его любимая Леля -- не вторая красавица города (первое место, как признает
даже Дед, правда, без особой охоты, остается за Дашей Метельской, с которой
вы еще познакомитесь). Что же касается меня, то в связи с возможным
обвинением в субъективности (мы с Ольгой поженились около шести лет назад),
я своего мнения высказывать не стану.
Дед искоса следил за Бубликом, который с безразличным видом поглаживал
будильник, пытаясь улучить момент и перевести стрелку назад -- фокус,
который он не раз с успехом проделывал. Встретившись глазами с Дедом, Бублик
отдернул руку и тоскливо вздохнул: уж он-то знал, что у привыкшего за долгую
жизнь к расписаниям, предписаниям и строгому режиму Деда каменное сердце. С
минуту Бублик негодовал, взывал к лучшим чувствам, но в конце концов,
согнувшись в три погибели и по-стариковски шаркая тапочками, в сопровождении
Деда поплелся в спальню.
-- Написать про Большой Пожар? -- удивленно переспросил Дима. --
Подумаешь, бином Ньютона, как говорил Коровьев. Возьми в нашем архиве
описание и перепиши своими словами.
-- Читала я ваши описания, -- отмахнулась Ольга, -- они дают такое же
представление о пожаре, как газетная рецензия о классическом балете. На Колю
Клевцова из Москвы приезжали посмотреть, руками потрогать, его цепочка
штурмовых лестниц даже в учебник попала, а в описании о нем, точно помню,
две строчки! Да и о Гулине и Лаврове не больше, а ваши фамилии просто
перечислены, хорошо еще, что не в разделе "недостатки и просчеты".
Обыкновеннейший и скучнейший протокол -- ваши описания.
-- Мы их, Оленька, не для истории пишем, а для начальства, -- возразил
Рагозин. -- Дабы оно знало, что мы работаем, а не в шахматы играем.
-- По-моему, в дежурства по ночам вы только этим и занимаетесь, --
неодобрительно заметила Ольга. -- Лучше бы классику читали, не таким
суконным языком пивали бы свои бумаги. Чуть не каждый день экстремальные
ситуации, а читаешь, как вы о них пишете в своих рапортах, и плечами
пожимаешь. Не описания мне нужны, а живые свидетельства, воспоминания
участников, очевидцев.
-- Зачем? -- удивился Нилин. -- Ну, был пожар, ну, потушили, чего еще?
-- В самом деле, -- поддержал Рагозин, -- зачем? Кому интересно читать
про рукава и гидранты?
-- Слепцы, -- сердито сказала Ольга, -- тушилы песчастные! Вы
когда-нибудь задумывались над тем, что о вашей работе никто ничего не знает?
О моряках романы пишут, космонавтов прославляют, летчиков и полярников на
руках носят, а про вас -- что? Эстрада над вами хихикает, даже Аркадий
Райкин, в кино из вас делают посмешище -- усатый дядя спит, а вокруг него
все горит, анекдоты сочиняют, сплетни разносят... Замкнулись в своем кругу,
ничего, кроме пожаров, пожаров, пожаров... -- Ольга вскинула голову. --
Знаете, что говорили про Деда? Что художник Зубов погиб из-за его трусости.
Это наш Дед -- трус! А о тебе, Вася, я сама слышала, что ты вместо того,
чтобы спасать людей из скульптурной мастерской, полпожара просидел с Лешей в
буфете и бесплатно дул пиво! Каково? Молва! А когда припрешь болтуна к
стене, откуда взял, так божится, что слышал, "слухи такие ходят, а дыма без
огня не бывает" -- гнуснейшая поговорка в устах доносчика и клеветника!
Ольга отдышалась.
-- Но все это частности, ерунда. Куда хуже другое: до сих пор гуляет
мнение -- никем не опровергаемое, вот в чем вся горечь! -- что на Большой
Пожар приехали поздно, тушили из рук вон плохо, с оглядкой, берегли себя и в
огонь не шли, на мольбы о спасении не отзывались...
-- Плевать, -- со злостью сказал Дима Рагозин. -- Мы к этому привыкли.
-- А мне не плевать! -- горячо возразила Ольга. -- К чему вы привыкли?
Что "пожарные, как всегда, проспали"? Что "приехали, как всегда, к концу
пожара"?
-- Леля, -- выходя из спальни, с упреком произнес Дед. -- Ребенку спать
не даете, ораторы.
-- За вас обидно, -- остывая, тихо проговорила Ольга. -- Какие-то вы...
беспомощные... Дымом насквозь пропахли, кого ни возьми -- обожженный, битый,
а постоять за себя... Дима, чем ты отмечен за Большой Пожар?
-- Пятьдесят рублей и замечание. -- Рагозин повеселел. -- За грубый
ответ старшему по званию. А вот Вася и Слава -- орлы, из такого дыма без
выговора выйти -- в сорочке надо родиться!
-- А я сто целковых, -- не без удовольствия припомнил Дед. -- Отродясь
таких наградных не получал.
-- По двенадцать с полтиной за душу, -- подсчитал в уме Слава. -- Ты
ведь восьмерых вынес, Дед?
-- Вася, включай, -- спохватился Дима. -- Через пять минут футбол
начинается, не прозевать бы.
Под полным немого укора взглядом Ольги все притихли.
-- Не могу понять, неужели у вас нет хоть капельки честолюбия? --
спросила она. -- Неужели вы... ну пусть не вслух, а про себя, не мечтаете о
том, чтобы о вас, о ваших товарищах узнали? Я-то думала, вы обрадуетесь,
поддержите... Позвонить Микулину и сказать, что я отказываюсь?
-- Ты, Леля, не обижайся, -- примирительно сказал Дед. -- У нас так:
если за пожар не намылили шею, и на том спасибо. Мы только тогда, когда
пламя, заметные, и то для начальства, а потушим -- от чужих глаз домой
поскорее, копоть отмывать. Некрасивые мы на виду. А звонить Микулину не
надо, раз уж ты так настроилась, пиши, что вспомним -- расскажем.
Мы переглянулись.
-- Дед, как всегда, железно прав, -- сказал Дима. -- Благословляем
Ольгу, ребята?
Ольга впервые за вечер улыбнулась, подошла к письменному столу и
достала из ящика толстую тетрадь.
-- С чего начнем? -- спросила она. -- Давайте с Кожухова и 01.
Так была затверждена эта идея -- написать про Большой Пожар.
ПОЛКОВНИК КОЖУХОВ -- ШЕСТЬ ЛЕТ НАЗАД
Морякам снятся шторма, полярникам -- льды и снега, пожарным -- дым и
огонь.
Кожухову, хотя по годам своим войны он не видел, чаще всего снились
разрывы снарядов.
Много всего пережил он за двадцать с лишним лет службы, но один пожар
был самый страшный -- горели склады боеприпасов на полигоне, километрах в
шестидесяти от города. Когда Кожухов приехал туда, он мгновенно понял, что
не знает, как тушить этот пожар: с раздирающим небо грохотом рвались
снаряды, гранаты и мины, по всему полигону со свистом разлетались осколки.
Автоцистерна и автонасос, закрепленные за полигоном, уже пытались добраться
до очага пожара, но были опрокинуты, изувечены воздушной волной; повторять
их маневр было бы безумием.
А огонь подбирался к главному складу, пожар следовало остановить во что
бы то ни стало.
Кожухов стоял, смотрел на огонь и думал, разрешив себе тем самым
непозволительную роскошь.
Выход был один -- пойти на смертельный риск.
-- Я с тобой, -- сказал старый генерал, начальник полигона. -- Забудь
про мои погоны, рядовым.
Кожухов многое слышал о генерале, верил, что тот говорит искренне, но
для задуманного нужны были профессионалы -- лучшие из лучших. Из шагнувших
вперед добровольцев он выбрал троих, все взяли ручные стволы и поползли
по-пластунски: впереди Кожухов, за ним Нестеров-старший, лейтенант Гулин и
сержант Лавров. Метр за метром, всем телом вжимаясь в колею, они ползли,
думая только об одном: как можно ближе подобраться к очагу.
Первым выбыл из строя Гулин -- осколок врезался ему в предплечье, и
Кожухов отправил лейтенанта назад, другой осколок попал Кожухову по каске и,
скользнув, чудом ее не пробил; третий, к счастью, небольшой и на излете,
распорол сапог Лаврову.
И тогда Кожухов, с горечью осознав, что дальше двигаться вперед
бессмысленно, приказал отступить.
Они вернулись. Кожухов увидел полные отчаяния глаза генерала, и ему
вдруг явилась чрезвычайно дерзкая мысль. Даже кровь вскипела от неожиданной
этой мысли.
В стороне стоял тяжелый танк. А что, если снять с пожарной машины
мощный лафетный ствол -- тридцать литров воды в секунду, водяная пушка! -- и
приспособить, привязать его к танковому орудию?
-- Шанс, -- подумав, подтвердил Нестеров, который всю войну провел
механиком-водителем тридцатьчетверки. -- Шанс! -- убежденно повторил он.
Так и сделали. Привязали капроновой веревкой лафетный ствол рядом с
орудием, нарастили рукава, Нестеров сел за рычаги, Кожухов и Лавров
скорчились за башней, чтобы держать рукав -- и тяжелый танк пошел в атаку на
огонь!
По броне лупили осколки, но их Кожухов теперь не боялся -- лишь бы
ходовую часть не повредило, а когда крупным осколком гусеницу все-таки
заклинило и танк развернуло, очаг пожара был уже в сфере действия лафетного
ствола и за несколько минут огонь был потушен...
-- Сынки, -- сказал тогда генерал, и на глазах у него появились слезы,
-- родные...
-- Опять синяков наставил, -- жаловалась наутро Люба. -- Хоть бы во сне
пожары не тушил!
-- Постараюсь, -- пообещал Кожухов, -- мне и наяву их хватает. Юра
звонил?
-- Завтра с Ветой в театр идут. Ты бы, Миша, не так с ним строго, а то
бросил сына в омут...
-- Выкарабкается, -- уверенно оказал Кожухов. -- Ну, завтракать.
Он позвонил в УПО, узнал, что ночь прошла относительно спокойно,
позавтракал и привычно поцеловал на прощанье жену.
-- Мне сегодня как-то тревожно, -- призналась она. -- Береги себя.
-- Любаша, -- улыбнулся Кожухов, -- самое опасное место -- это постель.
Чаще всего где люди умирают? В постели!
Город стремительно расползался, окрестные деревни исчезали, оставляя
древние свои названия микрорайонам, и центр, жить в котором считалось
когда-то удобным и престижным, терял понемногу былую привлекательность.
суетливо, шумно, загазованно -- окон не открыть. В прошлом двух-трехэтажный,
центр вырос, как растут нынешние акселераты: дома в пятнадцать-семнадцать
этажей, умилявшие некогда горожан и считавшиеся достопримечательностями,
возвышались теперь повсюду, и потоки людей, какие раньше видели разве что в
праздники, заполняли улицы в любое время дня. И потому стало возможным то,
что лишь одно поколение назад считалось невероятным и даже фантастичным:
старые горожане охотно меняли центр на свежий воздух окраин, с их
лесопарками, пляжами и отдельными квартирами со всеми удобствами.
Так бы и оделся весь древний центр в стекло и бетон, если бы городские
власти не спохватились: несколько улиц объявили заповедными, и уцелевшие
старинные особнячки, доходные дома, купеческие конторы, церквушки остались в
первозданном виде. На некоторых домах теперь виднелись мемориальные доски,
сообщавшие прохожему об известных людях, здесь проживавших, и о событиях,
здесь происходивших, и, гуляя по этим счастливо уцелевшим улочкам, горожанин
как бы окунался в прошлое, представляя, что эти дома видели его отец, дед и
прадед.
К одному из таких особняков и направлялся Кожухов. Жил он в двадцати
минутах ходьбы от УПО -- предмет зависти многих товарищей, добиравшихся до
работы на электричках, троллейбусах и автобусах; если обстоятельства того не
требовали, машину не вызывал -- потому что вообще любил прогуливаться, и,
главным образом, потому, что это время принадлежало не работе, а ему лично.
В "Волге" же с ее радиостанцией -- даже в гости едешь, а вроде бы на работе,
в любой момент могут вызвать. Впрочем, "Волга" на всякий пожарный случай
ждала его на полпути до УПО -- мало ли что...
Перейдя широкую магистраль, за которой начинались заповедные улочки, он
неприязненно посматривал на высотные дома, то здесь, то там устремившие в
небо железобетонные этажи, и привычно думал о том, что лучше бы люди
ограничивали свою фантазию. Как только население города перевалило за
