его личная заинтересованность входила в противоречие с идеей Гитлера,
который никогда, ни разу, ни в одном своем выступлении не говорил о
возможности создания каких-либо <образований> на территории Советского
Союза: только жизненное пространство для немецких колонистов! Никаких
поблажек украинцам, белорусам, россиянам - все это материал для
ликвидации, депортации, колонизации, не больше.
Выпускник Иваново-Вознесенского технологического института Альфред
Розенберг, имперский министр восточных территорий и шеф международного
отдела НСДАП, хотел делом доказать фюреру, что практика его министерства
окажется более действенной, чем работа полиции Гиммлера и надзор
гауляйтера Коха, ставленника партийной канцелярии Бормана.
<Ц е н т р.
Настаиваю на точной дате войны - ночь 22.6.
Ю с т а с>.
КУРТ ШТРАММ (V)
_____________________________________________________________________
- Поймите же, мой дорогой, - все тем же ровным, лишенным каких бы то
ни было интонаций голосом продолжал седой штандартенфюрер, - вы обречены
на то, чтобы сказать правду. Человек, попав в Карлсбад, если только он не
поражен раком, должен выздороветь. Человек, если он любит прекрасную,
веселую, умную женщину, должен стать счастливым рогоносцем. Человек,
оказавшийся в нашей тюрьме, должен сказать всю правду. Мы учитываем
особенности немецкого национального характера, который выверен
прагматизмом мышления миллионов наших предков.
Курт закашлялся, подавшись вперед. Тело его сотрясалось, в уголках
рта появилась мокрота. (<И губы у вас, как у обиженной девушки, и ямочка
угадывается на щеке, - улыбалась ему Ингрид Боден-Граузе, - разве таким
должен быть настоящий мужчина, мой милый и хороший друг?>).
<Сейчас можно падать, - подумал Курт. - Хотя нет, еще рано. Он ни
разу не посмотрел на меня, он все время разглядывал свои ногти. Если я
сейчас упаду, это может показаться неестественным. Надо упасть, когда
кашель станет особенно затяжным. И про Ингрид я сейчас вспомнил потому,
что мне не хватает ее силы и спокойствия, и еще я очень хочу, чтобы она
увидела меня сейчас и поняла свою неправоту, когда говорила про мои губы и
ямочку на щеке. Господи, а ведь это желание рождено мстительностью, как же
не стыдно, а? Ведь я ей мщу, доказывая ее неправоту, а мстительность -
самое недостойное качество в человеке...>
- Согласитесь, что я более прав, чем вы, - продолжал штандартенфюрер,
- согласитесь, ибо это, увы, логично.
<Нет, мстительность не есть самое недостойное в человеке. Другое
дело, что качество это плебейское в такой же мере, как и господское, но не
аристократическое. Оно родилось в сознании раба, который имел право
отомстить господину за свои унижения. Нет, не имел права. Он мог и обязан
был победить господина. Он обязан был добиваться свободы. А свободный
человек мстить не может. Карать - да, мстить - нет>.
- Немец вернее других понимает скрытую логику мысли и поступка, -
монотонно продолжал штандартенфюрер, и Курт лишь урывками воспринимал его
слова, когда хотел этого, когда он нуждался в паузе, ибо мозг его был
разгорячен, как и. тело. - Немец, как никто другой на земле, понимает
первопричину необходимости... Вы невнимательно слушаете меня... А зря. Я
даю вам дельные советы, которые ни к чему вас не обязывают.
<Он не поднял на меня глаз, - отметил Курт, понимая, что вот-вот
начнется затяжной кашель, - он умеет предчувствовать, и он может угадать
мое решение, и тогда я погиб>.
- В понятие первопричины необходимости я включаю целый ряд
компонентов, господин Штрамм. Первый компонент - это тюрьма, а здесь все
особое, даже время. Здесь время работает против вас. Второй компонент:
рано или поздно вы ощутите свою о с о б о с т ь, весь ужас, сокрытый в
невозможности распоряжаться мозгом и телом. Третий компонент: мы не
позволим вам сделать какую-нибудь глупость, вроде самоубийства или тяжкого
телесного членовредительства. Четвертый компонент: чем дальше, тем
явственнее вы будете видеть возможность, которую мы даем вам для того,
чтобы вернуться к прежней жизни и привычной деятельности, требуя от вас
взамен лишь одно - правду. И, наконец, последнее: в тюрьме вы ощущаете
свою малость. Это особенно страшно, ибо, как правило, люди вашего круга
мнят себя личностями недюжинными, крупными, а может быть, таковыми и
являются на самом деле. Мы заставляем понять такого рода недюжинного врага
его незначительность, выделив ему в следователи человека низшего порядка,
который властен задавать вопрос и может - любыми способами - добиться
ответа. Пусть даже заведомо лживого ответа. Диалог неравенства приведет к
тем результатам, в которых заинтересован я. Понимаете? Тюрьма - это
государственный институт особого рода, а допрос - диалог исключительного
порядка. В тюрьме вы, свободный человек, чувствуете свою несвободу
совершенно особенным образом: вы соглашаетесь с несвободой, вы принимаете
этот факт как данность. Но ведь человек рожден свободным. И это постоянное
клокотание разностей сломит вас, подточит изнутри. Вы по прошествии
времени потянетесь к следователю, как к родному: вы будете искать в его
словах намек, снисхождение, сочувствие; вы будете противиться этому; вы
станете ненавидеть себя, когда вас вернут в камеру, вы будете проклинать
себя за те слова, которые сорвались у вас с языка, но и на следующий день,
а скорее всего через несколько дней - надо дать возможность накопить в
душе желание надеяться - вы снова будете говорить, и в потоке лжи я увижу
крупицу правды. А потом мы докажем, что вы преступили грань, и вы
согласитесь с этим, и за час до казни вы будете желать только одного:
увидеть меня, получить от меня утешение, ибо постепенно я стану вашим
другом, который сострадает вам и старается понять вашу правду. Мне,
впрочем, это действительно необходимо: возможно, ваш опыт поможет нам
удержать от аналогичных ошибок десяток других людей.
Кашель собрался. Он был словно комок в легких. Он был желтый, мокрый,
горячий. Он вырвался изо рта стоном, воплем, мокротой. Курта било частыми,
замирающими судорогами, он мешал себе, задерживал дыхание, хрипел,
извивался до тех пор, пока не потемнело в глазах и не стало тяжело и гулко
в голове, и тогда он повалился вперед, и седой штандартенфюрер поднял
наконец глаза от своих ровных квадратных розоватых ногтей. Он смотрел на
Курта, на его взъерошенный затылок оценивающим спокойным взглядом,
дождался, пока приступ кашля прекратился, а потом, подойдя к арестанту,
опустился перед ним на корточки, достал крахмальный платок, вытер
потрескавшиеся губы Курта и тихонько сказал:
- У вас плохо с легкими после того случая в горах, да?
Курт, чувствуя нарастающее клокотание в себе, кивнул головой.
- Если бы не Ингрид Боден-Граузе, вы бы уже тогда погибли, бедный
господин Штрамм...
Курт снова кивнул головой.
- Я не слышу вас, - совсем тихо сказал штандартенфюрер. - Вы мне
скажите только одно слово: <да> или <нет>.
- Да, - ответил Курт.
- Ну вот, а теперь откашляйтесь, - сказал седой и поднялся. - Я налью
вам воды, и станем беседовать... О прошлом, только о прошлом.
Курт поднял голову, посмотрел на штандартенфюрера с мольбой, с
восхищением, со страданием и прошептал:
- Да.
А потом согнулся пополам от нового, еще более длительного приступа
кашля.
ГАННА ПРОКОПЧУК (V)
_____________________________________________________________________
Начальник архитектурной мастерской СС Герберт Эссен с каждым днем был
все более мягок с Ганной; подолгу простаивая у нее за спиной, наблюдал,
как она работала.
Воспитанный в Берлине, прошедший трехлетнюю практику в Сан-Франциско
и Лондоне, штурмбанфюрер СС Герберт Эссен был талантливый архитектор. В
отличие от коллег, считавших патриотическим долгом громко ругать все иные
школы, кроме готической, он позволял себе не соглашаться с мнением
подавляющего большинства.
<Мы должны брать все лучшее в мире и обращать на пользу нашему делу>
- эта его концепция находила поддержку в ведомстве хозяйственного
управления СС: обергруппенфюрер Поль был человеком рациональным, а всякий
истинный рационализм предполагает определенную смелость мышления.
Наблюдая за работой Ганны, любуясь точностью и смелостью ее решений,
Эссен решил было попросить Поля перемолвиться с кем-либо в институте
антропологии, подчиненном рейхсляйтеру Розенбергу. Ганна была шатенка, с
голубыми глазами; фигура у нее была великолепная, уши не оттопыривались -
кто знает, быть может, ее мать подходит к типу нордического характера, и
тогда рейх сможет утвердить талантливого архитектора в качестве истинно
немецкого зодчего.
Поль выслушал Эссена и покачал головой.
- Дерзите, но до определенной меры, Герберт, - посоветовал он, - не
считайте, что н у ж н о с т ь дает вам индульгенцию на дерзость.
Используйте ее работу в наших целях, вам никто не запрещает этого. Можете
улучшить ее положение, прибавьте паек, я готов дать ей литер на проезд по
Саксонии - пусть познакомится с нашей архитектурой, но не больше.
Поглощать всегда лучше, чем раздавать. Может быть, во мне говорит
хозяйственник, а не христианин, но тут уж ничего не поделаешь - профессия
формирует человека по своим законам.
- Архитектура - это искусство, обергруппенфюрер, а люди искусства
прощают все и принимают все, но они не могут работать как хорошо
оплачиваемые невидимки. Каждое интересное здание талантливого архитектора
обязательно отмечается медной табличкой - с фамилией автора проекта.
Прокопчук имеет такие таблички в Бразилии, Голландии и Мексике.
- Я очень сожалею, Герберт, но это не тот вопрос, чтобы я с ним шел к
рейхсфюреру или к Розенбергу. А всякий более низкий уровень н е
п о й м е т моей просьбы. - И, обозначив паузой, что к этой теме больше
возвращаться нет смысла, Поль спросил: - Как у вас дела с типовыми
проектами?
- Мы закончили привязки. По-моему, планировка получилась довольно
удачной. Особенно для тех лагерей, которые надо будет строить в России. Я
решил учесть национальный момент: славяне сентиментальны, поэтому
строгость Дахау или Равенсбрюка будет действовать на них угнетающе.
Небольшой сквер, окна - чуть больше по размеру, это мелочь, но, по-моему,
такая мелочь, которая будет стимулировать труд, а не гасить его. Я решил
предусмотреть летние площадки для театра, волейбольные поля, небольшую
библиотеку - надо помнить, что четверть века Россия жила по законам
коллективной собственности.
- Вы не попали под влияние украинской архитекторши, а? - засмеялся
Поль, и тело его мягко заколыхалось в большом кожаном кресле. -
Сентиментальность надо ломать н е п е р е н о с и м о й строгостью,
Герберт.
Эссен любовался работой Ганны, медленно затягиваясь длинной, дамской
сигаретой. Эти сигареты ему подарили в секретариате Поля - люди
обергруппенфюрера в последнее время часто летали в Болгарию, а там
отменный табак - сухой, ароматный.
- Вы чувствуете линию еще до того, как берете карандаш? - спросил он,
воспользовавшись паузой в работе женщины.
- Не знаю, - ответила Ганна, обернувшись.
Эссен понял ее, заметив, как женщина смотрела на сигарету. Он
