во всем и до конца. А это возможно лишь через клятву на крови.
- Да, но Дорнброк провел с ним работу и написал о намерении еврея
выступить против нас в Америке...
- А это его долг! И незачем из этого нормального поступка делать
сенсацию. Теперь мы над Дорнброком, а не он над нами.
Назавтра Дигон был переведен в Дахау - без имени и фамилии, как
превентивный заключенный под номером 674267.
Барри К. Дигон увидел на борту <Куин Элизабет> седого старика с
обвислыми усами и белой длинной бородой. Ничего в этом старике не было от
Самуэля, но он сразу же узнал в нем брата. Все в нем замерло, и он
зарыдал.
Он продолжал рыдать и в машине, положив свою голову на худенькую,
птичью грудь Самуэля, а тот тихонько гладил его голову и шептал:
- Ну, не надо, мальчик, не рви свое сердце, видишь, я вернулся, бог
не оставил меня в беде...
Братья сидели в громадном <кадиллаке> и плакали, а кругом веселилась
шумная толпа, праздновавшая победу, которую привезли из Европы ребята в
зеленых куртках, и сквозь эту толпу было трудно ехать, шофер все время
сигналил, то и дело оборачивался назад и с ужасом смотрел на живого
мертвеца, который задумчиво гладил голову хозяина, крупнейшего банкира
страны, человека, считавшегося одним из серьезнейших финансистов Америки.
Самуэль умер на следующий день. Он умер у себя в комнате, когда
поднялся и подошел к окну и увидел маленький нью-йоркский садик, в котором
ровными рядами были высажены розы и глицинии - точно такие же, как у
нацистов, в Тюрингии, в тридцать восьмом году.
На похоронах, после панихиды в синагоге, тело Самуэля Дигона было
перенесено в зал заседаний <Нэшнл банка>. Здесь, выступая с кратким
словом, Барри сказал:
- Вопреки традициям предков мы привезли Самуэля сюда, чтобы с ним
могли попрощаться все те, кому дорога демократия, дарованная нашей стране
мужеством ее сограждан и богом. Мы привезли Самуэля сюда, потому что
традициями наших детей стали традиции Америки. Теперь, наученные бандой
нацистов, мы станем непримиримы ко всем и всяческим проявлениям фашизма,
где бы и в какой бы форме он ни возродился. Мы будем сражаться против
фашизма как солдаты, с оружием в руках. Мы будем мстить не только за
Самуэля - он лишь один из шести миллионов безвинно погубленных
гитлеровцами евреев. Мы будем мстить за сотни тысяч погибших американцев и
англичан, французов и поляков, русских и чехов. Прощение рождает прощение
- гласит мудрость древних. Нет. Отмщение родит прощение или хотя бы даст
нам возможность смотреть на немцев без содрогания и ненависти. Все те, кто
был с Гитлером, все те, кто воевал под его знаменами, все те, кто привел
его к власти и поддерживал его, должны быть наказаны. Мы не можем
исповедовать доктрину душегубок, виселиц и пыток. Мы будем исповедовать
закон. И этот закон воздаст каждому свое. Прости меня, брат, за то, что я
не смог тебе ничем помочь! Спи спокойно, ты будешь отмщен!
ИСАЕВ
_____________________________________________________________________
1
<А с ногами-то плохо дело, - подумал Максим Максимович, - и самое
обидное заключается в том, что это в порядке вещей. Увы. Шестьдесят семь -
это шестьдесят семь: без трех семьдесят. Возрастные границы - единственно
непереходимые. Как лишение гражданства: туда можно, а обратно - тю-тю>.
Он старался растирать ноги очень тихо, чтобы не разбудить Мишаню,
всегдашнего своего спутника на охоте, механика их институтского гаража, но
Томми, услыхав, что хозяин проснулся и трет ноги щеткой, поднялся, громко,
с подвывом зевнул и вспрыгнул на сиденье. Он всегда спал у них в ногах -
возле педалей <Волги>. Но когда хозяин просыпался и начинал растирать
щеткой ноги, Томми сразу же забирался на сиденье и ложился на Мишаню.
- Рано еще, - буркнул Миша, - ни свет ведь, ни заря, Максим
Максимович... Не прилетели еще ваши куры...
- Сейчас мы уйдем, не сердись...
Но Миша уже не слышал его. Повернувшись на правый бок, он укрыл
голову меховой курткой и сразу же начал посапывать - он засыпал мгновенно.
...Серая полоска над верхушками сосен была молочно-белой. Мир стал
реальным и близким; Исаев увидел и валуны, которые торчали из тумана, и
воду возле берега, которую, казалось, кипятили изнутри - такой пар дрожал
над ней; увидел он и трех уток, которые плавали возле берега, то исчезая в
тумане, то рельефно появляясь на темной, кипевшей воде.
Максим Максимович любил бить влет: когда сталкиваются точности двух
скоростей - птицы и дроби, - в этом есть что-то от настоящего
соревнования. Мишаня, правда, смеялся над Исаевым: и над его маскировочным
халатом, и над винчестером с раструбом, и над особыми патронами, которые
специально заряжал доктор Кирсанов, и над тем, как Исаев мазал по уткам с
близкого расстояния. Сам Мишаня ко всей этой столь дорогой Исаеву
охотничьей игре относился отрицательно: он сидел на зорьке в черном
пиджаке, видный за версту, с курковой тулкой, патроны у него были
отсыревшие; иногда он начинал петь песни, что приводило Исаева в ярость,
во он боялся крикнуть, чтобы тот замолчал, потому что все время ждал
появления уток - на вечерней зорьке они появляются из серых сумерек
неожиданно и столь же неожиданно исчезают, охотнику остается лишь
мгновение на выстрел. Однако, несмотря на все это, Мишаня на охоте был
удачливее Исаева, и уток всегда приносил больше, и всегда вышучивал
Максима Максимовича, когда они сидели по вечерам у костра и готовили себе
кулеш.
Исаев решил поэтому взять этих трех уток, чтобы утереть рос Мише. Он
выждал, пока утки сошлись, и выстрелил. Одна осталась лежать па воде
бесформенной и жалкой, враз утратившей свою красоту, и то, что Исаев
заметил это, помешало ему снять тех двух, которые свечой поднялись в серый
туман. Одну он все-таки снял, но радости ему это не доставило.
- Чего, консервы будем открывать? - смешливо спросил Мишаня,
хлопотавший у костра.
Исаев молча бросил двух уток к его ногам и сказал:
- Сегодня твоя очередь щипать, ты - пустой.
- Это почему же я пустой? - обиделся Мишаня и приоткрыл край
брезента: там лежали три кряквы. - Они ко мне прямо сюда садятся. На
болотце. Я их из машины бью.
Исаев снял сапоги и сказал:
- Издеваешься, да? Вода закипела?
- Дрова сырые, Максим Максимыч. Я уж их и бензином, и по-всякому...
Критиковать вас буду - сухой бензин вы должны были купить, у вас в
<Спорте> приятели работают...
- Не было сухого бензина, не ругайся. Туристский сезон...
- Вот из-за туристского сезона на поезд свой опоздаете... Народу на
станции, наверное, тьма - пятница...
- Кто ж в пятницу едет в город?
- Колхозники - кто... Мы к ним, они - к нам, обмен опытом... - Мишаня
засмеялся. - А вот для Томми вашего овсянки тут не достанешь... Чем я его
две недели прокормлю?
- Я раньше вернусь... Через десять дней вернусь... Ты его покорми
пшенкой или ядрицы в сельмаге возьми. Только ядрицу сначала в холодной
воде замочи, ладно? И нормальной солью присаливай, а то он рыбацкую не
переносит.
- Будет сделано, - ответил Мишаня. - Я тут с ним без вас всех птиц
перестреляю.
Исаев ощипал уток, сварил кулеш, потом два часа поспал на стареньком
надувном матраце возле озера, побрился, надел свой брезентовый походный
пиджак и отправился на станцию - на прямую, через лес, до нее было десять
километров. Мишаня предлагал подвезти, но Исаев отказался:
- Все равно самолет у меня только завтра утром, успею. Отдыхай,
Мишаня. До встречи.
На станции народу было действительно полным-полно, билеты в кассе
кончились, дежурный по вокзалу ни в какие объяснения входить не хотел:
<Всем вам на базар только б и шлендать!> - и пришлось договариваться с
проводницей, которая пустила Исаева за трешницу в переполненный
бесплацкартный вагон с условием, что часть дороги он проедет в тамбуре, а
если придут контролеры, то всю ответственность за безбилетный проезд
возьмет на себя.
До дома Исаев добрался только в два ночи, разбитый, с головной болью.
На столе в кабинете лежала записочка: <М. М., два дня, как ваш директор
наказывал позвонить ему домой или в институт из-за неприятностей. Очень
искал. Нюра>.
Почерк у лифтерши, которая дважды в неделю приходила к Исаеву
убираться, был детский, чуть заваленный вправо, иногда она путала мягкий
знак с ятем, и Максима Максимовича всегда это очень веселило, и записочки
ее он хранил.
<Какие неприятности? - подумал он. - Через три часа мне надо быть на
аэродроме. Сейчас звонить поздно, а в пять утра - слишком рано. Пусть они
подождут со своими неприятностями до моего возвращения>.
Он принял ванну, потом погладил серый костюм, в котором всегда
выступал на ученых советах, взял несколько галстуков, долго размышлял над
тем, стоит ли брать плащ - в Берлине август и сентябрь самые жаркие
месяцы; сложил в чемодан три рубашки, легкие брюки, лекарства и вызвал
такси - он любил приезжать на вокзалы и на аэродромы загодя.
Пройдя таможенный досмотр и паспортный контроль, он оказался среди
шумной толпы японских и американских туристов, которые летели через
Западный Берлин в Мадрид (<Странный маршрут - через Рим значительно
быстрее>). Исаев вдруг усмехнулся, подумав о том, как поразительны смены
человеческих состояний во времени: девять часов назад он стоял на зорьке,
пять часов назад потел в тамбуре, сейчас толкается среди гомонливых
американских старух с острыми локтями и фарфоровыми зубами, а еще через
три часа он должен быть в западноберлинском институте социологии, чтобы
оговорить график своих лекций и собеседований с коллегами по университету.
Это была его вторая поездка в западноберлинский институт социологии,
и он, в общем-то, представлял себе программу. Он только не мог себе
представить, что, когда самолет приземлится в Темпельгофе, и его встретят
коллеги, и отвезут на завтрак, а потом поселят в респектабельном
<Кайзере>, и он получит у портье записочку от своего аспиранта из Болгарии
Павла Кочева: <Профессор Максимыч, масса интересного материала, сегодня
увижусь с сыном Дорнброка, может, задержусь на день-два, если хватит
денег, позвоните на всякий случай ко мне в отель <Шеневальд>, мечтал бы
вас повидать. Паша Кочев>, и он позвонит Кочеву, и портье ответит ему, что
<господин Кочев теперь не живет здесь, поскольку он запросил политическое
убежище и переехал в другое место>, - вот этого он себе представить не
мог.
- Вы не скажете, как мне позвонить господину Кочеву по его новому
адресу? - спросил Исаев.
- Нам неизвестен его новый адрес.
- Кто может знать?
- Вероятно, редактор <Курира> Ленц - он печатал интервью господина
Кочева.
Исаев даже головой затряс - так все это было дико и неожиданно. Он
нашел телефон <Курира> и позвонил Ленцу.
- Нам неизвестен его адрес, - ответил Лены. - Если вам очень нужен
господин Кочев, обратитесь в полицию, они знают...
В полиции Исаеву сообщили, что делом болгарского интеллектуала Кочева
занимался майор Гельтофф, однако никто из его сотрудников не знал адреса,
по которому ныне проживает господин Кочев.
Исаев поехал в полицейское управление: майор Гельтофф, сказали ему,
сейчас здесь в связи со срочным расследованием обстоятельств гибели
Дорнброка-сына, но беседовать с майором Исаев не стал, потому что он
увидел его, идущего по коридору, и сразу же отвернулся к стене, ибо узнал
в нем своего <коллегу по работе в ставке рейхсфюрера> оберштурмбанфюрера
