приказал своему порученцу капитану Кузе:
- Срочно вызовите сюда наряд подводников. Снимите их с лодок. Пусть
они окружат штаб, а человек пятьдесят войдут во двор. Быстро! Сюда идет
Гиммлер!
Рейхсфюрера он встретил стоя, обменялся с ним приветствием - Гиммлер
поднял руку, а Дениц откозырял по-военному.
- Рейхсфюрер, я рад видеть вас здесь.
- Благодарю. Вы уже знаете, что фюрер ушел от нас?
- Да.
- Я пришел к вам как к патриоту Германии, - сказал Гиммлер. - В ваших
руках флот - это сила. Фленсбург станет центром сопротивления врагу. Я
пришел, чтобы возглавить этот фронт сопротивления. Надеюсь, гросс-адмирал,
вы окажете мне помощь?
- Я должен обдумать ваше предложение, рейхсфюрер, - ответил Дениц,
поглядев в окно. Он тянул время, ожидая прибытия своих людей. - Мы должны
быть, как никогда, трезвы в оценке ситуации. Вы предлагаете продолжение
борьбы только здесь или же вы думаете одновременно возглавить баварский
редут?
- Я не хочу сейчас решать два вопроса. Мне надо начать. А начинать
всегда следует с чего-то отправного, главного...
Он поймал себя на мысли, что повторял сейчас слова Шелленберга. Тот
говорил именно эти слова: <Единственный путь к миру с Западом - это
создание крепкого правительства на севере и обращение к Монтгомери за
помощью против русских полчищ. Иного пути нет>.
Дениц увидел, как из двух крытых грузовиков вываливались его
подводники: в черной униформе, в беретах, с маленькими - на английский
манер - автоматами.
- Господин Гиммлер, - сказал Дениц и выдвинул ящик стола: там лежал
парабеллум, - прошу вас ознакомиться с этой радиограммой, - и он протянул
ему завещание фюрера. - Поскольку я назначен преемником рейхсканцлера, я
не собираюсь передавать вам этот пост.
- Во дворе мои люди, гросс-адмирал, и не следует нам входить в
конфронтацию, особенно сейчас, перед лицом смертельной угрозы для родины.
Вы делаете заявление для печати о том, что считаете меня рейхсканцлером и
что фюрер отдал свой последний приказ, лишившись рассудка. Я, в свою
очередь, назначаю вас министром обороны в моем кабинете.
- Господин Гиммлер, ваши люди окружены моими людьми - извольте
убедиться в этом, - и он пригласил Гиммлера к окну.
Тот увидел подводников и, откашлявшись, сказал:
- Ну что же... Примите мои поздравления, рейхсканцлер. Следовательно,
вы теперь первый человек, а я - второй. Не так ли?
Дениц отрицательно покачал головой.
- Нет, господин Гиммлер, - сказал он, - я не позволю вам занять место
в моем кабинете.
- Но я же не претендую на первую роль!
- У вас руки в крови...
- Ах вот как! А вы агнец? Вы не топили транспорты с ранеными? Вы не
расстреливали пассажиров, которые были в лодках, из пулеметов?! Вы не
давали своим людям за это ордена? Стыдитесь, Дениц! Я никогда не думал,
что мы пригрели на своей груди такую змею!
- Вас ждет много сюрпризов, господин Гиммлер. Мы очень любим
Германию, но мы все очень не любили вашу машину ужаса...
- А, вы не любили нашу <машину ужаса>?! Только вы очень любили
получать от этой <машины> особняки, яхты, автомобили и бриллианты к
орденам! Какая неблагодарность, бог мой! Какая черная неблагодарность!
Гиммлер поднялся и, не попрощавшись с Деницем, вышел из кабинета. В
машине он сказал адъютанту:
- К министру финансов Шверин фон Крозику...
- Гиммлер, посмотрите на себя со стороны, - сказал Шверин фон Крозик.
- Это очень трудно делать - смотреть на себя со стороны, тем более, что
ваш путь - это самый страшный, неблагодарный, хотя, я понимаю это,
необходимый путь для охраны устоев созданной вами государственности. Дениц
никогда не пойдет на то, чтобы дать вам в новом правительстве портфель,
пусть даже министра общественного призрения. Вы были нужны Гитлеру, но вы
не нужны нам... Ваше имя вселяет ужас, Гиммлер...
- Но вы были заместителем министра финансов в кабинете Гитлера,
господин Крозик... Вы несете ответственность за все происходившее в
Германии точно такую же, как и я. Вы визировали статьи бюджета, которые
отпускались нам на строительство концлагерей.
Шверин фон Крозик отрицательно покачал головой:
- Я этого не делал. Я всегда занимался международными валютными
операциями... Кредитами для СС поначалу занимался Шахт. А потом вы
посадили его в лагерь, и этим он спас свою репутацию для будущего.
- А меня фюрер объявил изменником за то, что я искал мира с Западом!
Этого недостаточно?
- А на кого списать миллионы людей, сожженных в ваших лагерях?
Старайтесь быть зрячим - хотя бы сейчас. Я вам помочь ничем не могу... Да
и если бы мог, то не стал бы этого делать...
- Но почему?! Что я сделал плохого лично вам?
- Ничего. Вы просто проиграли. Вы захотели стать богами в глазах
тупых крестьян и мещанских лавочников, и вы отринули нас, людей дела,
которые были с вами и привели вас к власти. Вот так, Гиммлер...
<Крысы побежали с корабля и грызут крупу, принадлежавшую капитану, -
думал Гиммлер, медленно спускаясь по лестнице. - Штрассер был прав: их
всех надо было расстрелять как бешеных собак, а фюрер занял половинчатую
позицию, он хотел, чтобы они служили народу, а им плевать на народ - у
каждого из них свои интересы...>
У входа он столкнулся с Дорнброком.
- Плохо? - спросил Дорнброк. - Я понимаю - плохо... Не отчаивайтесь,
Гиммлер. Я хочу протянуть вам руку помощи. Но сейчас - во имя будущего -
исчезните. Исчезните на какое-то время. Я говорил вам, куда следует
уходить: на Восток. И передайте мне вашу тамошнюю агентуру. Вы, политики,
особенно в минуты кризисов, не способны смотреть в глаза правде. Мы - люди
иного склада. Мы смотрим вперед, сквозь правду, во имя будущего; вы же,
политики, всегда живете во имя сохранения прошлого. О будущем вы думаете,
только когда вам подсовывают победные сводки... Когда вы передадите мне
ваших людей на Востоке?
Гиммлер посмотрел на Дорнброка и тихо спросил его:
- И вы считаете меня палачом?
Дорнброк пожал плечами:
- Назовите мне страну, где бы не было палачей. Я отношусь с большой
сноской ко всякого рода моральным категориям. Словом, вы принимаете мое
предложение?
- А что мне остается делать?
Тем же вечером Гиммлер сказал своим адъютантам:
- Я ухожу. Я скроюсь на Востоке, далеко на Востоке. Не ждите от меня
известий. Я освобождаю вас от служения мне, друзья, и благодарю за
верность. Вы услышите обо мне, и тогда вы понадобитесь мне снова.
Через шесть дней Гиммлер, случайно задержанный советскими солдатами
под чужим именем, был передан англичанам. Не выдержав семидневного
заключения в лагере, он закричал па утренней поверке перед раздачей
похлебки:
- Я - рейхсфюрер СС Гиммлер! Я - Гиммлер!
Офицеры службы безопасности привели его в маленькую комнату и
предложили раздеться.
- Донага, - сказал один из них, - Мы хотим видеть голенького
рейхсфюрера...
Этого Гиммлер не выдержал. Он нашел языком коренной зуб, в который
был вмонтирован яд, нажал языком на десну и трижды, как учил его
стоматолог, крепко надавил другим зубом. В глазах у него зажглись огни,
тело одеревенело, он еще какое-то мгновение видел лица своих врагов, а
потом повалился на цементный пол, так и не раздевшись донага.
Когда молоденький британский офицер из МИ-5, закончив очередной
нудный допрос, попросил Дорнброка выложить на стол содержимое его
карманов, отобрал ручку о золотым пером и объявил, что теперь <господин
председатель концерна отправится не в свой замок, но в наш замок - в
тюрьму Ландсберг>, Дорнброк долго и несколько даже сострадающе разглядывал
лицо офицерика.
<Мальчик, видимо, арестовывает первый или второй раз в жизни, -
подумал он, - а это сладостное ощущение высшей власти над себе подобным.
Мальчик упивается властью... Бедный мальчик...>
- Прежде чем вы отправите меня в камеру, мне хотелось бы побеседовать
с кем-нибудь из ваших руководителей, -
- Ваш протест будет бесполезной тратой времени.
- А я не собираюсь заявлять протест.
Полковник, к которому его привел офицерик, снял очки и, не предложив
Дорнброку сесть, спросил:
- Что у вас?
- К вам персонально ничего, полковник... Я понимаю, что все
происходящее сейчас со мной логично... Но я не могу не отметить, что это
логика доктора, который срезает мозоли у больного, страдающего раком.
В камере Дорнброк неторопливо разделся, поискал глазами, куда бы
повесить пиджак - в камере было жарко натоплено, - но понял, что никаких
вешалок тут нет (<Я не повешусь, глупые, - подумал он, - вешаются только
истерики, туда им и дорога>), и бросил свой серый старомодный пиджак на
койку. Потрогал столик - он был крепко привернут к полу; так же был
привернут к полу круглый табурет (<На таком я работал в конторке у дяди,
когда был младшим бухгалтером, - отметил Дорнброк, - это хорошая примета -
встречаться с молодостью>), а высокое окно было забрано толстыми витыми
решетками. (<Зачем так уродовать металл? - подумал Дорнброк. - Или этой
завитостью они хотят еще больше устрашить узников? Глупо: витой металл
порядком слабее, он не может использоваться в оборонной промышленности>).
Дорнброк присел на койку. <Слишком твердо. Ну, конечно, это доски. Из
металлического матраца я могу через десять лет - бонжур, мсье
Монте-Кристо, - сделать себе нож, которым заколю охранника. Впрочем, для
моего геморроя и спондилеза этот жесткий матрац - лучшее, что только можно
пожелать>.
Он прилег на койку, запрокинув руки за голову, но в тот же момент в
дверь камеры гулко забарабанил охранник:
- Лежать днем запрещено! Можете сидеть на табурете у стола!
Дорнброк неторопливо поднялся, сел к столу и вдруг рассмеялся:
<Ничего. При больших проигрышах надо ставить себе более грандиозные задачи
на будущее. Я смогу помозговать над системой. А то в последние годы я стал
похож на ту слепую лошадь, которую я видел в Донбассе, когда прилетал туда
с Герингом. Вообще, каждый человек обязан хоть немного посидеть в тюрьме.
Только тогда он сможет ощутить вкус свободы и вынести свое суждение о
законе. А закон - это и есть система>.
Зимой сорок шестого года его адвокат добился двух послаблений в
режиме: во-первых, Дорнброку вернули его вечное перо, а во-вторых, ему
было разрешено дважды в неделю видеться с юрисконсультами, которые
представляли его интересы в отделе декартелизации союзнического совета по
Германии.
В западных зонах большинство его предприятий и банковских бумаг было
арестовано американцами. Они же вели дела всех <военно-промышленных
преступников>, поэтому вскоре Дорнброк был передан британцами американским
властям. Тогда-то и состоялась его первая встреча с Джоном Лордом,
офицером при штабе Макклоя, а потом с шефом отдела безопасности
союзнического совета по Германии от США Келли.
Когда в Фултоне выступил Черчилль, Джон Лорд сразу же принес
Дорнброку газету и сказал:
- Прочитайте речь бульдога. Старик мудр. Причем, находясь в
оппозиции, он более проницателен, чем во время пребывания у власти...
Ничего не попишешь: его вторая натура - это живопись и изящная
словесность; его заносило. А когда он не у дел, он трезво мыслит, так
трезво, как никто у нас в Вашингтоне. - И Джон Лорд внимательно поглядел
на Дорнброка.
Тот ничего не ответил, лишь пожал плечами, которые в тюрьме стали
по-птичьи узкими, опущенными.
