что выгодно обыграть в беседах с ними...
- В беседах, - хмуро усмехнулся Будак, и его лицо, обычно
добродушное, ожесточилось. - Они бы с вами не беседовали. С ними не
беседовать надо, их надо скрутить в бараний рог.
- Что для вас страшнее: физическая пытка или отречение от идей?
Ну-ка, ответьте. Вы же лгать не умеете.
- Давайте, - сказал Будак, протянув лопатистую ладонь, - и сядьте у
окна, покурите. Я сделаю отметки на полях.
Грац осторожно положил на его сухую ладонь листки бумаги, так же
осторожно поднялся и отошел к окну.
"А еще про идею бормочет, сволочь, - подумал Грац. - Конкуренты они
ему - дальше этого он не видит. Зависть и есть зависть. У них, у
писателей, особенно. Как скорпионы в банке, право слово. Одно дело делаем,
о нем и надо думать, так он ведь и н а ш е дело на одного себя примеряет.
Ни черта путного не подскажет, только брюзжать будет: если, мол, меня
ругали, значит, ничего у них умного нет и быть не может".
Однако Грац ошибся. Быстро пролистав страницы, сделав пометки. Миле
Будак брезгливо протянул ему рукописи и сказал:
- Красным карандашом я отметил то, что надо выжигать из умов хорватов
каленым железом. Кершовани и Цесарец с их бандой должны от этого на
площади отречься. Синим то подчеркнул, что может не понравиться их
ортодоксам, что можно обернуть против них же самих, пристращав критикой со
стороны "товарищей".
- Я отойду к окну, чтобы можно было курить, и погляжу ваши заметки.
Вы позволите?
- Позволю, - буркнул Будак, - только в окно дым пускайте, я ненавижу
сигареты: не табак, а солома какая-то...
Грац внимательно просмотрел страницы статьи Отокара Кершовани,
особенно подчеркнутые Будаком места. Потом пролистал рукопись Аджии.
- Очень интересно, - сказал Грац, пряча рукописи в карман, - я,
честно говоря, не думал, что вы так все схватите за пять минут.
- Я это, милый, двадцать лет глотал и схватывал, двадцать лет, а не
пять минут.
- Тогда посмотрите и это вот. - Грац протянул Миле Будаку тонкую,
чуть не папиросную бумагу, на которой через копирку были напечатаны
выдержки из дневника Августа Цесарца, того, что он вел летом тридцать
девятого года. - По-моему, это самое интересное. Кто ж писателя поймет,
как не писатель? На что здесь стоит жать, как вам кажется?
Миле Будак снова надел большие, тяжелые, в черепаховой оправе очки и,
быстро вымарывая глазами строки, заскользил по тексту.
"Историческая неделя началась во вторник 22 августа. "Утренняя
газета": соглашение России и Германии! Риббентроп вылетел в Москву
подписывать пакт о ненападении! Англо-французская военная миссия
покинула Москву! Мой ответ - большая доза сомнения в этих известиях:
значит, Россия не хочет одна вступать в войну, а вмешается в нее
после! Быстро выхожу в город, в библиотеку. Иду читать рукописи
Кватерника. Подумал: это успокоит нервы. Но читать не могу, мешают
тревожные мысли. Что это? Тотальный перелом русской внешней политики?
Не верю! Тенденциозные сенсации из Берлина, чтобы в войне нервов
создать еще большую напряженность? Страх Москвы, что Англия поедет в
Мюнхен - без ее ведома и согласия, как это уже было, - и поэтому
спешка, чтобы не быть обманутой вторично? Сохранение мира, чтобы
лучше подготовиться к войне?"
"23 августа, среда. Нетерпеливо жду газет. Риббентроп летит в
Москву. Многие растеряны, осуждают Советы за то, что они заключили
пакт с Германией, а так долго вели переговоры с Англией и Францией.
Другие, наоборот, часовщик Ф. и адвокат Р., сразу понимают, одобряют.
Я думаю, думаю, одобряю, но все же растерян".
"29, вторник. Ситуация все еще напряженная, неясная, как и
раньше. Атмосфера очень гнетущая, чувствуется агония. Агония
континента, агония глобуса, агония мира. Человек чувствует себя так,
как будто весь мир стоит на грани самоубийства и колеблется,
совершать его или нет. А все мы частицы этого мира!"
"1 сентября, пятница. Около половины десятого - телефонный
звонок. На проводе Данциг. Гитлер будет в 10 часов говорить по радио.
Пошел слушать. В пути вспоминал начало войны 1914 года, как мы его
все пережили. Подумал о маме. Бедная старушка боится, что всех нас
заберут в армию. Гитлер говорил немного. На какую страшную войну он
решился, свидетельствует то, что он сказал: "Что касается меня, то со
мной в этой борьбе что-то случится", - и назначил своих преемников:
первый - Геринг; если и с ним что-либо случится - Гесс, если и с ним
- то самый храбрый. Нашел Варшаву. Марши. И в Гамбурге марши. Парады
последних лет в конечном итоге закончились этим. Парадом, который
может завершится пятьюдесятью миллионами мертвых и еще больше
покалеченных. Не важно, где, кто и почему. Началась война, началась
катастрофа, самая большая, какую знала история. Как человек мало к
этому готов! И как справедлива истина, что катастрофа возможна только
из-за суетности и грубого эгоизма. Но морализировать смешно.
Противоречия между двумя империалистическими системами должны были
привести к этому, важно, чтобы из всего этого смог извлечь выгоды
мировой пролетариат.
Какая прекрасная погода, ни осенняя, ни летняя. В кронах
деревьев кое-где уже видны желтые пятна. Ясно, солнечно, голубое
небо, подернутое легкой дымкой. Зреет виноград, играют дети, все
тихо, мирно, будто это самый обычный день в истории. А где-то там уже
гремят пушки, падают бомбы, строчат пулеметы, льется кровь. Первое
сентября, когда-то начало занятий в школе, теперь день начала
страшной войны для всего человечества".
"11 сентября. Гитлер под Варшавой. Видимо, он хочет воодушевить
войска своим присутствием. Старые романтические трюки. Вероятно, он
войдет в Варшаву. После Вены, Праги еще и этот триумф: он входит в
третью столицу. Но это ли верх его успехов? Что может быть после
этого? Бухарест, Будапешт, Париж? Но одно ясно: в Москву и Лондон он
никогда не войдет, на этом он сломает себе зубы. Нельзя проводить
наполеоновские марши без какой-либо известной прогрессивности, какую
Наполеон представлял как полководец революционной страны в Европе. Но
и он закончил Святой Еленой. Здесь скорее всего закончится
самоубийством".
"12, вторник. Вечером в первый раз слушал немецкую
"Арейхейтссендер" - подпольную немецкую радиостанцию. Выразительная
полемика с речью Геринга: о немецкой чести, замаранной
национал-социализмом, об Австрии, о гитлеровской молодежи, о
необходимости того, чтобы немецкие солдаты братались, дезертировали,
саботировали войну; сделать все, чтобы сломить режим Гитлера и
образовать свободную, счастливую, демократическую Германию. Передача
закончилась словами: "До следующей передачи вопреки гестапо".
"14 и 15, четверг, пятница. Закончил статью о московских
переговорах. Многое из того, что я хотел сказать, я не мог сказать
отчасти из-за недостатка места, отчасти из-за цензуры".
"17, воскресенье, и 18. Вчера, в воскресенье, в 4 часа утра в
Польшу вошли советские войска. Весь день я слушал радио. Из Москвы и
Киева речи, музыка, песни, поздравления. Выступил с речью Молотов. В
Польше уже нет полномочного правительства, оно распалось, поэтому
потеряли силу все прежние договоры, сказал он. Поскольку Польша стала
почвой для всякого рода случайностей, советское правительство считает
своим долгом прийти на помощь своим братьям в Западной Украине и
Белоруссии. "Быстрее, чем я ожидал" - было моей первой мыслью.
Красная Армия вошла в Польшу из-за украинцев и белорусов. Некоторые,
кто недостаточно глубоко разбирается в подобных сложных вещах,
осуждают этот акт России, считая эти земли частью Польши, разделяющей
фашизм и большевизм. СССР не может не быть заинтересован в свободе
Польши. Этим готовится почва для дальнейшего - рано или поздно -
революционного проникновения".
"20.9, среда. Гитлер вчера говорил в Данциге. Говорил о
"сотрудничестве" с Россией, не с СССР, а именно с Россией. О том, что
Германия на западе и юге стабилизировала границы. Но не о том, что то
же самое сделано и на востоке, хотя он и отрицал, что Германия хочет
завоевать Украину. А слова в "Майн кампф" о расширении Германии за
счет России?"
Вернув Грацу дневник Цесарца, Миле Будак какое-то мгновение лежал на
высоких подушках недвижно, и было видно, как под тяжелыми его веками
ворочались бугристые желтоватые глазные яблоки.
- Вы вот что, - сказал он наконец, - вы с этим сейчас подождите. Вы
сначала давите на него. А потом скажите, что опубликуете этот его дневник
с небольшой правкой. Подлинник-то у вас есть?
- Будет.
- Скажите ему, что этот дневник только умный поймет. Из его
"товарищей", естественно. А ведь среди "товарищей" и дураки есть. А они не
поймут, ох, как не поймут! Вы ему это разъясните. Мол, и мы не примем, и
те откажутся. Куда ж тогда? Это болтают только, что писатель сам по себе.
Писатель всегда с кем-нибудь. Сам по себе - он merde. Да и то неверно:
merde - это нечто, его хоть ощутить можно, понюхав, а вот писатель сам по
себе - его и не ощутишь, и не заметишь. Вы ему это растолкуйте. И если он
согласится выступить за нас, если он согласится сказать нам "спасибо" за
нашу борьбу, тогда пусть живет. Иначе не играйте, Грац, с огнем играете:
слово - оно и есть слово, сожжет.
...Разворачивая свою деятельность, Веезенмайер исходил из той
ситуации, которая сложилась в Югославии.
Всякого рода политическая непоследовательность и двойственность;
попытка правительства говорить сразу на двух языках: с народом - на одном,
с дипломатами и руководителями других стран - на ином; попытка затушевать
очевидное, делая ставку на "затирание" трещин, вместо того чтобы сначала
"расшить" их и озадачить себя вопросом: "Отчего эти трещины возникли?";
попытка одной рукой гладить, а другой - бить не будет оправдана историей.
Политическая двойственность правительства, которая становится
очевидной народу, как, например, заверения Гитлера в дружбе (в югославской
прессе) в те часы, когда армия, взяв власть, ликующе наблюдала за
лозунгами демонстрантов: "Лучше война, чем пакт!", "Долой Гитлера и его
прислужников!", "С Советским Союзом - на вечные времена!"; шумливые
наскоки бойких газетчиков на Коминтерн и Кремль в то время, когда между
Белградом и Москвой начались переговоры; обмен любезностями с хорватским
лидером Мачеком, когда ни для кого не секрет, что Мачек - человек западной
ориентации и по отношению к новому режиму занимает выжидательную политику;
бесконечные подчеркивания единства народов Югославии, в то время как всем
известны сепаратистские тенденции загребского руководства, когда люди
открыто говорили на улицах и в кафе о том, что Белград потерял контроль
над этими провинциями и власть местных руководителей практически
неуправляема, - такого рода двойственность подтачивала в народе доверие к
правительству.
Всеобщий разброд, неуверенность и ожидание скорых перемен возникают
тогда, когда лидер думает не о том, как п о б е д и т ь, а о том лишь,
