потешаясь и над собой, и над собеседником), - учителя, а дома - родители
вдалбливают в голову детям, что быть переменчивым в суждениях - главный
порок, свидетельствующий о человеческой ненадежности. Нас учат неправде,
нас заставляют скрывать свои чувства. За этим - вторичность морали, нет?
Люди до того боятся обнаружить перемену во мнениях, что делаются некими
бронтозаврами, костистыми, без всякой игры и допуска. В этом, по-моему,
сокрыто главное, что определяет философию буржуазности: скрывать самого
себя, быть <как все>, одинаково думать о разном, давать одинаковые оценки
окружающему. Раз ты стал кем-то, ты соответственно лишен права
развиваться, думать, отвергать, принимать, то есть менять мнения. А если
чудо? Если марсиане прилетят? Вы измените мнение о мироздании? Или
скажете, что этого не может быть, потому что этого не может быть никогда?
Магда слушала его внимательно, нахмурившись, с интересом и явно
хотела возразить, это в ней было с самого первого слова, произнесенного.
Штирлицем, но как возразить - она сейчас не знала, хотя желание это, он
чувствовал, в ней осталось.
- Вы говорите, как хулиган, - улыбнулась она быстрой, неожиданной
улыбкой. - С вами нельзя спорить.
- И не спорьте, - посоветовал он. - Все равно переспорю.
- Какой-то вы странный.
- Вас, верно, окружают мужчины влюбленные, поддающиеся вам, а я
поддаваться не люблю, да и потом женщине это нравится только первое время,
потом надоедает. Женщина сама призвана поддаваться: рано или поздно
покорные мужские поддавания станут ей неприятны. В этом, наверное, высшая
тайна, большинство семей отмечены печатью несправедливости.
Метр принес хлеба, масла, колбасу и графинчик с водкой.
- Тсс! Только для вас. Привезли из деревни, это - н а с т о я щ е е.
Штирлиц сразу же налил водки. Магда положила свою ладонь на его руку:
он держал рюмку сверху, за края, как колокольчик.
- Погодите. Не надо сразу, - попросила она. - Поешьте сначала.
- Меня хорошо кормят. Спасибо, Магда. Я выпью, а вы сначала
перекусите, ладно?
Она осторожно убрала со лба волосы, не отрывая от него глаз, которые
сейчас показались Штирлицу не угольками, а бездонными озерками в северной
тайге среди маленьких стройных березок.
<А если не из Припятских болот? - подумал Штирлиц, вспомнив в деталях
лицо молоденького фельдфебеля в особняке гестапо, где содержали Мельника.
- А если это маневр? Логика моих размышлений убедительна; коли и поверят,
то поверят мне. С другой стороны, Гитлер может легко отринуть логику; его
поступки, мысли, устремления лишены логики, ибо они не обращены на
познание. Он самовыражается - какая здесь к черту логика?! Но, с другой
стороны, самовыражаться ему помогают армия, дипломаты, партия, гестапо.
Армия не захочет оказаться униженной после недавних побед. Армия будет
гнуть свое. Гитлер вряд ли пойдет на разрыв с армией. Армия, видимо,
сейчас стремится занять место, равное СС и партии. Это опасно. Это так
опасно, что трудно даже представить себе. Армия - категория в Германии
постоянная, все остальное преходяще>.
- Вкусно? - спросил Штирлиц.
Магда улыбнулась. Улыбка сейчас была другая, в ней появилось что-то
доверчивое, то, что Магда тщательно прятала в себе.
- Знаете, мой отец работал в ресторане кельнером. Я приходила к нему,
когда была маленькая, и хозяин разрешал угощать одного из членов семьи
тарелкой супа. Это было в двадцать девятом, во время кризиса, помните? -
Штирлиц кивнул головой и сделал еще один маленький глоток - водка отдавала
свеклой. - Повар был очень добрый человек, он подбрасывал в овощной суп
мяса. Когда я начинала есть мясо, папа находил минутку, чтобы подбежать ко
мне и спросить: <Вкусно?> Я очень боялась, что хозяин увидит мясо у меня в
тарелке, и папа знал, как я этого боюсь, и он всегда подходил в тот
момент, когда я озиралась по сторонам, начиная есть мясо. Он успокаивал
меня своим вопросом, я это потом поняла, недавно в общем-то.
- Любите отца?
- Очень.
- Он жив?
- Нет.
- А мама?
- Жива.
- Маму любите больше?
- Нет. Я люблю ее по долгу, потому что она моя мать. Она никогда не
понимала отца, он очень мучился из-за этого.
- Когда я первый раз встретил вас в Ростоке, вы были с каким-то
мужчиной, - сказал Штирлиц, подумав, что в столе может быть аппаратура
прослушивания. Он помог глазами понять Магде, почему он задал ей этот
игривый, нелепый, но в ы з ы в а ю щ и й д о в е р и е вопрос. - Нет?
Магда посмотрела на него потемневшими глазами, а потом в них снова
проглянули озерца:
- Это был мой приятель, Макс. Он был очень славный, но глупый
человек, и мне не хотелось вас знакомить. Поэтому, - чуть помедлив,
добавила она.
<Умница. И быстрая. Какое же счастье, что я сейчас не один>, - снова
подумал он и вдруг устрашился сходства, промелькнувшего в лице Магды, с
тем единственным женским лицом, которое постоянно жило в нем эти годы.
На эстраде тихо, стараясь не шуметь стульями, рассаживались
музыканты. Они очень осторожно переставляли пюпитры, доставали из футляров
инструменты и говорили вполголоса.
<Несвобода - это когда люди веселья должны вести себя как
тяжелобольные, забитые существа, - подумал Штирлиц. - Частность, но во
всех странах, куда приходит Гитлер, музыканты в ресторанах меняются, и
приходят тихие старики. А до этого были молодые ребята>.
Скрипач взмахнул смычком, и музыканты заиграли <Нинон, о моя Нинон,
солнца светлый луч для тебя одной!>.
- Это красиво пел Ян Кипура, - сказала Магда, - а они играют пошло.
- Они играют для чужих и то, что чужим нравится.
- Налейте мне водки, пожалуйста. Чуть-чуть.
- Чуть-чуть имеет разные объемы, - улыбнулся Штирлиц. - Показывайте
глазами - сколько.
И в это время в клуб вошли Диц и Омельченко с женой.
Диц сразу же заметил Штирлица, помахал ему приветственно рукой,
Омельченко раскланялся, а Елена, рассеянно оглядев зал, так и не нашла
его. Они сели за столик возле эстрады - заранее зарезервированный, - и
Штирлиц услышал раскатистый бас Дица: оберштурмбанфюрер рассказывал Елене
что-то веселое, путая словацкие, немецкие и русские слова. Штирлиц успел
заметить, как Елена проводила глазами тот взгляд, который Омельченко
бросил на молоденькую официанточку, разносившую сигареты и шоколад,
прикоснулась пальцами к сильной кисти Дица, что-то шепнула ему, и они
пошли танцевать. Когда Омельченко оказался за спиной Дица, тот подмигнул
Штирлицу, скосив глаза на голову Елены.
- Какой милый, интеллигентный человек, не правда ли? - заметив
подмигивание Дица, спросила Магда и посмотрела в глаза Штирлицу.
- О да! Прелестный, добрый человек, настоящий интеллигент. Попробуем
заказать кофе в другом месте, нет?
- Кофе есть на моем вокзале.
- Поехали на вокзал, - согласился Штирлиц. - Я люблю мерзнуть на
вокзалах.
- Наоборот, жариться, - вздохнула Магда. - На вокзале сейчас страшная
духота.
Но они не успели расплатиться и уйти, потому что к их столику подошел
Диц.
- Добрый вечер, - сказал Штирлиц. - Познакомьтесь, дружище. Это моя
добрая знакомая из Ростока.
- Диц...
- Очень приятно, садитесь к нам, - ответила Магда, протянув ему руку,
и Штирлиц отметил ту внутреннюю свободу, с которой женщина познакомилась,
не назвав себя.
<Она говорила про себя неправду, - убедился Штирлиц, - она живет по
легенде. Девочка из кухни вела бы себя иначе. А сейчас в ее словах была та
мера уважительного презрения, которого люди типа Дица не ощущают>.
- Надолго в наши края? - спросил Диц.
- Нет, увы, - ответила Магда.
- Как устроились? Здесь сейчас довольно трудно с пристойными отелями.
- Я экспериментатор по складу характера. - Магда чуть улыбнулась. -
Чем хуже, тем интереснее.
Диц внимательно оглядел лицо женщины, и его стремительная улыбка
показалась Штирлицу чуть растерянной.
- Хотите что-нибудь выпить, Диц? - спросил Штирлиц.
- Благодарю, - ответил он, - если ваша очаровательная подруга извинит
меня, я бы хотел сказать вам два слова.
- О, конечно, - сказала Магда. - Бойтесь женщин, которые интересуются
о с о б ы м и делами мужчин...
Диц отвел Штирлица к бару, заказал две порции якоби, не спрашивая,
что тот хочет пить, - знал, видимо, из данных гестапо, что
оберштурмбанфюрер заказывает в ресторанах во время встреч с агентурой
именно якоби, чаще всего доппель - восемьдесят граммов.
- Где я мог видеть вашу подругу? - спросил Диц.
- В Ростоке.
- Нет, я видел ее в Берлине.
- Она иногда наезжает.
- Не напускайте тумана, Штирлиц. Она живет в столице - я пока еще
могу отличить провинциалку от берлинской штучки.
Острая тревога внезапно родилась в Штирлице.
- Ах вы, мой проницательный Пинкертон, - сказал он, казня себя за то,
что привез Магду в этот клуб.
А Диц не зря задал Штирлицу этот вопрос: сегодня утром он получил с
фельдсвязью фотографию графини Ингрид Боден-Граузе.
(Мюллер униженно лгал Гейдриху, выпрашивая спецсамолет РСХА, потому
что служба наружного наблюдения потеряла эту <аристократическую стерву> -
ее пересадил в свой <даймлербенц> Гуго Шульц, и на Восточном вокзале, где
ее ждали агенты, она не появилась: Гуго придумал легенду, по которой
Ингрид, потеряв билет на самолет, попросила его довезти ее до Франкфурта и
там помочь сесть на первый проходящий экспресс. Билет ее они подбросили на
одной из улиц по дороге на Кепеник, заложив его в тот журнал, для которого
Ингрид писала, - так что в легенде все было правдой, кроме самого факта
<потери>. Однако признаваться, что наружное наблюдение потеряло
Боден-Граузе, шеф гестапо Мюллер не мог, поскольку <наружники> подчинялись
его отделу и он не хотел давать против себя карты Гейдриху, который
недолюбливал его за <деревенские манеры, излишнюю жестокость и колебания в
дни, когда начиналось наше движение>. Мюллер, впрочем, не говорил, что его
люди <ведут> аристократку - он не мог подставиться на лжи, - он лишь
настаивал на том, чтобы Диц не терял времени зря: Мюллер, как и Гейдрих,
не очень-то верил теории <словесного портрета> - он предпочитал доверять
фотокамере и подробным донесениям агентуры.)
Два часа назад фельдъегерь передал Дицу восемь фотографий Ингрид
Боден-Граузе - красивая брюнетка. Со Штирлицем, однако, сидела блондинка,
только овал лица и глаза были чертовски похожи.
- Слушайте, Диц, оставьте в покое мою девку. С вас не спускает глаз
жена подвижника славянской поэзии.
- Вы с ума сошли, - ответил Диц, и в голосе его Штирлиц уловил для
себя то, что ему очень хотелось услышать. - Эта баба интересует меня с
точки зрения наших интересов.
- Она пойдет на это, - уверенно, посерьезнев лицом, подыгрывая Дицу,
сказал Штирлиц, понизив голос. - Интересный вариант, Диц, очень интересный
вариант...
- Тогда пригласите к себе за стол Омельченко. Одного, - попросил Диц.
- Сейчас?
- Я хочу сегодня же оформить наши отношения, она будет для нас
небезынтересна, потому что Омельченко из породы тех, кто себе на уме. Не
очень-то доверяйте его пришибленности: евреи точно так же ведут себя в
нашем обществе.
- А завтра вы не можете все это провести?
- Я недолго. Я пью с ними уже третий час... А завтра будет очень
хлопотный день... Или у вас намечено м е р о п р и я т и е с блондинкой
из Ростока? - многозначительно добавил Диц, просияв широкой улыбкой.
Что-то такое промелькнуло в лице Дица, в больших глазах его, когда он
