Если ты решишь уехать, я должен сообщить, поэтому я сдружился с
начальником железнодорожной станции... Мой руководитель Рикардо Баум...
Тебя должны свести с бывшим сенатором Оссорио, он был членом комиссии по
антиаргентинской деятельности! Когда он приедет сюда, я должен сделать
так, чтобы ты стал его другом! Все! Я сказал тебе все, сволочь!
- Извинись.
- Что?!
- Извинись, сопляк.
- Ну, прости, прости, прости! Прости же! - Ганс повалился на колени,
плечи его затряслись. - Я хочу жить! Я так молод! Прости меня, Брунн!
- Кто тебя привлек к работе после краха?
- Лорх.
- Что он тебе сказал обо мне?
- Он сказал, что... Нет, а вот это, - Ганс вскинул голову, - и это
самое главное, я скажу внизу!
- Ты скажешь все сейчас.
- Нет.
Штирлиц развернулся на месте и начал скользить вниз; еще мгновение, и
он бы скрылся в снежной пелене; Ганс закричал пронзительно, по-заячьи:
- Он сказал, что ты из гестапо! Ты продался янки! А я ненавижу
нацистов! Я их ненавижу, понял?! Я патриот Германии, я служил рейху, а не
фюреру!
- Какой у тебя пароль для связи?
- С кем?
- С шефами из Мюнхена.
- "Лореляй, прекрасная песня".
- Отзыв?
- "Наша поэзия вечна, в ней дух нации".
- Как ты вызываешь Рикардо Баума на связь?
- Он меня вызывает...
- А если тебе срочно потребуется связь? Тревога, я даю деру, тогда
как?
- Звонок по телефону, фраза: "Дяде плохо, помогите", через час он
будет на железнодорожной станции.
- Иди ко мне, - сказал Штирлиц. - Иди скорей, Ганс. Теперь нам с
тобой обязательно надо спуститься. Я же тебе тоже обещал кое-что
рассказать, я расскажу; не пожалеешь, что повел себя разумно... Поэтому
смотри в оба, если я не замечу камней: увидишь ты - только не ори на ухо,
я не переношу, когда кричат, предупреждай тихо...
Через двадцать минут они вошли в хижину Эронимо; брови их покрылись
льдом, лица были буро-сиреневыми; на кончике носа Ганса висела сосулька.
- Ну и ну, - сказал Эронимо, - спускаться в такую пургу - смерть. Вы
с ума сошли, кабальерос?
- Немножко, - ответил Штирлиц и обернулся к Гансу. - Вытри нос,
атлет, смешно смотреть...
Ганс привалился к стене, закрыл глаза и шепнул:
- Эронимо, у вас есть спирт?
- Конечно, - тот открыл дверцу деревянного, скрипучего шкафа и быстро
налил в тяжелые глиняные чашки Штирлицу и Гансу. - Грейтесь, кабальерос!
- Разбавьте мне водой, - попросил Ганс. - Я не умею пить чистый
спирт.
- Смотри на меня, - предложил Штирлиц. - Задержи дыхание. Видишь? Вот
так. Открой рот, - он опрокинул в себя легкую влагу, - выдохни, - он даже
чуть присвистнул, - и только потом осторожно вдыхай воздух... Валяй, точно
повторяй меня, все будет в порядке.
Ганс выпил, закашлялся, упал на колени, потом и вовсе повалился на
пол; Эронимо опустился рядом с ним, подложил под голову ладонь; парня
трясло, на губах появилась кровавая пена.
- Не кончился бы, - сказал Эронимо, - он глаза закатывает.
- А ты побей его по щекам, - посоветовал Штирлиц и, присев на
деревянную лавку, придвинутую к столу, на котором стояла сковородка с
жареным мясом, начал снимать свои черно-белые тяжелые ботинки. -
Оклемается.
Ганса вырвало, он замычал, вытер лицо, сел и хрипло попросил воды.
- Встань, - сказал Штирлиц. - Поднимись, умойся и садись к столу. На
тебя противно смотреть.
После того, как Ганс вымылся, сел к столу, съел мяса, выпил еще
полстакана спирта, но теперь уже разведенного, его сморило; Эронимо поднял
его, отвел к своей тахте, сделанной из досок сосны, положил на козьи шкуры
и укрыл двумя пончо, купленными в Андах, чилийские индейцы умеют их делать
так, как никто в Латинской Америке.
Когда Ганс уснул, Штирлиц поднялся, хрустко размялся и спросил:
- Ты можешь спустить меня вниз, Эронимо?
- Рискованно, кресла здорово раскачивает...
- Но еще рискованнее спускаться по склону, особенно после спирта...
Выручи, брат... Мне очень нужно быть внизу... А Ганса подержи у себя до
утра, он мне понадобится только утром. И - не раньше. Если же и утром
будет пурга - держи его здесь, пока не утихнет ветер, скажи, что движок не
работает, да и вообще рискованно включать, трос может обледенеть, кресло,
неровен час, соскочит. Ясно?
Просьбы Штирлица здесь выполняли: он умел быть полезным людям, -
месяц назад помог Эронимо составить прошение в суд по поводу перевода на
его имя надела земли, оставшегося бесхозным после смерти двоюродного дяди
на восточной стороне озера; просьба была составлена квалифицированно,
адвокат за такое взял бы не менее двухсот ш т у к, а поди их заработай,
месяц надо п а х а т ь, чтобы получить такую сумму; за ум - к глупому
адвокату кто идет?! - положено хорошо платить, это тебе не лопатой махать,
а думать, мозг сушить.
Просьбу Эронимо удовлетворили; он предложил Штирлицу деньги, тот,
посмеявшись, отказался: "Угости обедом, этого будет достаточно".
До этого он вылечил Манолетте; старика скрутил радикулит, не мог
двинуться; племянник лежал с инфлюэнцей, конец бизнесу, хоть закрывай бар,
а самый сезон, турист ш е л густо, надо ловить момент, не перевернешься -
чем платить налоги?! Что положишь на свой счет? Что пустишь на расширение
д е л а?!
Штирлиц сначала п о г р е л Манолетте ладонями, - он верил в животный
магнетизм: если передавать свою энергию, которая есть тепло, другому
человеку, он ощутит легкое жжение в том месте, где болит, наступит
блаженная расслабленность; в это время надо сделать к р у т о й массаж,
нащупать болевые точки, размять их, укутать человека в шерсть, дать
немножко грога и заставить уснуть.
В том, что магнетизм существует, Штирлиц лишний раз убедился на себе,
в джунглях под Игуасу у Квыбырахи и Канксерихи, дай им бог счастья и
долгих лет жизни; как все-таки ужасен консерватизм человеческого мышления!
Их бы привезти в хороший институт, дать им лабораторию или же - чтобы не
пугать городом - организовать маленький научный центр в джунглях,
постараться понять п р е д м е т серьезно, а не отрицать огульно: этого не
может быть, потому что не может быть никогда.
Штирлиц поставил Манолетте на ноги за день; старик предложил открыть
частную практику:
- Здесь многие страдают от радикулита, знаешь ли... Даже шутят:
"раздался страшный крик и стон, радикулит прервал пистон"... Хорошо мне, я
уже над схваткой, женщина видится мне все больше в образе дочери,
воплощение нежности и красоты, а те, кто помоложе?! Крах семье, измена...
Женщина ведь не может жить без ласки мужчины, бесенеет, и я их понимаю,
организм есть организм... Давай я внесу деньги, ты подбросишь чуток:
"Курандейро Брунн, тайны Амазонки, гарантия излечения от радикулита".
- Знаешь, сколько стоит частная практика? - спросил Брунн.
- Нет.
- Десятки тысяч. У тебя они есть? Аренда помещения! Страховка! Да и
потом если с тобой у меня вышло, то с другим может не получиться, ведь все
зависит от того, верит тебе человек или нет.
- При чем тут "верит" или "не верит"? Мне жгло, когда ты стоял надо
мной, расставив ладони, как епископ на молитве... Жгло, я же чувствовал,
как в меня входило твое тепло.
- А другой придет ко мне, будучи заранее уверенным, что такого быть
не может. И точка. Знаешь, сколько на земле упрямых ишаков? Миллионы,
сотни миллионов, поди их убеди...
С сыном его племянника Сальвадором-Игнасио-и-Санта-Крусом,
отстававшим по английскому и латыни, Штирлиц занимался недели три и
подтянул парня. Он заставил его ходить с собою в горы и не отвечал ни на
один вопрос, заданный по-испански, только английский, ничего, кроме
английского: "Не можешь сказать, объясняй на пальцах, я тебе помогу, так
легче запомнишь слово... Ты только представь себе, что тебе пришлось
воевать против "гринго", ты у них в тылу и каждое твое испанское слово
выдаст тебя, не сделаешь того, что должен сделать для республики; поэтому
либо молчи, изображая глухонемого, либо говори по-английски - пусть даже с
ошибками, вполне можешь представиться каким-нибудь итальянцем, а для этого
мы подтянем латынь, янки уважают образованных людей, знающих историю".
Штирлиц посидел в библиотеке (она помещалась в самом центре города, на
первом этаже серого, сложенного из камня п-образного здания, построенного
австрийцами в начале тридцатых годов, ни дать ни взять тирольский замок,
принадлежавший какому-нибудь отпрыску Габсбургов), нашел две книги на
латыни, пролистал их, снова вспомнил отца, который говорил, что культура
невозможна вне латыни, - концентрированная мудрость государства, изжившего
себя прилежностью к догме, - и приготовил для Сальвадора несколько новелл.
- Смотри, парень, - сказал он, когда они поднялись на вершину
проверить склоны, принадлежавшие Отто Вальтеру, - во время войны, когда
Троя сражалась против италийцев, два юных героя - Эвраил и Нис - им,
кстати, было всего на год больше, чем тебе, - пробрались в лагерь, где
стояло племя рутуллов, и, воспользовавшись темнотой и внезапностью - двумя
факторами, необходимыми для победы во вражеском лагере, - уложили пару
десятков воинов... Но они потеряли дорогу, заблудились в проулках между
палатками рутуллов, и один из них, Эвраил, был схвачен противником.
Расправа во время войны коротка, никто не интересуется, отчего ты взял меч
в руки - защищаясь или нападая, всеобщее безумие, чего ты хочешь...
Рутуллы бросили Эвраила на землю, и палач, громадноростый, бритый наголо,
с висящим брюхом, но мощными руками, занес над юношей свой меч. И тогда
Нис, спрятавшийся в кустах, закричал: "Я здесь! Обратите ваши железы на
меня, рутуллы!" А как это звучит на латыни?! О, ты только послушай: "Ме,
ме, адсум, куи феси!"
- Ме, ме, адсум, куи феси! - задумчиво повторил мальчик. - А его
казнили?
Штирлиц усмехнулся, подумав, что дело пойдет, мальчишка сдаст латынь
по высшему баллу; интерес, да здравствует категория интереса, мир
погибнет, если позволит владыкам лишить себя и н т е р е с а, что может
быть прекраснее и интереснее ожидания подвига, удачи, любви?! Царство
великой скуки никого еще до добра не доводило, Гитлер пытался сделать свой
имперский "интерес" общим для нации; это только придуркам казалось, что
фюрер достиг этого, поставив на шовинизм, который по своей природе слеп;
отрицать право других на разум и поступок только потому, что они другие,
возможно на протяжении крайне маленького исторического периода, потом все
равно наступит крах. Так было со всеми деспотами, стоит лишь прочитать
книги по истории человечества. А с падением деспота рушилось государство,
а с ним и традиции, которые не имеют права быть окостеневшими;
развивающийся мир не терпит статики, все вещи в труде. Выгнав
Фейхтвангера, Манна, Брехта и Эйслера, фюрер одел немцев в баварские
костюмчики и решил, что традиции нации спасены. А это и было началом краха
нации, время китайских стен кончилось, когда американцы подняли в небо
первый в истории человечества аэроплан...
...Эронимо проводил Штирлица до канатной дороги; ветер валил с ног:
- Максимо, я бы не советовал тебе спускаться, это опасно.
- А бог зачем? - Штирлиц вздохнул. - Бог помогает тем, кто знает свое
дело.
Открыв окно, чтобы вьюга была с л ы ш и м о й, близкой, Штирлиц
набрал номер сеньора дона Рикардо Баума, торговца красным деревом,
живущего здесь с тридцать девятого года, резидента Гелена; членом НСДАП -
по словам Кемпа - не был, адепт великогерманской идеи, в Гитлере
