генералы ничто в сравнении с тем, что произошло у Клаудии. Нам осталось
жить сущую ерунду, говорил он себе, какие-то пять-десять лет; можно
считать, что мне уже сорок восемь, до декабря всего ничего, отпущен
х в о с т и к, а я один, всю жизнь один, потому что ждал, каждый день ждал
встречи с чудом и проходил мимо того, что казалось обыкновенным, Клаудиа
виделась мне простой испанкой, которая мечтает о том, чтобы нарожать кучу
детей, устраивать ежедневные уборки, наблюдая за тем, как служанка
развешивает на солнце простыни, посещать церковь и раз в год выезжать к
морю, чтобы потом говорить об этом всю зиму. Но ведь она не такая, я сам
виноват в том, что придумал себе такой образ, я не смог ее понять,
навязать ей ее же саму, мужчина - если он настоящий мужчина, а не мозгляк,
вроде меня, - обязан навязать женщине тот образ, который создал в своем
воображении, она бы смогла реализовать это, наверняка смогла. Все беды
происходят из-за недоговоренностей, боимся выглядеть смешным, слишком
властным, слабым или чересчур сильным, а надо всегда быть самим собою, а я
всю жизнь играл в тот образ, который придумал себе в колледже, стругал
себя под этот идеал и достругался. А Штирлиц... Да, да, его тогда звали
Штирлиц, верно, как же я мог это забыть, никакой не Бользен, а Штирлиц, а
Клаудиа звала его Эстилиц и всегда замыкалась, когда я спрашивал ее о нем,
и никогда не убирала его фотографии со столика, несмотря на то, что он не
писал ей и не звонил; исчез, как в воду канул, а она все равно хранила его
фотографии. А я приносил ей цветы и мучил ее разговорами про живопись
Сислея и открытия Резерфорда. А ей нужен был мужик, властный и сильный. И
мне теперь, когда я понял это, конец. Я не смогу подняться. И не вздумай
лгать себе, что можешь. Думай о п р и с п о с о б л е н и я х, тебе
ничего другого не остается, сочини для себя пристойную и приемлемую ложь и
следуй ей; найми какую-нибудь танцовщицу, тебе же нравятся женщины
абсолютных форм, попробуй найти балеринку, которая нуждается в
покровительстве, подчини ее себе и чувствуй подле нее свою силу. Или
вытащи из бардака какую-нибудь проститутку, сними квартиру, она станет
боготворить тебя, проститутки благодарные люди, они платят добром за
добро. Ну да, возразил он себе, конечно, добром, как же иначе, только в ее
животной памяти постоянно будут все кобели, а ты со своими комплексами
будешь вроде как на десерт; когда человек сыт, он не откажет себе в том,
чтобы съесть маленький кусочек вонючего сыра. Ты - не мясо, Роберт, ты
сыр, сухой и невкусный, который подает твой дворецкий Беджамин на
серебряном блюде, приросшем к его тонкой руке в синих склеротических
прожилках.
Он снова представил себе, что сейчас происходит в доме Клаудии,
явственно увидел, что вытворяет этот холодноглазый Штирлиц с женщиной, как
он делает ее покорным животным, зажмурился, подумав, что это гнев поднялся
в нем, однако нашел в себе силу признаться в том, что никакой это не гнев,
а обычная похотливая ревность, которая всегда рождается на ущербном
комплексе собственной неполноценности, сокрытом в самой таинственной
глубине человеческой субстанции, именуемой Робертом Спенсером Харрисом.
А Штирлиц в это время лежал на тахте и наблюдал за тем, как доктор,
вызванный перепуганной Клаудией, вводил ему в вену какую-то тягучую черную
жидкость, и думал, что такого еще не было с ним: и боли его мучили, и
хромота донимала в те дни, когда менялась погода, но чтобы терять сознание
за столом и сползать безжизненно на пол - такого пока не случалось.
Это от нервных нагрузок, сказал он себе, больше этого не будет,
потому что игра вошла в заключительную стадию, никаких неясностей; Пол
теперь узнает мою настоящую фамилию и предпримет такие шаги, которые
выведут на меня тех, кто заинтересован в том, чтобы до конца понять, кто я
есть на самом деле. Я не знаю, кто это будет - те, кто стоит за Кемпом,
если за ним действительно кто-то стоит; его. Пола, боссы, обладающие
правом анализа всех архивов; кто-то третий, вообще неведомый, но теперь
все убыстрится, у меня просто-напросто не будет в о з м о ж н о с т и
выпустить себя из-под контроля, как это случилось здесь, только что. Это
объяснимо, я почувствовал здесь не просто островок безопасности, я вдруг
ощутил любовь, я отвык от того, чтобы даже позволить себе думать, что тебя
любят, что ты нужен кому-то в этом жестоком и пустом мире, что тебя ждут,
и это не там, куда невозможно добраться из-за тех линий, которые проведены
легкими пунктирами на вощеных листах географических карт, а наяву
становятся надолбами и шлагбаумами, но здесь, рядом, подле тебя всего
шесть часов поездом или семь на автобусе, сущая безделица.
- Придется полежать недельку дома, - сказал доктор. - Я затрудняюсь
сказать, что с вами было, видимо, следствие несчастного случая, - он снова
посмотрел на грудь Штирлица, разорванную белым хрустким шрамом. - А может
быть, это легкий спазм сосудов головного мозга. Я пропишу вам сбор трав,
здесь в горах прекрасные травы, это наладит вам давление. Только исключите
алкоголь и никотин.
- Не исключу, - сказал Штирлиц. - Заранее обещаю: ни в коем случае не
исключу.
- Но это неразумно.
- Именно поэтому и не исключу. Когда надобно каждую минуту включать
разум, чтобы не сыграть в ящик, тогда жизнь теряет свою прелесть. Нет,
лучше уж жить столько, сколько тебе отпущено богом, не думая каждую
секунду, как ты поступил, помрешь или выживешь...
Доктор посмотрел на Клаудиа с изумлением:
- Сеньора, вы должны заставить мужа подчиниться моей просьбе.
- Все, что делает сеньор - правильно, - сказала Клаудиа, - благодарю
вас, вы очень помогли, набор трав он пить не станет, лекарства тоже. Молю
бога, чтобы он скорее смог вернуться на корт, это его спасет.
- Какой корт?! - доктор всплеснул руками. - Это - смерть! В его
состоянии необходим покой! Никаких резких движений!
- Он саморегулируемый, - улыбнулась Клаудиа. - Любое предписание для
него форма диктата, а он не выносит диктата... Пока еще встречаются такие
мужчины, их очень мало, но за это мы их так любим... Все остальные рады
подчиниться, а он не умеет приказывать, а уж тем более подчиняться.
- Вы говорите, как англичанка, сеньора.
- Я говорю, как женщина, доктор.
Клаудиа проводила старика в прихожую, положила ему в карман
надушенный конверт с деньгами, выслушала шепот доктора про то, что
положение сеньора весьма и весьма тревожное, попросила разрешения
обратиться еще раз - в случае крайней нужды, выслушала любезное согласие и
вернулась в гостиную.
- Включи радио, - попросил Штирлиц. - У тебя слишком тихо, я жил
последние месяцы в таких комнатах, где окна выходили на улицу, привык к
постоянному шуму.
- Какую станцию найти?
- Любую.
- Музыку? Или новости?
- Все равно. А потом сядь ко мне, зеленоглазая.
Она нашла станцию, которая передавала хорошую музыку, песни Астурии,
очень мелодичные и грустные, подошла к тахте, опустилась на ковер у
изголовья, так, что ее лицо было вровень с лицом Штирлица, поцеловала его
лоб быстрыми, легкими поцелуями, они были очень целомудренны, наверное,
так мать целует дитя, подумал Штирлиц, я никогда не ощущал этого, я не
помню маму, отец не целовал меня с тех пор, как я подрос и отстранился от
него; мальчики смущаются открытых проявлений отцовской ласки, а папа тогда
обиделся, он после этого ждал, когда я подойду к нему и ткнусь лицом в
ухо, только после этого он обнимал меня, гладил голову и быстро, как
Клаудиа, прикасался к моей щеке сухими губами...
- Ты попросишь свою горничную купить мне билет на поезд?
- Нет.
- Почему?
- Потому что я очень не хочу, чтобы ты уезжал.
- Я тоже не хочу. Но я вернусь. Если хочешь, навести меня в Мадриде.
У меня теперь сносная квартира.
- Конечно, хочу. Я бы навестила тебя и в подвале.
- Спасибо, - он погладил ее по щеке, она нашла губами его ладонь,
поцеловала ее, замерла.
- Господи, какое это счастье, что я вижу тебя... Я так металась после
того, как ты уехал, так искала кого-то, кто хоть в малости б на тебя
походил... Никто не поверит, скажи я, что ты не спал в моей постели...
Какие глупые мужчины, какие они все мнительные и слабые... Но я все равно
положу тебя к себе, - улыбнулась она. - Сейчас ты просто так от меня не
отделаешься.
- Ты думаешь, я откажусь? - улыбнулся Штирлиц. - Я не откажусь.
Только боюсь тебя огорчить, я плохой любовник...
- Откуда ты знаешь, что такое хороший любовник? У женщин все это
совсем по-другому, чем у вас. Вам самое главное т о, а нам всего дороже,
что д о и п о с л е.
- Тогда я подойду, - снова улыбнулся Штирлиц. - Д о и п о с л е
гарантирую.
- Тебе лучше?
- Конечно.
- Ты рад меня видеть?
- Да.
- На твоем месте испанец ответил бы "очень".
- Но ведь я не испанец.
- Сделать тебе кофе?
- Не надо. Побудь, рядом.
Она вздохнула:
- Это у тебя называется "побудь рядом"?
- Я извращенец.
- Знаешь, почему я влюбилась в тебя?
- Вот уж нет.
- Потому что ты вроде девушки. Такой же застенчивый.
- Да?
- Конечно.
- А я почему-то казался себе мужественным, - улыбнулся он.
- Это само собой. Но ведь ты всегда старался скрывать свою силу. Ты
играл все время, и со мною тоже играл, но только нельзя играть с женщиной,
которая влюблена. Она все знает и чувствует. Как секретная полиция.
- Секретная полиция считает, что она знает, а на самом деле ни черта
она не знает, потому что собирает сплетни у других, а каждый живет своими
представлениями, а человеческие представления такие разные, так много
вздорного в их подоплеке... К тебе приходила секретная полиция после того,
как я уехал?
- Меня вызывали.
- Ты, я помню, дружила с итальянцами... Тебя вызывала их секретная
служба? Или испанская?
- Немецкая тоже.
- Да? Черт, странно. Чего им было от тебя надо?
- Они спрашивали о тебе.
- Я понимаю, что не о Гитлере.
- Кто у тебя бывал... О чем вы говорили... Что ты любил есть. Какие
песни слушал по радио.
- А что ты им отвечала?
- Я говорила им неправду. Ты любил испанские песни, а я Отвечала, что
ты слушал только немецкие. Ты ел тортилью и очень хвалил, как я ее
готовила, а я говорила, что ты просил кормить тебя национальной кухней.
- Какой именно?
- Немецкой.
- Я понимаю, что не японской. Но ведь они спросили тебя, что я более
всего любил в немецкой кухне, нет?
- Конечно. Я ответила, что ты обожал капусту и жареное мясо.
- Какое мясо? - снова улыбнулся Штирлиц.
- Ну, конечно, мясо быков.
Вот так благими намерениями стелят дорогу в ад, подумал Штирлиц. Они
поняли ее ложь, когда она сказала про мясо быков, потому что истинный
немец больше всего любит свинину - постную, жирную, неважно, но - свинину,
только аристократы предпочитали седло косули или вырезку оленя. Вот почему
Холтофф так долго расспрашивал меня, какое мясо я более всего люблю и
какие песни предпочитаю слушать. Какое тотальное недоверие друг к другу!
Какой страх был вбит в людские души Гитлером, как быстро смогли умертвить
такие категории, как вера и дружество; каждый - с рождения - считался
потенциальным изменником... Но ведь если идея Гитлера - как они вопили на
каждом углу - самая истинная, отчего же изменять ей?! Каков резон? Нет,
все-таки они ни во что не верили, сказал себе Штирлиц; тотальный цинизм;
мало-мальски думающие все знали про бред безумного фюрера, но служили ему,
