ввел Коровьев из "Мастера и Маргариты") прошу достать мне медвежьей слюны.
Нужно только догнать медведя, трахнуть его ногой по заду, а когда
оскорбленный зверь в бешенстве обернется, аккуратно собрать с его морды
слюну.
-- Дедушка, ты говорил, что в твое время... -- хитроумно напоминает
Бублик.
-- Обязательно расскажу, -- Дед сует внуку портфель,-- по дороге в
школу.
И подмигивает своему приятелю: старого воробья на мякине не проведешь!
Пора приступать к делу, мне вечером от Ольги достанется, если не
выполню домашнего задания: сегодня я обязан добросовестно подготовить первую
часть своих "мемуаров", как насмешничает Дед. Ольга поручила ему за этим
проследить, а Дед, который в Ольге души не чает и расцветает от ее похвал,
со страшной силой на нас жмет, чтобы мы не халтурили.
Сама Ольга взяла отпуск, копается в архивах, потрошит очевидцев,
разъезжает по частям и выжимает участников тушения до капли; наконец-то,
радуется она, ей пригодилась стенография, которой когда-то обучилась. Пока
что главная удача -- домашний архив Нины Ивановны.
Я силой заставляю себя возвратиться назад. Шесть лет -- нешуточный
срок, многие картины, которые, казалось, ничто не вытравит из памяти, уже
стерлись, одна налезает на другую; имена, фамилии, этажи, случаи -- как все
происходило в дыму, так и осталось -- в дымке; может память сердца и верней
"рассудка памяти печальной", но Ольге-то нужны факты, подробности, их одной
только памятью сердца не восстановишь...
Прошлое затягивает, как омут. Большой Пожар был самым впечатляющим, но
не единственным серьезным событием в моеи жизни; как нельзя решить
алгебраическую задачу, забыв основы арифметики, так мне не разобраться в
Большом Пожаре -- не в тушении его, а чисто по-человечески -- не покопавшись
в самом себе, в своей жизни.
Говорят, хирурги не могут делать операции своим близким -- просят
коллег.
Мы, пожарные, такой роскоши позволить себе не можем. Мы обязаны спасать
всех -- знакомых и незнакомых, друзей и недоброжелателей, всех, кого в
состоянии спасти.
Впрочем, хирург, если нет рядом коллеги, сделает то же самое.
Наверное, дело не в этом, я просто нащупываю мысль, способ ее
выражения. Может быть, ее следует выразить так: Большой Пожар ассоциируется
у меня с ужасом, когда я узнал, что на десятом этаже погибают, или, быть
может, уже погибли два самык близких мне человека. Наверное, и это не совсем
точно, Дед тоже не вылезал из огня и дыма... Тогда -- три? Вы скажете: а
ужас при виде других, не самых близких, совсем незнакомых людей, находящихся
в смертельной оспасности? Это будет справедливо, но справедливо и другое:
все мы только люди, и у пожарного, даже с его профессионально высоким
чувством долга, человеческие чувства не укладываются в параграфы, точно так
же, как у любого другого.
Полковник Савицкий, которого я еще застал, не раз внушал нам, молодым
офицерам: "На пожаре вы должны отрешиться от всего земного. Ваше дело --
спасать и тушить, об остальном будете думать потом, после пожара".
Савицкий был мудр и справедлив, я много слышал о нем от Деда еще
ребенком и привык верить, что все, исходившее из уст полковника, -- истина в
последней инстанции. Верил -- до Большого Пожара, когда вдруг осознал, что
от всего земного, то есть глубоко личного, никак отрешиться не могу.
Наверное, чтобы спасти тех, двоих, на служебное преступление я бы не пошел
(скажи я слово -- и пятидесятиметровку передислоцировали бы с левого крыла
на правое), но в рамках своих обязанностей я имел право на риск! Мы все в
тот вечер не знали, выберемся ли живыми, одни рисковали больше, другие
меньше, и я наделил себя полным правом поставить на карту -- все.
Из рассказа Николая Лаврова на меня большое впечатление произвел вопрос
Кожухова-старшего: кого спасать -- академика или вахтера. Далеко не простой
вопрос, да и ответом на него я не был удовлетворен. Ну, освободишь место в
шлюпке для обоих, сам погибнешь, а справятся ли они со шлюпкой? Нет, на этот
заковыристый вопрос ответ куда сложнее, если он вообще существует -- с точки
зрения человеческой этики. Другое дело Полярный Закон: "Спасай товарища,
если даже сам можешь при этом погибнуть. Помни, что жизнь его всегда дороже
твоей" -- вот с этим ни поспоришь, тут все ясно.
А произвел впечатление тот вопрос потому, что передо мной возникла
точно такая же дилемма: кого в первую очередь спасать, эту пару или другую?
И я без всяких размышлений и колебаний сделал выбор, хотя никогда не забуду
двух других лиц, умирать буду -- не забуду... Но о выборе своем тоже никогда
не пожалею.
Вот и попробуй отрешись от всего земного...
В нашу жизнь Ольга не вошла, а ворвалась, когда мы еще учились в
восьмом классе.
Вдруг появилась новенькая -- коротко остриженная, вызывающе гордая и
дерзкая девчонка, которая, не тратя ни одной перемены на изучение
обстановки, с ходу начала всеми командовать и за какую-то неделю прибрала
класс к рукам -- и мальчишек и девчонок. Точно определив лидеров -- Диму,
Славу и меня, новенькая, буквально загипнотизировав класс, чрезвычайно
быстро, так, что мы не успели опомниться, сбросила нас с пьедестала. Ее
насмешки были остроумнее наших, суждения свободнее и оригинальнее, познания
неожиданно широкие -- она уже прочитала такие книги, о которых мы и не
слыхивали, к тому же она превосходно плавала и бегала стометровку,
разгромила лучших школьных шахматистов и была не то что красива -- красота
пришла к ней потом, но, как говорилось, "смотрелась": стройная и гибкая,
движения порывистые, но в то же время пластичные, как у пантеры; и серые
глаза, большие и смелые глаза человека, привыкшего быть первым.
Весь класс затаив дыхание следил за нашим соперничеством -- мы ведь не
собирались сдаваться, строили всякие планы, даже отлупить ее хотели, но, к
всеобщему разочарованию, острого конфликта не состоялось: Ольга, как она это
и в будущем часто делала, вдруг круто изменила фронт, взяла инициативу на
себя и предложила нам дружбу -- вчетвером.
Несколько лет мы были неразлучны: ради нас, поступивших в Ленинградское
пожарно-техническое училище, она тоже поехала учиться в Ленинград. Кажется,
она чуточку предпочитала меня, впрочем, Дима и Слава были другого мнения.
Ольга же своего мнения не обнародовала. Не стану вдаваться в подробности,
все это было тысячу раз до нас и будет после нас: она влюбилась в молодого
кинорежиссера, возглавлявшего молодежную любительскую студию в нашем городе,
и вышла за него замуж.
В молодости подобного рода шок проходит быстро. тем более что
пострадавших было трое; годом спустя, окончив училище, мы переженились,
причем, чтобы не было недомолвок, удачно; однако, странное дело! -- Ольга
повела себя с нами так, будто ничего не случилось. Странное -- потому что
просто дружбы между молодым мужчиной и молодой женщиной я лично не наблюдал
и не очень-то в нее верю, как бы мне по этому поводу ни возражали, остаюсь
при своем мнении. Итак, мы постоянно, чуть ли не ежедневно встречались,
забегали друг к другу на работу, неизменно бывали вместе на всякого рода
междусобойках и рождениях; убедившись в чистоте наших отношений, жены не
преследовали нас ревностью -- во всяком случае, открыто. Хорев, Ольгин муж,
тоже нам не мешал, слишком был уверен в превосходстве своей творческой
личности, да и не только творческой -- красив был, как голливудский
актерлюбовник; словом, все так продолжалось, пока уход из жизни моей Аси не
нарушил равновесия -- наши отношения с Ольгой уже не могли оставаться
прежними, в них появилась принужденность.
Чтобы разрубить этот узелок, нам нужно было пройти через Большой Пожар.
Вечером Ольга потребует от меня отчета, а мне не до него. Редкий случай
-- я один: проводив внука в школу, Дед отправился проведать Нину Ивановну
(небось пирогов с луком захотелось!); ребята не звонят, Ольга роется в
архиве УПО, "Мастера и Маргариту" я в очередной раз прочитал, а после такой
книги мне никакой другой читать но хочется. Вот тут, в предисловии,
Булгакова называют "известным" -- а почему не великим? Впрочем, Достоевского
тоже долго не именовали великим. Люди не склонны оценивать по достоинству
современников, ибо признать современника великим -- значит както принизить
себя; потомки бывают великодушнее, не не ревнуют покойников и охотно отдают
им должное. Может, Бублик на выпускном экзамене скажет, что Булгаков был
гениальным, а учитель не моргнет глазом?
Я лежу и думаю о том, что даже поджигателей, людей, которых я больше
всего ненавижу, Булгаков сумел сделать симпатичными: Азазелло, Коровьев и
Бегемот -- единственные черти в мировой литературе, с которыми я хотел бы
посидеть в дружеской компании и выпить на брудершафт. Пожарный в компании с
поджигателями -- вот так штука!
Ольга зря нас ругает: одно дело -- любить свою профессию, и совсем
другое -- ломать мещанское представление о ней, рекламировать себя,
доказывать, что мы тоже не лаптем щи хлебаем. Нас учили не защищаться, а
всегда нападать, идти в атаку, и каждый из нас про себя гордится тем, что
пожарные -- единственные в мирное время люди, повседневно ведущие боевые
действия. Война началась с пожаров, велась в сплошных пожарах и закончилась
ими; для нас они остались как будничная работа. Когда Ольга говорит, что
хочется в жизни сделать нечто большее, чем съесть положенное по статистике
количество мяса и выдышать положенную порцию кислорода, мы про себя думаем,
что так и делаем: по той же статистике пожарные гибнут и получают травмы
больше людей всех других профессий, выручая из беды тех, кто сочиняет про
нас анекдоты или заливается смехом, слушая их с эстрады.
Я вовсе не хочу создать впечатления об исключительности нашей
профессии: мы тоже не ангелы, среди нас есть и хорошие люди, и плохие,
храбрецы и трусы, праведники и подлецы -- с той только разницей, что трусам
и подлецам у нас не ужиться, они не выдерживают испытания огнем. Еще древние
знали, что огонь очищает -- в самом широком смысле слова; очищает он и
пожарную охрану от случайно попавших в нее людей. Мы, пожарные, давно
усвоили, что никто не станет нами восхищаться, как космонавтами или
ребятами, что поднялись на Эверест; знаем, что никто, буквально никто из
нас, даже легендарные ленинградские пожарные в блокаду, не получил за
тушение пожаров Золотой Звезды; привыкли к тому, что нас куда чаще ругают и
проклинают, чем хвалят и награждают; усвоили, знаем, привыкли, но молчим об
этом и если все-таки вспоминаем, то в своем узком кругу: ни с чем не
сравнимое чувство удовлетворения своей работой пересиливает обиду. В войну
Дед горел в танке четыре раза и привез три ордена; потом, после войны, он
потушил несколько сот пожаров, среди них был и Большой, но только
единственный раз, за полигон, заработал медаль. Ну, раз так принято, значит,
надо, мы люди не гордые. Когда нам сочувствуют, что есть День работников
торговли, День труженика бытового обслуживания и так далее, но нет Дня
пожарных -- мы отмалчиваемся: для нас День пожарных -- 365 раз в году.
Да, еще о наградах -- не потому, что это наше больное место, а просто
интересный случай. Не знаю, как в других городах, а у нас традиция: выносишь
человека из огня или по-другому спасаешь -- не спрашивать у него фамилию.
Сам скажет -- его дело, а ты не спрашивай, но надо. А возникла эта традиция
после случая с Кожуховым, когда он еще был, как шесть лет назад его Юрий,
