, помнишь? Или твой первый брак?
Брррр, какое ужасное слово, ненавижу... Помнишь, как я
просил тебя подождать, как доказывал преждевременность этого
шага и ты вроде бы соглашался, но потом заехал ко мне и
сказал: "Папа, я завтра женюсь". И все. Как отрезал...
Ты же знал, что я не выдвину ультиматум, ты же знал, что я
не брошу тебя, не скажу: либо я, либо твоя подруга... Ты
это знал... И я был с тобою, я забросил работу над книгой,
пригласил тебя и твою Ингеборг поехать на север, в дюны, и
там тебе наконец стало страшно, потому что ты убедился в
моей правоте, и я принял на себя весь ужас твоего
расставания с женщиной, которую ты столь сурово и наперекор
мне назвал своею женой... Если ты убежден, что Гала не
просто добра ко мне, что ее интересую не я, Вернье, а мой
новый парижский дом, почему же вы с Мари так легко бросили
меня и отдали на "поживу"?! А если бы вы убедились в своей
неправоте, приехав ко мне сюда? Что тогда? Или, помнишь,
ты приехал ко мне и сказал, что профессор Видеке - негодяй и
мерзавец, не дает тебе работать над той темой, которую ты
выбрал, а я-то знал, я-то помнил, как он рассказывал мне, за
что любит тебя, как гордится тобою... Эта горестная
разность - твоя неприязнь к нему, слепая и необоснованная, и
мое знание отношения к тебе доброго старого Видеке - терзала
мое сердце, не давала работать, я мучительно думал, как
переубедить тебя, доказать твою неправоту, но ты был
неумолим к бедному Видеке, как и ко мне сейчас... И лишь
год спустя ты сказал, защитив у Видеке свою работу по
раскопкам в Азии, что он замечательный старик и что ты был
не прав... Но ведь на это ушел год... Ты не поверил мне,
ты хотел сам дойти до правды. Что ж, желание понять правду
- прекрасное и высокое желание, но тогда не надо выводить
как примат свое право на то, чтобы сначала думать о человеке
плохо, а потом год идти к тому, чтобы эту точку зрения
изменить. Надо бы наоборот, Ганс. Всегда начинай с того,
что человек отменно хорош, все люди рождены на свет, чтобы
делать добро, жизнь их ломает, если они слабы, корректирует,
если умны и честно говорят себе о собственных недостатках.
Конечно, я могу расстаться с Гала, она добрая и умная
подружка, я могу с ней говорить обо всем без утайки, да она
и сама все видит, понимает мое состояние и бежит ко мне в
кабинет, когда в библиотеке звонит международный телефон:
"Может, это дети, скорей!" Она знает, что вы не хотите
говорить с нею, и очень боится, как бы я не пропустил ваш
звонок. Я могу снова остаться один - смешно требовать от
Мари или тебя, чтобы вы поселились навсегда со мною в Париже
и меряли мне давление, готовили еду, делали массаж,
перестилали кровать, переносили правку в мои рукописи,
ездили по моим поручениям в библиотеки, на биржи, в досье
банков... Ты хочешь этого? Ты берешься поставить крест на
своей жизни? Посвятить ее мне? Конечно, нет. Как же тогда
быть? Или все случившееся - детский эгоизм? Но ведь эгоизм
- прагматическое понятие, оно включает в себя ясное
осознание того, что я скоро уйду, и вы останетесь одни, и
некому будет брать на себя твои горести с Ингеборг и с той
вздорной девушкой из Гамбурга, и никто не сможет удержать
тебя от разрыва с добрым старым Видеке, и никто не сможет
заряжать тебя на новую работу, спасать от метаний,
неуверенности в себе, убеждать в том, что ты призван в этот
мир - как, впрочем, и каждый, - чтобы сказать свое
единственное, неповторимое слово... Помнишь, я взял тебя в
редакцию, мне хотелось, чтобы ты уже в юности прикоснулся к
делу, и познакомил с моим другом, добрым и шумным Клобером?
