плохо относился к нему, я бы приказал его арестовать, потому что от
Шубашича на него поступил сигнал. Да, да, мой милый и честный Везич. Вас
обвиняют в связях с немецкими агентами. Но все это суета. Шестого апреля,
вероятно рано утром, когда люди только-только возвратятся с заутрени и
станут разговляться, Гитлер выступит против нас. И мы будем разбиты. И мы
будем оккупированы, и после этого мы начнем борьбу для того, чтобы
победить...
Везич даже зажмурился - не почудилось ли ему все это.
- И ты говоришь об этом спокойно?! - воскликнул Жучич. - Ты говоришь
нам спокойно о том, что грядет крах?!
- Не Симовичу ведь говорить об этом. На шестое апреля он назначил
свадьбу своей дочери. Он никому и ничему не верит теперь. Он успел забыть,
что это мы привели его к власти. Он успел возомнить себя новым Наполеоном.
Увы, он даже не Мюрат. Ему очень нравится произносить речи; он следит за
тем, чтобы стенографисты успевали записать все то, что он вещает. Он
боится м е р. Он думает, что спокойствие и выдержка могут заменить
д е й с т в и е. Он путает очередность поступков. Сначала надо
действовать, а потом демонстрировать спокойствие и выдержку. А он ничего
не делает, ничего. Валить Симовича? Это нетрудно, но это будет очень
смешно со стороны - оперетта, а не государство. Валить его можно, если
появится новая программа, а ее нет. Понятно? Не коммунистов же призывать к
власти... Я говорю с вами открыто потому, что верю вам, и еще потому, что
обречен погибнуть одним из первых, когда начнется война. Я хочу, чтобы вы
сохранили в памяти то, что я вам сказал сейчас... И как бы ни было нам
всем горько, в конце-то концов мы совершили то, что зачтется нам после. Мы
восстали против диктата, мы щелкнули по носу Гитлера, мы не позволили ему
прошагать по Балканам, как по Унтер ден Линден.
- Надо же что-то предпринимать, - сказал Жучич, - надо делать
что-нибудь, Боривое!
- Надо, - согласился тот. - Ты совершенно прав. Надо сохранять лицо.
Или хотя бы стараться сохранить его. Наша последняя надежда на пакт с
Кремлем. Может быть, только это остановит Гитлера. Англичане нам помогли
двадцать седьмого марта, но они бессильны помочь шестого апреля. Остается
надежда на Сталина, но я не думаю, чтобы он решился подписать с нами
договор.
- Кто сообщил о начале войны, ваше превосходительство? - спросил
Везич. - Простите, что я так бесцеремонно ставлю вопрос, но это может быть
дезинформация.
- Сообщил об этом военный атташе в Берлине Ваухник, а он не ошибается
в своих донесениях.
- Надо же делать что-то, - повторил Жучич, заметив, как генерал
взглянул на часы. - Боривое, отчего ты так спокоен?
- Ты думаешь? Ты убежден, что я спокоен? Значит, я еще могу владеть
собой. Что делать? У тебя есть предложения? Если да, я завтра же подпишу
приказ о твоем назначении помощником министра внутренних дел. Тогда ты
хоть сможешь докладывать мне донесения Везича - сейчас бы их спрятали под
сукно. Господа, я прошу простить меня: опаздывать больше чем на пять минут
неприлично, это могут неверно понять, особенно если я приеду после
премьера. - Миркович снова усмехнулся. - В американских газетах уже
появились сообщения о том, что не Симович пришел к власти, а я и мои
друзья насильно привели его к ней. В Москве, говорят, родилась шутка: "Мы
любим нового короля Петра за то, что он серб и молод". Поменяйте последние
согласные - и вы услышите марксистское: "Серп и молот". Остроумно, не
правда ли? Честь имею, господа.
И пока Везич гнал в Загреб, мечтая увидеть на дороге хотя бы один
полк, зенитную батарею, наряд полиции, хотя бы одну танковую колонну, он
все время повторял про себя: "Они кончают работу в три часа, боже ты мой!
Они свято соблюдают время окончания с л у ж б ы! Они в три часа кончают
работу, скажите на милость, они работу кончают по звонку, как это было
всегда заведено!"
При въезде в предместье Загреба дорогу машине Везича преградил
велосипедист. Полковник яростно нажимал на клаксон, чтобы человек сошел с
дороги, но тот стоял, не двигаясь, то и дело поправляя левой рукой дужки
маленького пенсне на переносице, а правой намертво вцепившись в руль
своего старого велосипеда.
Людей на дороге не было. Прежде чем затормозить, Везич какое-то
мгновение высчитывал: не специально ли его хотят задержать здесь, не
работа ли это немцев и Ковалича, не арестуют ли его, наверняка ведь знают,
что ездил в Белград, и понимают отчетливо, зачем он туда ездил. А потом он
вспомнил женщину с перерезанным горлом, репортера Иво в луже крови, желтые
пяточки младенца, которые неподвижно торчали из корытца, и подумал, что с
ним здесь могут поступить так же, а человек в пенсне наверняка дешевый
агент, несмотря на свою интеллигентскую жалкость, а в кустах сидят
мускулистые тупорылые мальчики из жандармерии или из "селячкой стражи"
Мачека, или из второго отдела, подчиненного Владимиру Шошичу, - мало ли
служб, которые могут сделать все, лишь бы приказали сверху. Они могут это
сделать сейчас, могут вечером; могут здесь, могут и в центре города - они
все могут.
Везич убрал ногу с педали тормоза и хотел было нажать на акселератор,
чтобы прибавить газ и чтобы его мощный "линкольн" набрал еще больше
скорости, и даже услышал тупой удар по человеческому телу, и представилось
ему, как беспомощно валяется на булыжнике треснувшее пенсне этого человека
с велосипедом, которого, видимо, силой принудили служить полиции. Везич
зажмурился и нажал на педаль тормоза, машину занесло к кювету, и, лишь
когда она остановилась, Везич понял, что оружия у него с собой нет. Только
начинающие полицейские таскают пистолет; те, которые отдали работе в
секретном политическом сыске много лет, привыкли ощущать свою власть и
силу не в пистолете, а в листке бумаги, на котором выведено: "Согласен на
вас работать..."
- Спасибо, - сказал Родыгин, подойдя к машине. - Я уж думал, что вы
хотите меня задавить.
- Я очень хотел вас задавить, - устало ответил Везич, ожидая, когда
из кювета вылезут молодчики, лица которых он с такой явственной ненавистью
и тяжелым презрением представлял себе.
- Я один здесь, - словно поняв его, сказал Родыгин. - Я ждал вас
четыре часа. А задержу минут на пять, не больше.
- Ну, что? - спросил Везич. - Только не финтите. Давайте сразу и без
обиняков: что вам от меня надо?
- Я бы иначе сформулировал. Я бы на вашем месте начал с вопроса: "Кто
вы?" Так вот, я работаю на советскую разведку, Везич.
- Вы русский?
- Это можно легко определить по моему акценту.
- Вы русский? - настойчиво повторил Везич. - Русский или нет?
- Русский.
- Бросьте свой велосипед и садитесь ко мне, по дороге договорим.
- А как я потом возьму велосипед? - удивился Родыгин. - На чем мне
ездить? Его же украдут.
- Купите новый. Садитесь.
- Господин Везич, у меня нет денег на новый велосипед, и осталось мне
сказать вам всего несколько фраз. Во-первых, мы знаем о предложении,
которое вам сделал Штирлиц.
Везич усмехнулся, и страх, который жил в нем, медленно растворился в
тепле, которое пришло в пальцы рук и ног на смену отсутствующему, пустому
холоду.
"Ясно, - подумал он. - От немцев. От Штирлица. Этот убивать просто
так не будет, не того калибра личность".
Везич вышел из машины, широко развел руки, в плечах сильно хрустнуло,
и он только сейчас ощутил ту разрушающую усталость, которую испытывал все
то время, пока гнал в Белград, говорил там с Губаром, Зденко, Трипко, с
Мирковичем и возвращался назад, вспоминая слова генерала о том, что работу
надо кончать в три часа, по звонку, как раньше, как было всегда заведено,
как должно быть в дни мира, как должно быть в стране, которая тщится
доказать противнику, что ситуация контролируема правительством. Этим
доказывается то же самое и союзникам, а сие, видимо, самое важное, даже
важнее, чем доказательство силы и спокойствия, предъявленное врагу.
- А во-вторых? - спросил Везич.
- Во-вторых, у меня к вам просьба от югославских товарищей. Она не
имеет отношения к первой. В полиции заключены Аджия, Прица, Кершовани,
Рихтман, Крайский. Где-то в другом месте держат Цесарца. Это цвет партии,
господин Везич, эти люди всегда были непримиримы к гитлеризму. Вы можете и
вы должны снестись с Белградом и требовать их немедленного освобождения.
- Вы думаете? - спросил Везич. - А профессор Мандич не арестован?
- Нет.
- Это точно?
- Да.
- Арестов, связанных с ним, с его друзьями, не было?
- Нет.
- Кто арестовал Прицу и его товарищей?
- А вы не знаете?
- Я вас спрашиваю, вам известно?
- Их брала "селячка стража" Мачека. Их арестовывали для того, чтобы
удобнее было играть с Веезенмайером. Их арестом Гитлеру косвенно
демонстрировалась лояльность Загреба. Их арестом Мачек предлагал Гитлеру
сговориться без помощи Павелича. Их арестом Мачек и Шубашич уверяли
державы оси, что они тоже самостоятельны и беспощадны, когда речь идет об
их интересах...
- Эту просьбу я понимаю, - задумчиво ответил Везич, - но при чем
здесь Штирлиц?
- При том, что, согласись вы "дружить" со Штирлицем, вам будет легче
помогать нам.
- Вам? Советской разведке?
- Нам. Советской разведке.
- Вы с ума сошли, милейший?
Родыгин поправил указательным пальцем дужку пенсне, которое то и дело
съезжало с переносья, и вдруг - неожиданно для самого себя - закричал
тонким голосом:
- Дурак! Игрок! Опереточная примадонна! А кто, по-вашему, будет
по-настоящему драться с Гитлером?! Кто?!
Этот отчаянный крик оказал на Везича странное действие. Он улыбнулся
вдруг, ощутив в себе спокойствие, и подумал, что жизнь его могла сложиться
иначе, если б тогда, давно, когда он выбирал свой путь, кто-нибудь вот
так, как этот хлипкий потный человек, истошно заорал на него и он бы
почувствовал в этом крике боль, и беспомощность, и страх; и за всем этим
увидел искренность; именно увидел искренность, а не почувствовал ее. Если
бы только почувствовал, долго размышлял бы, прежде чем говорить с
Родыгиным открыто, потому что за годы службы в политической полиции Везич
научился проводить четкую грань между чувствованием и видением.
- Откуда вы знаете о предложении, которое мне сделал Штирлиц?
- Мы знаем их код, - соврал Родыгин так ловко и неожиданно для себя
самого, что в нем родилась уверенность, горделивая и по-мальчишески
радостная! "Все сейчас будет так, как планировал Штирлиц, все будет именно
так, как задумывал этот красивый, жестковатый и, по-видимому, очень
одинокий немец, работающий на нас".
- Где доказательства, что вы представитель русских?
- Таких доказательств я вам не представлю.
- А что, если вы человек Штирлица?
- Я понимаю вас, - сказал Родыгин. - Я все прекрасно понимаю, но вам
лучше все-таки поверить мне. Вам предстоит драка, и вам в этой драке надо
опираться на кого-то. На кого? Видимо, кроме как на нас, не на кого. Если
вы скажете мне, какая вам нужна помощь, я сразу передам это в Центр.
- Какая помощь? - вздохнул Везич. - Какая помощь, если шестого утром
немцы перейдут нашу границу.
- От кого вы получили эти данные?
- Эти данные получил не я, а правительство, и переданы они нашим
военным атташе в Берлине.
- Меня интересует фамилия.
- Вас? Почему она должна вас интересовать? Фамилией должен
интересоваться ваш Центр. Фамилия - Ваухник. Фамилия военного атташе -
полковник Ваухник. Ваши знают его так же, как мы знаем всех ваших атташе.
Когда взяли Аджию и Кершовани?
