понимая, что дороги к отступлению нет, отрезана; "я - замазан, значит, и
остальных, тех, что ниже, надо постепенно превратить в пособников,
замарать кровью, приучить к недоверию и подозрительности, только это
гарантирует постоянство нашей неконтролируемой, несменяемой, сладкой
власти".
- Покормить тебя, Эстилиц?
- Лучше побудь со мной, зеленая... То есть посиди рядом... Я так
должен говорить, нет?
- Говори как хочешь... Это такое счастье слышать твой голос, он у
тебя какой-то особенный.
Он снова погладил ее по щеке; музыка кончилась, диктор начал
зачитывать последние известия; прыжок цен на доллары в Цюрихе; новая
демонстрация Кремля на пути к мировой агрессии, предполагаемый приезд
русской дипломатической миссии в Аргентину и негативная реакция со стороны
Белого дома на этот шаг правого националиста Перона, погода в Андалусии...
Штирлиц рывком поднялся, не успев испугаться, что снова разольется
боль, обмен дипломатическими миссиями между Аргентиной и Москвой. Вот оно,
спасение! Не Харрис, это миф, ему опасно верить потому, что слишком раним
и слаб на излом, поддается влиянию, оттого, что хочет быть суперменом, не
игра в прятки с Полом, за которым сокрыта какая-то тайна, нет, именно
Аргентина! Надо сделать так, чтобы Пол или ИТТ, какая разница, стали
заинтересованы в моем откомандировании в Буэнос-Айрес. Надо до конца
понять, что им от меня нужно, потом п о д с т а в и т ь с я, а затем уж
навязать свое решение - "я выполню все, что вам надо именно в Аргентине,
там у меня связи, я найду связи, я сделаю то, что вы задумали"... Только
не торопиться, только подвести их к такого рода мысли, только выдержка,
пружинность, анализ...
- Что ты, Эстилиц?
- Ничего, - ответил он. - Очень вдруг захотелось перекусить. Ты
умница, ты чувствуешь меня лучше, чем я себя. Что у тебя есть, зеленая?
Чем ты можешь меня угостить?
- Ты, конечно, хочешь получить тортилью? Или вкусы изменились?
- Вкусы, как и характер, не меняются.
- А еще у меня есть прекрасный, темно-красный, очень сухой хамон,
прислал дон Антонио, помнишь его?
- Главный фалангист? У него мясная лавка возле Пласа-Майор?
- Да. Милый человек, добрый, у него большое сердце.
- Сердца у всех одинаковые. Наверняка он стал присылать тебе хамон
после того, как у него умерла жена...
- Откуда ты знаешь?
- Я не знал. Просто я построил логическую схему и вышло, что у него
нет иного резона присылать тебе хамон, кроме как через это подкрасться к
твоей спальне.
- Он из тех, кто крадется не к спальне, а к церкви. Посетив
священника и вдев палец в кольцо, дверь в спальню женщины можно открывать
левой ногой... Зря я не спросила доктора, можно ли тебе пить вино...
- Можно. Если он рекомендует травы, то вино тем более годится.
- А вдруг тебе снова станет плохо?
- Тогда ты устроишь прекрасные похороны. Пригласишь оркестр и
попросишь Роберта Харриса произнести речь около моей могилы.
- Чтоб у тебя отвалился язык!
- Мне будет очень трудно без этой части тела, - вздохнул Штирлиц. -
Это для меня то же, что руки для хорошего столяра.
Он сел к столу; Клаудиа прикоснулась губами к его макушке и вышла из
гостиной; по радио по-прежнему пели; следующие последние известия будут
только через сорок пять минут; надо бы поискать другие станции, может
быть, уже появились комментарии по поводу обмена дипломатическими миссиями
между Москвой и Аргентиной; это серьезное событие в нынешнем раскладе
политических сил; видимо, Перон делает очередной жест, надеясь, это даст
ему голоса рабочих и левой интеллигенции. Или в т я г и в а е т нас в свою
политическую борьбу? З а д и р а е т американцев? Торг? Довести северного
партнера до степени каления, а потом подписать выгодный договор? Логично.
В такого рода торге всегда необходимо иметь про запас п р о т и в о в е с;
чем Россия не противовес? Я не верю, что Перон пошел на установление
отношений только потому, что ныне вне и без нас мировая политика
невозможна. Закрывать на это глаза - удел болванов, а они не засиживаются
в президентских дворцах. Злодей и палач может царствовать долго, а вот
болвана столкнут те, кто рядом, стоит им до конца убедиться в том, что
человек, подвинутый с их помощью к лидерству, на самом деле нерасторопен и
лишен гибкости, столь необходимой в постоянно меняющемся,
саморегулирующемся д е л е политики.
С Полом надо говорить в открытую. Только б понять его истинную
позицию. В чем их расхождения с Эрлом? Кто на кого работает? Так резко
этот вопрос нельзя ставить. А может, именно так? Да, вопрос сформулирован
без должного изящества, да, в лоб, но чтобы понять правду, надо упростить
задачу до примитива. Потом можно заняться столь угодными моему сердцу
подробностями, изучение которых даст понимание самого главного, но пока
необходимо свести задачу к абсолютной простоте. Воистину "нельзя не впасть
к концу, как в ересь, в неслыханную простоту".
Парни Пола, которые подкатили ко мне на авениде Хенералиссимо, явно
не любят наци, стоит вспомнить того, что со шрамом; в его глазах была
нескрываемая ненависть ко мне; это замечательно. Надо сделать так - я еще,
понятно, не знаю каким образом, - чтобы Пол свел меня с ним. Надо создать
ситуацию, в которой мне потребуется их помощь; они любят играть в
благотворительность, что ж, пойдем им навстречу. Надо бы посмотреть
американские детективы. Спасибо Франко, что позволил владельцам
кинотеатров показывать эти картины, в ближайшее время мне потребуется
учебное пособие такого рода. Чтобы они поняли меня, я должен понять их.
Или хотя бы приблизиться к тому, что считается пониманием.
Штирлиц полез за сигаретами; измялись; отчего-то вспомнил Кемпа;
глубоко затянулся, испытывая чувство мальчишеского наслаждения;
действительно, запретный плод сладок, и это соотносится не только с грехом
Адама и Евы; если бы доктор не запрещал все и вся, я бы ощутил обычную
горечь, представил бы свой желтый язык и ту гадость, которая будет во рту
наутро, но сейчас я действительно подобен мальчишке, который делает
торопливую, неумелую затяжку и кажется самому себе героем, представляет
себя со стороны израненным и седым; бедные дети, ну зачем они играют во
взрослых?! Впрочем, в кого им еще играть? Казаки или разбойники, они же
взрослые, а что взрослые делают? Воюют. У девочек мамы и дочки, не сыновья
же, они непослушные, их нельзя так податливо вертеть, кормить, мыть,
шлепать, лечить, целовать, ставить в угол, как дочек, хотя повзрослевшие
сыновья более добры к матерям, мягче относятся к старости, больше
заботятся о своих мамах, дочери уходят в свою семью, первое место занимают
их дети, мать отступает на второй или третий план, и, кстати, считает эта
само собой разумеющимся, вот они, законы, которые не поддаются
корректировке, в отличие от всех других, придуманных людьми, пусть даже
такими мудрыми, как Марат или Вашингтон...
Ты думаешь об этом, сказал себе Штирлиц, чтобы не позволить услышать
ту мысль, которая родилась и от которой тебе будет очень трудно
избавиться. Ты логик, ты подчиняешь себя схеме, и эта схема увиделась тебе
- впервые за последние месяцы - более или менее предметно, и в этой схеме
существенный узел ты отводишь Клаудии; не обманывай себя, это так, и хотя
ты понимаешь, что это жестоко и нечестно по отношению к женщине, все равно
ты не можешь понудить себя вывести ее из задуманной схемы, потому что без
нее все построение может рухнуть.
Да, ответил он себе, это верно, она вошла в мою схему, вошла сразу
же, как только меня нашел Пол, вошла-тогда еще импульсивно, не осмысленно,
- как единственный шанс на спасение; после того как мы пришли сюда, и я
увидел ее прекрасные зеленые глаза и прочитал в них то, что она ни от кого
и не думала скрывать, в моей. голове возник план спасения, шанс на
возвращение домой, и в этой схеме я невольно сделал ее узлом номер один,
потому что именно она может запросить визу во Францию и передать там мое
письмо в посольство и привезти мне ответ от своих... А почему, собственно,
ей должны вручить ответ? Почему ей должны поверить? Я бы долго думал,
прежде чем поверить и вручить в третьи руки жизнь товарища, оказавшегося в
жутком положении... И не только в таком варианте ты рассчитывал на нее,
сказал себе Штирлиц; ты сразу понял, что ей могут не поверить, и думал,
что, женившись на ней, ты приобретешь гражданство и естественное право
передвижения, но ведь это бесчестно и с п о л ь з о в а т ь любовь
женщины, даже если в подоплеке корысти святое. Ты не вправе пойти на это,
потому что потом, если все кончится благополучно и ты вернешься на Родину,
ты не сможешь без содрогания смотреть на себя в зеркало. Нельзя свое
благополучие строить на горе других; человек, преступивший нормы морали
даже во имя святого, все равно сползает во вседозволенность, которая и
есть фашизм.
...Клаудиа принесла маленькую красивую сковородку с тортильей,
помнила, что Штирлиц не любил, когда это крестьянское, шипящее, в
оливковом масле чертовски вкусное блюдо перекладывали на тарелку, терялось
нечто такое, что собирало картофель, яйца, кусочки хамона и зелень в
единое, совершенно новое качество.
- Какое вино ты будешь пить, Эстилиц?
- Белое.
- Я не держу белого... У меня только тинто. И бутылка "росадо",
прошлогоднее, из Памплоны, с Сан-Фермина...
- Ты была в прошлом году на фиесте?
- Я каждый год бываю на фиесте. И бегу по калье Эстафета, Чтобы не
почувствовать себя старухой.
- Я бы выпил "росадо" за зеленую, которая никогда не будет старухой.
- А я выпью за то, что ты вернулся...
- Я еще не вернулся, зеленая. Я просто навестил тебя. А потом уеду.
- Но ты ведь пригласил меня к себе?
- В гости, - сказал Штирлиц. - Я покажу тебе Мадрид так, как его
никто не покажет.
- Я ведь ни на что не претендую, Эстилиц. Я просто счастлива, что
смогу видеть тебя... Иногда... Когда буду приезжать к тебе в гости...
Оставь мне это право.
- Не сердись.
- Я радуюсь. Я все время радуюсь, почему я должна сердиться?
- Не обманывай меня.
- Тогда будет очень плохо. Женщина должна постоянно обманывать
мужчину, она должна быть такой, какой он хочет ее видеть, она должна
прятать себя самое, только тогда они будут счастливы и никогда не станут в
тягость друг другу.
- Я не думал, что ты такая мудрая.
- Я совсем даже не мудрая. Просто я могу быть с тобою такой, какая
есть. Раньше я не могла быть такой. Надо было, чтобы прошли годы и чтобы я
поняла, кто ты и что ты значил в моей жизни, чтобы я была самой собою,
когда говорю. Раньше я была дурой, не решалась говорить то, что думала. Я
все время норовила говорить то, что надо, а не то, о чем думала. Будь
неладна школа, которая делала все, чтобы научить нас быть как все,
обстругать, словно бревно... А как можно любить гладкое, безликое бревно?
Поэты воспевают деревца и цветы, а не бревна. Только вот беда, ты
начинаешь понимать, что надо быть собою, настоящей, а не такой, какую
хотят видеть окружающие, когда уже поздно, жизнь прошла, все кончено...
Штирлиц поднял свой бокал с легким розовым вином, потянулся к
Клаудии, чокнулся с ее носом, выпил, снова достал сигарету.
- У меня есть пуро, - сказала Клаудиа. - Я дам тебе пуро после кофе.
- Я их терпеть не могу, честно говоря. Угощай ими тех, кто любит
крепкий табак.
- Зачем ты меня обидел?
