металла и мрамора, торговля с поставщиками, доказательство своей правоты
заказчику... Мы обкрадываем себя, когда мало бываем с детьми. Надо ходить
с ними в театр, гулять в парках, наблюдать, как они строят из песка свои
замки. Бабки, которые выводят маленьких, думают о своем, и нет для них
чуда в том, как ребенок пыхтит над песчаным замком и как он смотрит на
летящую птицу, - старики считают, что они постигли суть жизни, потому что
прожили ее. А ведь на самом деле все совсем наоборот: суть жизни лучше
всего ощущает новорожденный. Чем мы делаемся взрослее, тем больше мы
сужаем мир, ограничиваем самих себя нормами морали, своими страхами,
рожденными силой и злом>.
Ганна села на пенек, закрыла глаза и подставила лицо солнцу. Мягкое
тепло его доверчиво накрыло веки, лоб, губы.
<Наверное, надо меньше двигаться, - подумала она, - я раньше слишком
много двигалась, только сейчас, случайно, поняла, что такое истинная ласка
солнца. Я всегда торопилась с д е л а т ь. Нужно ли? Если мы странники,
которым позволили ненадолго войти сюда, в этот мир, так, может, лучше
ждать конца, наслаждаясь тем, что отпущено?>
Она долго сидела под солнцем на сосновом пеньке, и в душе у нее было
спокойствие, потому что здесь, в тишине леса, она поверила, что с прежним
все покончено, что теперь она другая, а значит, мальчики будут с ней, ведь
все-таки справедливость есть в мире, ведь справедливо было то, что она
повстречала в лесу новорожденного козленка, а не человека, в руке которого
могло быть ружье...
ПЛЮСЫ И МИНУСЫ ЛИЧНОЙ ЗАИНТЕРЕСОВАННОСТИ
_____________________________________________________________________
План беседы с Фохтом был в голове у Штирлица - после работы с
архивами в берлинских библиотеках, после встреч с Мельником и Бандерой и
после бесед с Дицем, который еще в Загребе затаил против чиновника из
розенберговского ведомства тяжелую неприязнь.
Фохт встретил Штирлица подчеркнуто радушно, распахнул створку
стеллажа, где за корешками книг был встроен большой буфет, предложил на
выбор французский коньяк, шотландские виски и джин, рассеянно попросил
мужчину-секретаря приготовить две чашки крепкого кофе и, полуобняв
оберштурмбанфюрера, подвел его к старинному, с высокой спинкой кожаному
креслу.
- На вас не действуют заботы, - сказал Фохт, рассматривая лицо
Штирлица. - Я завидую вам. Вы словно бы отлиты из бронзы.
- Я поменяю имя на Цезарь, - пообещал Штирлиц, наблюдая, как Фохт
картинно смаковал коньяк.
- Веезенмайер вчера получил новый титул, - сказал Фохт, - теперь,
после победы в Хорватии, он <посол особых поручений>. Можете отправить
поздравительную телеграмму.
- Непременно. Он способный человек.
- Жаль, что его нет здесь.
- Я думаю, вы достаточно серьезно знаете славянскую проблему, чтобы
здесь заменить Веезенмайера.
- Никогда не могу понять, когда вы шутите, а когда говорите правду.
- Шутка тоже может быть правдой. И наоборот.
- Я, знаете ли, прагматик-метафизик, а Веезенмайера отличает
дерзость.
- Что-то я не очень вижу разницу между метафизикой и дерзостью.
- Разница очевидна, Штирлиц. Метафизика есть нечто среднее между
идеей и творчеством, между страстью и логикой; на мою же долю все больше
выпадает надобность взвешивать возможности...
- Никому не признавайтесь в этом, Фохт. Никому. Вас тогда сожрут с
костями. Если вы определяете свою функцию лишь как человек, оценивающий
возможности, тогда вам не позволят высказывать точку зрения. Вы обречете
себя на положение вечного советчика. А вам, как и любому нормальному
человеку, хочется быть деятелем. Нет?
- Нет, - устало солгал Фохт, - больше всего мне хочется спокойствия,
чтобы никто не дергал по пустякам и не мешал делать мое дело... Наше общее
дело.
- По-моему, вы очень здорово отладили д е л о. Судя по моим встречам
с Мельником и Бандерой, во всяком случае.
- Вы с профессором Смаль-Стоцким не познакомились?
- Нет. Кто он?
- Он назначен в украинский отдел министерства восточных территорий.
<Он по-прежнему боится своего провала с Дицем и Косоричем в Загребе,
- понял Штирлиц, наблюдая за лицом Фохта. - Он очень боится меня и не
любит, потому что я один знаю, что именно он виноват в гибели столь
нужного нам подполковника Косорича. Поэтому он так доверителен со мной. Он
хочет, чтобы я поверил в него; тогда, по его логике, мне будет невыгодно
п о м н и т ь. Мне будет выгоднее з а б ы т ь>.
- Это что-то новое в нашей практике, - сказал Штирлиц. - Впрочем, и
министерство-то новое. Славянин - штатный сотрудник? Занятно. Нет?
- Смаль-Стоцкий - личность особая, чудовищная, говоря откровенно,
личность. Он был министром иностранных дел в правительстве Петлюры и
вместе с ним ушел в Польшу. И там стал осведомителем второго отдела
польского генерального штаба. Собственно, именно он стоял у колыбели
организации украинского национализма в Польше до тех пор, пока Пилсудский
помогал националистам, рассчитывая обратить их против Советов. Но когда мы
смогли обратить ОУН против Польши, Смаль-Стоцкий встретился с нашими
людьми, отдыхая в Мариенбаде. Меня он поражает: эрудиция и при этом
хулиганский, если хотите, цинизм. Я ни от кого не слыхал столько гадостей
про украинцев, сколько от него.
- И вы ему верите?
- Вопросами доверия у нас занимается гестапо. - Фохт поморщился. -
Диц, по-моему, превосходит самого себя, - пустил он пробный шар, не
выдержав полной н е з а и н т е р е с о в а н н о с т и Штирлица. - Он
очень ловко работает с группой Мельника.
- Мельник связан со Стоцким или автономен?
- Они не могут быть связаны друг с другом. Они готовы перегрызть друг
другу глотку: не дает спать корона гетмана.
- Булава, - поправил Штирлиц. - Корона - это Европа, у них булава.
- Какая разница? Смаль-Стоцкий как-то изложил мне свое кредо.
Человек, говорил он, выше национальной или классовой принадлежности.
Человек, если следовать Ницше, средоточие всех ценностей мира. Милосердие
должно проявляться в том, чтобы человеку позволяли выявлять себя там, где
он может это сделать. Пусть даже в бандитизме, как Бандера. Меня, говорил
Смаль, привлекает немецкий рационализм, немецкий дух. Я прошел
к о м и с с и ю - я голубоглаз, строение моего черепа не отличается от
арийского, я взираю на украинцев глазами западного человека, который
рассматривает этот район лишь как точку приложения стратегических
интересов рейха. Без меня, без моей помощи и консультации вам, арийцам,
это сделать трудно. Я лучше вас знаю тупость и стадность моего кровного
племени. Я знаю, как повернуть их во имя германского блага.
- Как? - спросил Штирлиц.
- Довольно просто... Вы думаете, какой-нибудь чиновник Розенберга не
мог бы положить конец сваре между их вождями?
- Мог бы.
- Естественно. Но мы используем их не только сегодня. Они важны и в
будущем. Мы можем играть ими, словно пальчиками детишек, - знаете, как это
нежно, когда взрослая рука прикладывает пухлый пальчик несмышленыша к
белым и черным клавишам и рождается мелодия, угодная нам, в то время как
дитя считает, что эта музыка рождена им.
Штирлиц представил себе малыша возле рояля и рядом с ним Фохта. Он
увидел это близко и явственно, он услышал скрип высокого, на винте,
табурета и даже ощутил запах лака. Жестокая злоба поднялась в нем, злоба,
рожденная несовместимостью понятий - Фохт, дитя, музыка, доверчивые немцы,
чистота клавишей. Осознание этой причинности вызвало в Штирлице усталость,
ибо выносливость человека не безгранична.
- Каковы мои задачи? - спросил Штирлиц для того лишь, чтобы что-то
сказать, - он боялся потерять над собой контроль.
- Да, в общем-то, все отлажено, дорогой Штирлиц. Если у вас нет
о с о б ы х интересов, я просил бы вас обговорить с Мельником формы работы
с его людьми в Штатах: в ближайшее время это будет в высшей мере
злободневно, думается мне.
- Предполагаете включение Вашингтона в драку?
- Ни в коем случае. Предполагаю давление на Рузвельта. Со всех
сторон. В Штатах разворачивают работу контролируемые нами группы
китайских, испанских, украинских, русских, ирландских и венгерских
националистов - это миллионов пять по крайней мере.
- Не тешьте себя иллюзиями. Если силе массы противопоставить насилие
меньшинства, победит сила.
- Вы не верите во влияние прогерманских кругов в Штатах?
- Не верю.
- Почему?
- Потому, что англофильские влияния там сильнее. И не надо врать
себе. Пропаганда пропагандой, а у нас работа, за которую придется
отвечать. Нам с вами. Исполнителям.
- Я предлагал вам перспективную проблему, - извиняюще пояснил Фохт. -
Мне думалось, что это совпадает с вашими интересами.
- Спасибо. Как размышление для далекого будущего это занятно. А
сейчас? В связи с кампанией?
- По нашей линии как будто все в порядке. Мы держим в руках Мельника
и Бандеру. И тот и другой отправили к Рундштедту в расположение группы
<Юг> своих людей для создания <походных групп> - такого еще не было
раньше: вместе с армией двинутся оуновцы, одетые в немецкую форму, которые
начнут наводить порядок незамедлительно, как только войдет в украинский
город наш первый танк.
<Значит, блок Розенберга с армией уже состоялся, - отметил Штирлиц. -
Это - новое в раскладе сил. Это против Гиммлера и Бормана. Это важно>.
- А ваша задача? Ваш, лично ваш интерес?
Фохт подвинул Штирлицу ящик с сигарами, долго обрезал кончик толстой
<Гаваны>, обстоятельно прикуривал, обнося спичкой сухой табак со всех
сторон, пока не затрещало голубоватым дымком, и лишь потом ответил:
- Вы же не очень верите мне, Штирлиц. Отчего я должен верить вам?
- Как знаете. Я свои дела сделал, сейчас я в вашем распоряжении, а
чтобы приносить пользу тому, кому я подчинен, мне надо понять личный
интерес каждого. Он ведь у нас неразделим с интересом национальным, нет?
- Конечно, нет. - Фохт принял игру Штирлица. Они понимали друг друга
быстро и верно, потому что друг другу не доверяли, и похожи сейчас были на
мальчишек, которые балуются, толкаясь плечами, и при этом прыгают на одной
ноге. - Думаю, что нашим национальным интересам небезразлично ближайшее
будущее; иноземцы, приходившие в Россию, всегда допускали ошибки,
вызванные навязыванием своих методов, отрицанием услуг
аборигенов-коллаборационистов. Вот я и хочу, чтобы ошибка прошлого не
повторилась сейчас, в начале этой великой кампании.
- Разумно, - согласился Штирлиц. - Именно это меня интересовало.
- Наша с вами общая задача, таким образом, - подчеркнул Фохт, -
состоит в том, чтобы с первого же дня исключить всякую возможность ошибок.
- Вы сказали <Россия>. Оговорились или намеренно не проводите границы
между Россией и Украиной?
- Славяне... - Фохт пожал плечами.
- Вы предполагаете организацию власти, подобной режимам Тиссо и
Павелича?
- Тиссо мы создали, чтобы успокоить Хорти; Павелич - это кость,
брошенная Муссолини. Здесь будет иное образование, чисто вассального
порядка.
Именно это и надо было выяснить Штирлицу. Фохт сказал то, что
говорить был не должен. <Вассальное образование> входило в сферу его
личного интереса значительно в большей степени, чем в сферу интересов
фюрера. В этом <вассальном образовании> он рассчитывал получить пост,
который прибавил бы квадратиков на его погонах и поднял его на следующую
ступеньку в нацистской иерархии. Но Фохт не понимал, что в данном случае
