как бы ему у д е р ж а т ь с я.
Желание во что бы то ни стало удержаться придало особую форму всем
практическим шагам новой власти. Веезенмайер, проанализировав обстановку,
свою практическую работу подчинил именно этому угаданному им
п е р в и ч н о м у и м п у л ь с у нового режима. Если бы Веезенмайер
не знал, что шестого апреля танки Гитлера перейдут трехтысячекилометровую
границу и разрежут стальными клиньями землю Югославии, он был бы обязан
допустить возможность рождения нового импульса, который по своей сути и
методам руководства положил бы конец половинчатости, объявил военное
положение, выдворил из страны все нежелательные элементы, а не "козлов
отпущения" - нескольких наиболее резвых журналистов из "Фелькишер
беобахтер" и "Шварце кор"; и, наконец, интернировал самого Веезенмайера и
членов его группы. Однако нынешнее правительство делало вид, что не
замечает его, Веезенмайера, надеясь, возможно, что он вдруг окажется
политическим посланцем мира, а никак не вестником грядущей войны. Когда
политик выдает желаемое за действительное, отворачивается от фактов, когда
он находит хитроумные формулировки для того, чтобы белое представить
черным, тогда, считал Веезенмайер, действовать надо решительно и смело.
Единственная политическая сила - компартия, - которая в данной
ситуации могла провести всенародное объединение, до сих пор находилась в
глубоком подполье, а за Тито денно и нощно охотились полицейские агенты.
Единственная реальная "единица" общегосударственной власти в Загребе
- югославская армия - не имела директив из Белграда, как вести себя в
сложившейся ситуации; высшие офицеры уже отчаялись получить точный приказ
министра и лишь пытались изучать политические тенденции, особенно развитие
отношений между Мачеком, представлявшим интересы Хорватии, и группой
премьера Симовича.
Веезенмайер был убежден, что в такой пик истории, каким были конец
марта и начало апреля, победу в Югославии может одержать либо
общенациональная идея, если она будет открыто и жестко высказана, либо
армия, если она выполнит ясные и недвусмысленные приказы главного
командования.
Общенациональная идея не могла быть обращена к массам - расклеиваемые
по ночам листовки коммунистов днем сдирала с заборов полиция, а
королевская армия получила лишь один приказ: ни во что не вмешиваться и
сохранять порядок самим фактом своего присутствия на улицах и площадях
городов.
Бановины, полиция, общественные организации в такого рода моменты
имеют подчиненное значение, и победителем окажется тот, у кого большее
количество своих людей на тех или иных узловых постах; чем ниже уровень
работников, чем они незаметней, тем большую пользу они могут принести ему,
Веезенмайеру, ибо вся деловая жизнь королевства сейчас отдана на откуп им,
этим маленьким чиновникам, служащим в больших ведомствах; все крупные
руководители замерли, ожидая решений "наверху". Чем выше руководитель, тем
тяжелее бремя ответственности за принятые им решения, а кто хочет это
бремя на себя взваливать? Никто конечно же не хочет - за решения ведь
отвечать придется, победи там, н а в е р х у, кто-то новый, никому доныне
не известный. Придется принятое тобой решение не по душе этому новому
главному, не угадаешь, куда он клонит, и погонят тебя, с треском погонят.
А ты кто? Был бы ты врачом или физиком, куда ни шло, прокормишься. А если
просто заместитель министра? Или начальник управления полиции? Или
муниципальный советник? Что тогда? Не наниматься же, право, на маленькую,
унизительную службу или лопатой махать на стройке?! Так что лучше в
сложные моменты истории, когда что-то т а м "происходит", а ч т о
именно, никому не ясно; когда неизвестно, какая сила победит, а их всегда
несколько, этих самых проклятых сил, самое разумное выждать, промолчать,
сделать вид, что не заметил, пропустить мимо себя, сказаться больным,
передать на рассмотрение другому. Обосновать это легко - обосновать это
можно д о в е р и е м к своим помощникам; они живчики, эти помощники, им
ведь хочется с т а т ь, вот пусть они и принимают решения. А потом,
когда ситуация определится, это решение можно одобрить или отменить.
Именно поэтому и всплыла теперь фамилия майора Ковалича. Он дождался
своего часа. Он понадобился силе, он нужен был Веезенмайеру...
- Хотите кофе? - спросил Ковалич невысокого крепкого человека с
сильным лицом, казавшимся тонким, хотя Божидар Аджия не был худым. Это
ощущение тонкости и изящества рождалось не физическими его данными, а
внутренней спокойной открытостью. - Я сказал, чтобы нам заварили
настоящего, крепкого, турецкою кофе. Не против?
- С удовольствием выпью настоящего, крепкого, турецкого кофе. - Аджия
осторожно шевельнул плечами: он просидел три дня в подвале, без света, в
тесной сырой камере; тело его затекло, и он слышал сейчас, и ему казалось,
что майор тоже слышит, как похрустывают суставы, словно бы кто-то ломал
высохшие под знойным летним солнцем сухие еловые ветки.
- Ну, я очень рад, - сказал Ковалич. - Все ваши отказывались пить со
мной кофе.
- А кто еще арестован?
- Многие. Огнен Прица, Отокар Кершовани, Иван Рихтман.
- Рихтман, как вам известно, уже не считается нашим...
- Ну, знаете ли, это только для вас важно, левый он или правый. Для
нас он коммунист. Просто коммунист, иудейского к тому же вероисповедания.
- Раньше, сколько я помню, вероисповедание, точнее национальность,
вас не интересовало.
- Так то же раньше, - улыбнулся Ковалич. - А старое, по вашей
формуле, враг нового.
- Если бы немцы уже вошли в Загреб, меня, вероятно, допрашивал бы
гестаповец?
- Почему? - Ковалич закурил. - Арестованных французских коммунистов
великодушно допрашивают офицеры маршала Петэна.
- А кто стал нашим Петэном?
- Хочется узнать?
- Очень.
- Вы от природы любопытны, или это качество пришло к вам в тюрьмах?
- Почему вы считаете, что любопытство приобретается в тюрьмах? -
удивился Аджия.
- Это понятно почему, - с готовностью ответил Ковалич. - Всякого рода
изоляция, оторванность от мира, от живых событий рождают в человеке
особые, новые, я бы сказал, качества. У одних развиваются угрюмость,
апатия, отрешенность; другие же, подобные в своей душевной структуре вам,
становятся любопытными, как дети. Это естественная реакция на тишину,
жесткий режим и постоянную неизвестность.
- Значит, тюрьма - благо для человечества, - заметил Аджия. -
Любопытство, по-моему, первый импульс гениальности. Между словом
"любопытно" и понятием "любопытство" - дистанция огромная, согласитесь...
- Соглашаюсь, - улыбнулся Ковалич. - И благодарю за комплимент,
поскольку считаю себя причисленным к тем, кто не просто задвигает тюремные
засовы, но и приносит этим благо человечеству.
- Я могу взглянуть на ордер о моем аресте?
- Господь с вами, - Ковалич затушил сигарету. - Какой ордер? Эти
времена кончились! То было в прежней Югославии, а в нынешней Хорватии все
будет по-иному!
- Как у Гитлера?
- Как у Гитлера или у Муссолини. - Ковалич открыл одну из папок,
лежавшую на столе, достал оттуда рукопись и начал неторопливо, с
выражением читать:
"Немецкий бюргер, который беспорядочно метался, поскольку не был
обеспечен ни в политическом, ни в социалистическом, ни в
экономическом отношениях, наконец-то нашел хоть и временное, но
все-таки успокоение в гитлеровском движении. Бюргер считает Гитлера
чистокровным немцем в расовом и политическом смысле, а прародителями
его мнит Фридриха Великого, Вагнера и Ницше.
Из каких слоев черпает рекрутов гитлеровское движение?
Первый источник - бюрократия. Гитлер преднамеренно поставил
чиновничество в политическую изоляцию, провозгласив, что чиновник
обязан служить только государству и ни в коем случае не должен
вмешиваться в партийно-политическую борьбу. Тем самым было вновь
реанимировано пресловутое "государство в государстве", являющееся
оплотом любой реакции.
Второй источник "живого материала" Гитлер нашел среди кустарей и
мелких ремесленников. Это сословие всегда "радикально" настроено,
любит воинственные призывы, митинги протеста, обожает внешние
атрибуты организации и дисциплины, ему нравятся униформа,
конспиративные собрания, на которых чувствуется какая-то тайная и
невидимая, но обязательно руководящая рука. Если добавить к этому еще
и уверенность в разрешении экономического кризиса, которое им
принесет "великое" национальное движение, то вполне понятным
становится, почему это движение нашло самых ревностных приверженцев
именно среди кустарей и ремесленников.
Третий источник - немецкая деревня, крестьянство, которое
переживало необычайно тяжелый кризис.
И, наконец, некоторая часть пролетариата, измученная нищетой и
безработицей, нашла в гитлеровском движении возможность хоть как-то
прокормиться - пусть даже в качестве наемников, без всяких прав и
возможностей идейного и организационного влияния на само движение.
Божидар Аджия".
Аджия отхлебнул кофе из маленькой фарфоровой чашки, запил холодной,
пузырящейся изнутри минеральной водой. Эти быстро рождавшиеся пузырьки
вызывали странную ассоциацию с уроками преподавателя химии Младена
Божковича, который в гимназии поучал: "Проведите точный водораздел между
органикой и неорганикой мира, и вам не страшна станет смерть как момент
высшего страдания, ибо вы обретете спокойствие, поняв смысл вечного,
частью которого являетесь".
- Хорошо писал Аджия, - сказал Ковалич, отложив текст. - Убедительно
и смело.
- Действительно неплохо, - согласился Аджия, - я не люблю слушать
свои статьи, смущаюсь, знаете ли, написанного, но действительно неплохо
звучит. Злободневно и поныне, а?
- В том-то и беда. Я бы мог вывести вас из-под удара; в конце концов,
вы пришли в ортодоксальный коммунизм из леворадикальной оппозиции и всегда
интересовались национальным вопросом, но статья, согласитесь, одиозна...
- Опасаетесь новых хозяев?
- Новые, старые, все хороши, - поморщился Ковалич. - Вот вы как ведь
обличали парламентарный монархизм Югославии?! Куда как зло! А он - по
сравнению с тем порядком, который приходит, - либеральный и добрый. Вроде
дедушки, который внучат только для испуга стращает. Разве бы вас при
королевском-то режиме посмели посадить без ордера на арест, без обвинения
и улик? Да ни за что на свете! А сейчас посадили, Аджия. И уничтожат, если
вы не примете этот новый режим, уничтожат. Жаль? Бесспорно. Мне всегда
жаль талантливых людей. А что прикажете делать? Вы же диалектик; сами
учили - или мы вас, или вы нас. Третьего, как вы утверждали, не дано.
- Я не утверждал...
Ковалич вскинул красивые свои карие глаза на Аджию.
Тот, улыбнувшись, закончил:
- Я у т в е р ж д а ю.
- Ну что ж... Тоже позиция. Я уважаю позицию. Но постарайтесь понять
и нас, Аджия. Югославия предана ее бывшими правителями. Югославия будет
стерта с географической карты мира. А вот я и мои друзья, мы не хотим,
чтобы вместе с Югославией с карты мира исчезла Хорватия. Давайте говорить
начистоту...
Аджия поудобнее уселся в кресле, посмотрел с сожалением на пустую
кофейницу.
- Давайте.
- Хотите еще кофе?
